Текст книги "Дьявол победил"

Виктор Бондарук
Дьявол победил
Роман

Предисловие

Я искренне сожалею, что вынужден начинать свою работу в таком тоне. Тем паче, что ее оригинальное (ныне утраченное) начало было совершенно иным. Мне также нисколько не хочется растекаться мыслью по древу, доискиваясь возможного смысла утраты, но меня не покидает ощущение, что кто-то или что-то все время настойчиво мешал появлению на свет данного произведения, найдя лучшим подействовать через посредника в лице простого смертного. Я ни в чем так не уверен, как в том, что посредник этот уже получил или еще получит свое за содеянное зло. Что до меня, то я уже сполна охватил за свое минутное расслабление. И случившемуся вполне можно было бы подобрать утешительный ярлык, назвав это жизненным уроком, но я как никогда явственно понимаю, что каждый такой «урок» подводил меня все ближе к печальной развязке. Быть может, напрасно я предпринял эту затею, но у меня больше нет сил держать в тайне описываемые здесь события, хоть я и не готов поверить в то, что обнародование их может принести мне видимость облегчения. Но раз уж мой окончательный выбор остался за завершением моей повести, то было бы нелогичным обойти вниманием краткое восстановление начала, то бишь проделать это столь неприятное топтание на одном месте. Неприятность оного усугубляется тем более, что самые феноменальные способности человеческой памяти не позволили бы воссоздать точную копию первозданного текста, зайдя дважды в одну и ту же реку. К «счастью», изначальный вариант включал в себя преимущественно собранные воедино размышления, которым я отвел роль своеобразной интродукции, описание же ключевых событий было едва начато. Можно даже мрачно пошутить, что произведение отчасти спасла моя излишняя многословность при вводе в курс дела, поскольку упомянутые размышления касались большей частью поиска причин, которые могли привести к изложенным в книге происшествиям. Таким образом, за мной теперь остается более лаконичная передача того, что с первой попытки было излишне растянуто.

Начинал я в несколько безликой манере, словно бы оттягивая доходчивое объяснение сути. Было много пространных и отвлеченных рассуждений на тему того, что удерживает меня в этой жизни и какие я употребляю средства с целью наделить ее хоть малой толикой значения с плохо скрываемым негодованием на то, что не могу отыскать ничего, достойного бытия Полубога – этого собирательного образа надчеловеческих и надприродных качеств. Как одно из средств была упомянута чисто человеческая любовь, но в контексте, требующим дополнительного пояснения: любовь представлялась частью эстетики саморазрушения, новой богоборческой доктриной, выросшей анчаром на христианском перегное (учитывая, что христианская любовь максимально полно проявляет себя в самопожертвовании). Что касается ее чувственной составляющей, то она уподоблялась некоей постыдной болезни, в которой не можешь признаться другим, тогда как именно раскрытие недуга и является шагом к его исцелению. Отсюда и вытекало заключение, что индивид, жизненный опыт которого включает в себя целостное познание любви в ее психологическом и сексуальном проявлении являет собой пример человека, уже однажды насладившегося всей полнотой доступного в жизни счастья, а потому он и не вправе рассчитывать на сострадание в случае всяческих злоключений в любых сферах жизни в дальнейшем. На этом фоне жалкой попыткой иллюстрации выглядело приведение сжатой, не имеющей ни начала, ни конца онтологии моей собственной любви, явившейся ко мне в образе щадящей, декоративной разновидности подлинного чувства и оставившей лишь колюще-режущие воспоминания; казалось, что теперь монстры из прошлого рычат на меня из каждого угла собственного дома, каждая вещь пытается свести с ума своей ассоциацией с былым, так что саму квартиру хочется уничтожить направленным взрывом, а любое слово, воскрешающее в памяти несостоявшуюся любовь, подобно уколу раскаленной иглой. Гарпия улетела, но места, изгаженные ею, нескоро засияли чистотой – так я вынужден был с сожалением констатировать. В связи с этим был в довольно бесцветной манере упомянут архетип Презирающего, отрекшегося от всех простых и незамысловатых радостей жизни, которые судьба преподнесла ему, словно извиняясь за непредоставление великого и необъятного, и добровольно принявшего на себя все непостижимые человеческому уму страдания. Как последний камень в огород жажды жизни, я выставлял обретение жизненного опыта процессом, осуществляющимся в обратной пропорциональности развитию у человека чувства ответственности за судьбы окружающих и пребывающим в диссонансе с благоговейным отношением к ближнему, присущем неискушенным в житейских мудростях. Подбираясь совсем близко к описанию фактов, ради которых моя книга и создавалась, я поймал себя на мысли, что последнее время испытываю странное желание обрести подобие забвения в некоей диковинной болезни, основной симптоматикой которой были бы легкий озноб, спутанность сознания и ноющая боль в голенях.

Безусловно, данный пролог произведения не охватывает всех нюансов велеречивого вступления к своему умершему при родах предшественнику. Но все случившееся, что сохранила память, я собираюсь передать в полной сохранности.

I. Богиня небытия

Вечер тот начинался как один из тех вечеров, когда я, растратив все слишком скудные для выживания силы, старался как можно более наглухо закрыться от реальности, для чего прибегал не к потворству всем своим прихотям, а напротив – к самоистязанию, считая, что дальнейшее искусственное усугубление усталости от жизни будет способствовать прохождению неизвестной пока точки невозврата, так что восприимчивость к страданиям отступит сама собой. У меня никогда не было серьезных намерений расстаться с жизнью или довести себя до состояния достаточно жалкого, чтобы привлечь чье-то внимание, но иногда я был не прочь наказать этот телесный саркофаг, подвергнув его маленькой поучительной экзекуции. Я всегда памятовал о физическом происхождении любой моральной неустроенности и страшно гневался на тело за его неспособность поставлять душе такое количество ресурсов, которое было бы достаточно для того, чтобы сделать ощущение радости перманентным. Да и вообще, меня всегда раздражала природная уязвимость этого самого тела, я не мог смириться с тем фактом, что оно не терпит безжалостной эксплуатации даже для самых возвышенных целей, требуя заботливого и бережного отношения к себе. А главное, что забота эта мало чем окупалась, более того, она же в известной степени и вызывала к жизни все новые потребности избалованного существа. Потому я и выбрал кратковременные сеансы вивисекции своим собственным методом обуздания строптивостей требовательной и неумолимой плоти. В минуты, когда я устраивал ей очную ставку с лезвием ставшего любимым кухонного ножа, я ощущал себя отыгрывающимся за все причиненные мне обиды. Самоистязание – только оно давало телу испытать всю палитру до боли обостренных похотей; для меня оно было одновременно жестом смирившегося отчаяния и нетерпеливого требования счастья, я глумился над поверженным в прах и славословил всевластного Победителя, вымаливал благословение и изрыгал заклятия. И таким близким и неотвратимым казалось мне пришествие Полубога, того, кто вызволит из человеческих пут и поставит последнюю точку в истории вечного вырождения. И кровь, когда она оставляет тело, подобна гордому орлу, освобожденному из заточения в тесной клети и взмывающему в небеса; ее не отличить от могучей полноводной реки, разносящей в щепки ненавистную, рукотворную плотину; кровь, этот вездесущий орган жизни, не должна поддерживать презренную развалину, запечатлевшую в себе образ и подобие мучителя, ее удел – воля и необузданность.

Именно так у меня завершался один из многочисленных промозглых и тоскливых вечеров, когда я, завершив свой обряд очищения болью, вымыв нож и сделав глоток воды, дабы избежать синкопального состояния, собрался покинуть кухню и перебраться к себе в комнату, где мог бы в спокойной обстановке принять причастие медленно вытекавшей кровью. Выйдя за пределы кухни, я погасил там свет, оставшись в полной темноте, и уже собирался, пройдя коридор, попасть в залу, а оттуда – и в свою комнату, как вдруг мне показалось, будто я услышал глухой стук, напоминающий два или три тихих шага по линолеуму кухонного пола у меня за спиной. Я тут же замер и с минуту простоял, напряженно вслушиваясь, еще толком не понимая, как на это среагировать, не подшутил ли надо мной собственный слух; наконец, решился обернуться и, не зажигая почему-то свет (до сих пор не пойму, что меня удержало от этого), попытался всмотреться в темноту, но ничего не обнаружил. Однако на душе стало как-то совсем не по себе, все внутри заполнило неприятное ощущение, как будто меня мутило от предчувствия чего-то неизвестного и нехорошего, что наступит совсем скоро. Я быстрыми шагами двинулся в залу, зашел в ее открытую дверь и спешно щелкнул выключателем; свет не зажегся. И тут я услышал уже со всей отчетливостью, что кто-то там в темноте позади меня и правда медленно двигается вслед за мной, отставая на несколько шагов; теперь все спасительные сомнения отступили и появился серьезный повод к тому, чтобы все потроха мои похолодели и съежились от подбиравшегося ужаса. Должен сказать, что ранее меня тревожили полукошмарные сновидения, в которых свет также не желал загораться, и на кратчайшее мгновение я хотел было, как за соломинку, ухватиться за мысль, что происходящее сейчас мне снится; но исправно работающее сознание бесчеловечно заставило расстаться с этой мыслью, и я почти бегом проскочил через залу в параллельно прилегавшую к ней свою маленькую комнату, как будто бессознательно надеялся, что хоть в ней попаду в более выгодное положение. Попытка включить свет там имела не больший успех – люстра никак не среагировала. А шаги тем временем приближались – теперь они слышались уже на входе в залу и, благодаря поскрипыванию паркета, различить их можно было гораздо яснее. Я окончательно обессилел от острого страха и мучительной неизвестности и, лишь слегка прикрыв дверь в комнату, опустился на угол своего дивана и сел, как был – раздетый до пояса, обхватив голову руками. Скрип половиц за дверью медленно подбирался все ближе, и эта издевательская крадучесть едва не довела меня до нервного срыва. В окончательно завладевшем мною отчаянии я решил, что если мне уж суждено умереть и я переживаю последние миги жизни, то пусть только увертюра к моей гибели не затягивается долго. Минуты через две шаги затихли, и дверь стала медленно открываться… В последнем порыве инстинкта самосохранения я отодвинулся подальше, не вставая с дивана. Может я собрал остаток мужества, а может просто повиновался мазохистской потребности заглянуть жути в глаза, но что-то заставило меня слегка скосить взгляд в сторону двери. И то, что я увидел, повергло меня скорее в смятение, чем в предсмертную бесчувственность: в дверях стоял силуэт, принадлежащий высокой и стройной женщине, облаченной, по всей вероятности, в нечто вроде длинного, плотно облегавшего фигуру, платья; она сделала еще несколько плавных шагов и встала на расстоянии от меня около метра. Непонятно почему, но я не видел не только ее лица, но даже каких-либо едва обозначенных его черт, словно оно было начисто стерто; это было тем более странно, что все линии ее почти идеального стана и очертания чисто женских форм тела вырисовывались относительно отчетливо, что, собственно, и заставило меня подумать, что передо мной именно женщина, хотя ее принадлежность к человеческой расе была крайне маловероятна. Голова ее показалось мне обрамленной то ли ниспадающими на плечи черными волосами, то ли таким же темным платком, точно объяснить не могу. Время от времени, правда, мне чудилось, будто я все же вижу ее лицо, и оно неотличимо от лица одной некогда знакомой мне черноглазой женщины-брюнетки, но уж это я счел до бредового неправдоподобным. Ибо в целом, в тот самый момент, как мой взор на ней остановился, я ощутил целый ряд неуловимых, причудливых и не подпадающих под доходчивое описание трансформаций в сознании и самом мировосприятии. Прежде всего, само появление ее передо мной повлекло за собой возникновение чувства какой-то ленивой, притуплено-щемящей тоски и такого всеобъемлющего упадка сил, который наступает по завершении очень долгой, выматывающей, но крайне бессмысленной работы. Когда бросаешь усталый взгляд назад, на все пройденное и сделанное и недоумеваешь, в чем же был смысл всего этого; в то же самое время в тебе слабо, но еще достаточно живо теплится желание переделать все по новой, не оставлять такой халтуры, и это желание похоже на жгучую боль какого-то внутреннего органа, который один еще жив во всем помертвевшем и бесчувственном организме, потому и сохраняет способность еще недолго болеть. Вдруг, совершенно для меня нежданно, в давящей тишине прозвучал ее голос… Нет, такая формулировка ошибочна, поскольку я ни за что бы ни припомнил ни громкости, ни тембра голоса, ни даже тональности услышанного (восстановить в памяти эти факторы мне может помочь только собственное воображение да логические подсказки), вообще НИЧЕГО, за что отвечают слуховые анализаторы, как будто слова сами зарождались в мозгу, минуя все имеющиеся у человека рецепторы восприятия, они словно передавались из подсознания в сознание при стопроцентном сохранении целостности последнего. Возникало ощущение, что эти два составляющих человеческого «я» начали общение между собой, и бессознательное выступало инициатором. Но при всем при этом меня не покидала уверенность, что фраза, сформировавшаяся у меня в голове, должна исходить именно от этой гостьи и представляла она собой следующие слова:

– Да будет проклят тот миг, когда в безднах Священного Небытия зашевелился гнусный зародыш жизни, потревоживший неприкосновенный покой!

До сих пор я не могу понять, что тогда так подействовало на меня, но так или иначе, изречение это показалось мне чем-то вроде приветствия, на которое я обязан был ответить. Страх постепенно начал уступать другому чувству, напоминающему добровольное подчинение, так что я, недолго колеблясь, произнес с подчеркнутым согласием:

– Да будет проклят!

Едва только я вымолвил эти слова, как контуры всех окружающих предметов в комнате полностью исчезли, будто воздух в помещении утратил свойство прозрачности и в одно мгновение сделался сгущено-черным; но всего удивительнее было то, что силуэт Богини Небытия (она не соизволила представиться, но с той секунды неизвестно что внушило мне, будто величать ее следует именно так и никак иначе) оставался прекрасно различимым даже в наступившем беспросветье. Я хотел это связать с тем, что фигура ее обладала цветом еще более темного оттенка, а потому и выделялась в непроглядном мраке подобно тому, как источник сверхнизкой температуры при контакте с ним вызывает ощущение ожога, а не оледенения, но как-то не клеилось. К тому же все после этого смешалось в голове в странный сумбур; можно предложить в качестве упрощенного объяснения, что вся информация стала синтезироваться у меня в нескольких мозгах сразу, тогда как сознание оставалось прикрепленным лишь к одному, временами только бегло осматривая деятельность остальных. Замечу в первый и последний раз, что сном это нельзя было назвать, ибо присущие сну бесформенность, хаотичность и иррациональность не имели места, версия же болезненного бреда отметается автоматически, так как даже если бы дело было бы в психическом расстройстве, оно не могло бы проявить себя столь резко, сколь всеобъемлюще. Так вот, когда все утонуло в черной мгле, настрой моей собеседницы по непонятной причине кардинально изменился, и она мне заявила:

– Ты предатель! Как мог ты осквернить наше ложе изменой? Не ты ли давал клятвы принадлежать мне одной?

Надо полагать, это был укор. Не хватало мне еще одной женщины из потустороннего мира, у которой ко мне претензии. Сначала эта покинутая мной небесная блудница (такое прозвание у меня получил христианский бог после разрыва с церковью), теперь еще и она… Перед всеми-то я виноват, против всех согрешил, чьи только искалеченные судьбы не тяготят мою больную совесть! Однако в продолжительное негодование это не переросло, наоборот, я стал осознавать, что меня неведомым образом влечет к ней, как к давно знакомой и даже когда-то любимой. Я снова окинул уже более смелым и пытливым взглядом ее точеный стан, задержавшись на каждой округлости, и в каком-то на мгновение охватившем меня хмельном помрачении словно бы заметил, что это тонкое, льнущее к телу черное платье было единственным предметом ее одежды, не тая под собой ничего, кроме дурманящей и порабощающей наготы… И то обстоятельство, что я принадлежал или мог принадлежать обладательнице подобной роскоши стоило того, чтобы выказать ей больше радушия. Эти мысли, точно ядовитые аспиды, стали обвивать мой измученный разум, посему я, уже отбросив всякое опасение, решился спросить ее:

– Чего же ты от меня хочешь?

Последовавший ответ превзошел мои ожидания. Ниже я постараюсь передать его содержание, возможно, не претендуя на дословность, но с сохранением ключевых моментов.

«Я здесь, чтобы призвать тебя одуматься и вспомнить все то, что некогда связывало нас тесными и прочными узами, которые ты так хладнокровно расторг, когда подумал, что мир живых раскрыл объятия перед тобой, готовый тебя принять. Я хочу помочь тебе разрушить чары того жестокого обмана, что разлучил нас. Всякий раз, когда мир твоих исконных врагов причинял тебе чудовищную боль, ты припадал к моей груди, находил утешение во мне одной и клялся всем, что было для тебя свято, что союз наш вечен, и никто, кроме меня, для тебя не существует. Но с той поры, как они ложью заманили тебя в водоворот своего уродливого бытия, ты стал всю любовь вкладывать в них, похоронив в забвении свое истинное предназначение. Прошедший бесконечность времени и миров и предназначенный пройти несравненно большее, ты остановился на этом ошметке грязной требухи, который дарит радость лишь выродкам низшего и самого презренного из мироустройств, того, что сделался вместилищем жизни. Неужели ты до сих пор не видишь, как безнадежно твое несходство с ними, как бесконечно ты от них далек? Для ничтожества живых ты навсегда останешься самой недосягаемой из звезд, хранящей собственное необъятное мироздание, но в их глазах отражающейся лишь крохотной светящейся точкой. Ты никогда не станешь ближе к ним, даже времени, достаточного на пересечение Вселенной, тебе не хватит на то, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее тебя от них. Так что же заставило тебя столь жадно, судорожно и отчаянно искать этого безумного сближения? Ты увидел то, что раньше тебе было незнакомо и сделал из этого истину, которую вскоре сам познал и выстрадал: ты увидел их СЛЕЗЫ. Но были ли они тем, чем представлялись одному тебе? Плач ненасытимой плотоядности, стенание звериных вожделений, кровожадный оскал бешеных страстей, предсмертный вой издыхающего с голоду хищника ты принял за скорбь одинокой души, неприкаянной во враждебной, холодной вечности. Эти слезы тебя обезоружили, обнажили и изранили, и жалость, как смертоносная отрава, все еще сжигает твои язвы! Ты не успел заметить, как пламя сострадания обратило в пепел твое сердце и предало гибели последнее воспоминание о той, кого ты любил по-настоящему. О той, кто одна отвечала тебе неизменно взаимной любовью. Отрекись же от скверных и ненавидящих и вернись к своей, дарованной тебе свыше любви!»

Чем больше она говорила, тем непреодолимее становилась все возраставшая у меня апатия, с которой вяло боролась придушенная неприязнь. Когда она окончила свою речь, я уже собирался дать ей отповедь, уверив, что совсем не знаю ее, но обнаружил, что весь будто парализован с головы до ног чем-то вроде противоестественной сонливости, словно внутри организма что-то треснуло, и из образовавшейся трещины стало вытекать чувство усталости, подобно расплавленному свинцу заполняя собой все нутро. Тогда Богиня подошла совсем близко, и я весь превратился в покорность; с трудом предполагаю, что могло бы последовать дальше, если бы через несколько секунд меня не вывела из одури резкая и сильнейшая боль в правом плече; меня обожгло чем-то жутко ледяным, как если бы к коже приложили кусок металла, пролежавшего на сорокаградусном морозе. Я конвульсивно отдернулся в сторону и услышал что-то похожее на «не бойся». Но, когда я решил посмотреть, откуда изошел этот невообразимый холод, я не мог последовать такому призыву. Оказалось, что она просто дотронулась до меня кистью левой руки, но слабонервным на эту руку смотреть не следовало бы: с нее, очевидно, были начисто содраны все слои кожи, обнажив блестящую, темно-красную поверхность подкожной клетчатки с еще слабо пульсирующими сосудами, порезанными вдоль чем-то тонким. Ногти, надо полагать, также были с корнем вырваны – пальцы заканчивались безобразными сукровичными сгустками черного цвета. От всего этого зрелища мне совсем поплохело, но она униматься не желала и, спрятав руку, спросила: «Так ты идешь со мной?» Я еще приходил в себя от шока, когда она склонилась надо мной и приблизила лицо, вернее, то место, где оно должно было быть, к моему лицу. Я хотел тут же отвернуться, но к ужасу своему обнаружил, что не в силах отвести взгляд, точно она меня гипнотизировала. Против воли я стал всматриваться в эту зияющую черноту, и в какой-то момент (не знаю, сколько прошло времени) мне стало казаться, что в ней мало-помалу выступают черты человеческого лица… Сперва смутные и размытые, как изображения космических тел в недостаточно сильном телескопе, но вскоре я достаточно ясно различил самое настоящее лицо в натуральную величину; именно его появление повергло меня в неописуемый трепет осужденного, приговоренного к адским мучениям. И дело было не столько во внешней чудовищности и нелепости того, что я увидел, хотя и этого было достаточно для скоропостижного инфаркта: на меня уставилось подобие человеческого черепа, странным образом сохранившего фрагменты буро-желтой, сморщенной кожи на лицевой стороне. Такой коростой, например, были обтянуты подбородок и нижняя губа, что заставляло ее неестественно выпирать; верхняя же напрочь отсутствовала, равно как и нос, от которого осталась только провалившаяся носовая перегородка. Между почерневших, раскрошившихся зубов и в ноздрях, кажется, лениво копошились какие-то темноватые насекомые. Но все-таки самая убийственная жуть исходила, как можно догадаться, из глазниц, где были посажены словно чужие, безжизненные и бессмысленные глаза, радужная оболочка коих была какой-то мутно-прозрачной. Неподвижные, остекленевшие, но пристальные, они зомбировали и пожирали, перенося в мир, изувеченный кошмарами безумия и психоза. Они пронзали, как иглы шприцов, введенные в хрусталики, и медленно впрыскивали смертоносную для человека дозу лишающего рассудка ужаса. Не того ужаса, что заставляет тело биться крупной дрожью или вгоняет в шоковый ступор; нет, то были страх и боль, не оставляющие живого места, как если бы каждая клетка организма обрела собственную нервную систему и тут же была предана изуверским истязаниям осатаневших палачей. Безумный вопль страданий и ужаса всех сумасшедших мира, собранных в одной гигантской камере пыток, казалось, сопровождал эту уничтожающую все на своем пути месть ледяного Небытия.

Не имею ни малейшего понятия, где среди этих гееннских мук я отыскал силы пролепетать плачущим голосом: «Пожалуйста… Прошу тебя… Я не могу дать ответ… Я не готов». Однако точно знаю, что продолжай я хранить молчание еще совсем немного, исход оказался бы крайне незавидным. Уродливая маска тут же исчезла, следом отошли и все невыразимо тяжелые ощущения; темная фигура отступила от меня на несколько шагов в явном разочаровании. Сердце у меня колотилось до того неистово, что, казалось, я вот-вот выплюну его. «Я вернусь за твоим ответом!» – предупредила она напоследок и растворилась во мраке.

Только она успела исчезнуть, как привычная обстановка неосвещенной комнаты вернулась обратно: я снова мог различать в темноте очертания предметов интерьера. Какое-то время я продолжал молча сидеть, приходя в себя, без единой мысли в голове. Затем неуверенно поднялся и решил сделать еще одну попытку зажечь свет. На сей раз это удалось по-обыденному беспрепятственно, и тогда я, сам не зная для чего, повключал все лампочки, какие только имелись в доме. Я принялся медленно бродить по квартире, приводя в порядок нервы и пытаясь по возможности осмыслить происшедшее, когда ни с того ни с сего остолбенел от неизвестно откуда взявшейся мысли: «Черт чудной! Да мне ж уже семьдесят лет!» Меня охватила такая дикая паника, что я совершенно утратил контроль над собой и, пробормотав с ужасом в голосе самому себе: «Значит, эта зараза меня почти на полвека заболтала!», – стал, как одержимый, метаться по зале, натыкаясь на вещи. «Что делать?!! Что же мне теперь делать?!!» – эти однообразные мысли пулеметной очередью проносились у меня в голове, сводя с ума. Но в какой-то момент что-то остановило меня и заставило помчаться к зеркалу, висевшему в коридоре. Внимательный осмотр своей внешности не выявил сколько-нибудь радикальных изменений, разве что появилась какая-то нездоровая бледность в лице да синяки под глазами, как будто я долгое время обитал в плохо вентилируемом помещении. Значит, тревога была напрасной; я вспомнил, что когда уходил с кухни, время было где-то в районе половины двенадцатого, сейчас же часы показывали почти полночь (без трех минут). Я окончательно образумился и понял, что все случившееся прошло относительно быстро. Надо было ложиться спать, ведь я совсем валился с ног от усталости; глотнув воды, я отправился к себе в комнату и заснул достаточно скоро.

* * *

Последовавшие за этим дни были у меня заняты исключительно осмыслением и разбором впечатлений, причем среди последних обнаруживалось на удивление мало негативного свойства. Я думаю, причину такого неуместного оптимизма следует усматривать в общей утомленности безвкусицей сложившегося у меня образа жизни и появлении элемента, внесшего коренные преобразования в дальнейшее течение экзистенции. Я никогда не разделял стремления людей окружить себя бессчетным количеством одинаково ущербных сородичей, способных чутко реагировать на малейшие вспышки их эмоционального и духовного метеоризма (это явление, если не ошибаюсь, зовется у них дружбой). Более того, мне, в общих чертах постигнувшему свою истинную сущность, внушало непреоборимое отвращение то мое обличье, какое я вынужденно принимал в набившем мне оскомину обществе. Все мои самоотверженные старания помочь окружающим открыться и найти со мной общий язык безрезультатно разбивались о скорлупу их предрассудков и комплексов, с которыми они сроднились настолько, что принимали их за реальность. Мне это бесплодное занятие вскоре приелось, и я решил оставить всех наедине с их неизлечимым одиночеством в толпе. Ну а теперь у меня были сугубые причины торжествовать: я испытал на собственном опыте то, чего они, такие членистоногие, никогда не удостоятся и в фантазиях, а тяжесть пережитого лишь добавляла ему ценности и усиливала остроту воспоминаний. Но все же надо было разобраться в природе личности той моей не то новой, не то старой знакомой, которой я дал имя Богини Небытия. Это было тем более важно, что она с присущей всем женщинам тенденцией (вот опять я ее женщиной обзываю!) требовать выполнения обещания, которое ты и не думал давать, будет ждать моего окончательного ответа при своем следующем пришествии. И что-то неотступно твердило мне, что Пришедшая из неведомого являла собой этакую персонификацию всех моих грез, вымышленных переживаний и тому подобных эманаций воображения, которые, собственно, и предоставляли мне укрытие на время жестоких рейдов из стана суровой действительности. В самом деле, упомянутые ею мои припадания к ее лону вполне можно интерпретировать как те погружения в мир иллюзий, что выручали меня из всех встречавшихся на моем жизненном пути бедствий; с этой целью я, в частности, усиленно самовыражался в своих замашках на искусство. Но ежели это предположение соответствует истине, то чем тогда может быть обусловлена ее принадлежность к Небытию вкупе с отвращением ко всему, порожденному жизнью? Ведь разве не искусство я избрал средством спасения своей личности от погребения в могиле небытия, если таковое является неизбежным следствием смерти тела? Но теперь все выходило наоборот; так что же из этого следует – искусство и есть смерть? Эта фраза была одновременно язвительным намеком и неумолимым развенчанием. Ну а что поделаешь, если нам, сентиментальным ипохондрикам, лишь две вещи в целом мире видятся надежными способами устранения всех возможных проблем?… И вещи эти суть любовь и смерть, хотя, на самом деле, устранять они могут в лучшем случае только друг друга. И это причудливое смешение Эроса и Танатоса, их абсурдное наложение одного на другое возможно лишь в рамках мира искусства, которое только по прихоти безумия создающего претворяется в жизнь. Со мной же это сыграло злую шутку: впустив в себя детенышей искусства, носивших тогда невинную личину безобидных детских мечтаний, и, обхаживая их со всем бескорыстием странноприимца, я и не заметил, как эти сусальные ангелочки вымахали до гротескных размеров, превратились в свирепых и жаждущих зла демонов самоуничтожения и вскоре захватили полную власть над моей волей, заставив потакать своим гадостным желаниям.

Однажды, спустя примерно пару недель после первого ночного свидания, коротая бессонную ночь, я вспоминал персонажей истории, обуянных подобными бесами. В скобках замечу, что накануне именно той ночи меня почти целый день не покидало необъяснимое, смутное предчувствие, что повторный визит должен состояться именно сегодня. Так вот, всех этих носителей печати одержимости на челе объединяла их искренняя неспособность принимать жизнь такой, как она есть, в аргументации это, я думаю, не нуждается. Неспособность эта порой толкала их на колоссальные жертвы ради насильственного приобщения рода людского к правдам их собственного производства. Но подлинным божеством, чье всемогущество они проповедовали и власть которого заставляла их поднимать обличительный перст, была подколодная змея безвольной зависти; зависти к тем, кто самозабвенно плывет, увлекаемый течением законов природы и бытия, не громоздя из своего страха и гордыни искусственных препон на пути к счастью. Таких «пророков» жизнь бесчувственно отсеивала, как плевела, и, похоже, я был на очереди. Ну так что ж, меня это даже устраивало. Разумнее удалиться, чем упорствовать по чем зря, а то их планета, чего доброго, сойдет с орбиты от нашего присутствия. Не будем медлить, братья, вознесемся в нашу Голконду, будет с нас травиться их просроченной кровью! Так напутствовал я себя, а из глубины души тем временем поднимались отравленные пары, несшие в себе осознание своего положения бесправного раба, сидящего у ног неведомого ему Предназначения.