Текст книги "Вечный двигатель"

– И не в гости вовсе, как известно – завершать будем старое. Мне-то и сверить всего – так ли оно, что Василий Потапыч описывает… Дел-то у меня, голубушка, насорено, так что завтра после обеда и отбуду. Вот Родион Максимыч (указал на нового), казенный человек, бумагами займется. Вниманием уж не обойдите!

– Это без сомнений! А коли вы так заняты, то напрямик и спрошу. Как с Еленой порешим? Вспомните обещание протекцию составить, чтоб городским манерам набралась. Девушка смекалистая и работящая, обузой не станет.

Все дружно тронулись обозревать существо, Зотов из-за Марии выглянул. Откинулся обратно:

– На память отнюдь не жалуюсь, и за мной дело не застоит. Да ведь Василий Потапыч придерживает! Коли надумали, хоть завтра увезу. Как раз дочери моей помощницу приискивал.

– Видно, пришло время, – произнес Василий, – кланяюсь в ноги.

Уставилась младая в тарелку, еле дышит. Мария, разместив обольстительную улыбку и медленно поводя порочными глазами, млела:

– Ну и славно, с благодарностью-то мы не воздержимся. Вот и завершим на том, оставшийся вечер, Михайло Гаврилыч, я вам на дела тратить не позволю.

– А мы и взглянем, как это, голубушка, получится. – Морщины углубились, на Марию пришелся внимательный взор. – Однако вы, Мария Стаховна, меня озадачили – сабля возмутила некоторым образом… – Зотов пошевелился, устроился основательней. – Человек я, не премину заметить, прилежный и, рассматривая в прошедший раз орудие, обратил внимание на запись. Непонятная, памятная. Припоминаю, матушка, вы о штукенции отзывались своеобразно. Согласитесь, немудрено возмутиться. Сиречь любопытно, как вещица с таким загадочным инициалом к вам угодила?

Другое утро, Авдотья и Елена собирались. Авдотья:

– Сколь тебе добра Мария-т от себя намеряла.

– Не поскупилась, лишь бы спровадить.

– Не сбирай, какого лешего на невестку взъедашша – сама жо в город стремилась!

– Мария к Зоту льнет, сором и только. На Василия бы глаза не глядели – вахлак!

– Э-э, дева, по доходу стар да петух, молод да протух, – посетовала Авдотья. – Да ково тебе понимать, сопля ишшо.

– А нечего тут понимать, блуд-от в очах прописан. Я ее вдоль и поперек знаю.

– Болеть ли теперь? Из дома вон, с головы долой.

– Боюсь из дома уйти.

– Буде, панихида, тебе все черти одной шерсти.

– За Василия страшно. Мария всех выжила и его сведет – ужо чахнет… Слышала нет-ко? Будто Мария с татями водится.

– Мало ли народ мелет, на нее, вестимо, всех собак вешают.

Елена притеснилась к Авдотье, полушептала:

– А видела я, баушка… Этта иду в лавку. В заулке у тетки Феоктисты пришлый мужик чего-т спытыват. Выровнялись, он и обернулся. Рожа оспяная, брови седые – варнак! После тетка сказывала, до Марии пройти выспрашивал.

– Окстись, таранта – приблазнилось!

– Вот те крест!

Вдруг Елена выпрямилась, вытаращила глаза, пропищала перепугано:

– Да ведь он про Зота наметил прознать! Тожно нас по пути и кокнут!

Прошло два года, стоял погожий день ранней осени. К ограде Карамышевского дома подъехала пролетка, из нее, недужно покряхтывая, вылез Василий. Совсем дядя захирел: погрузнел, постарел, одышка шла за малым движением. Уже ступив на землю, обратился к кучеру:

– Ты, Федор, с Семеном говори помягше, не поминай, что почин Марии. Василий-де сам приехать немощен.

С облучка повернулся молодец. Рус, кучеряв, облачен немудрено, но виду пристойного.

– На хворь и наступай. На родственное – мол, кумовья. – Василий выдавил: – Кланяется, дескать.

– Не сладить, Василий Потапыч, – хмуро сказал Федор. – Шибко Семен осуровел, как крупорушкой завладел.

– А ты не кукуй, расстарайся – больше негде просить.

– Но-о, пошла! – Федор тронул, кивнув хозяину.

В комнате просторного дома за самоваром сидела Татьяна – тоже раздобрела – прихлебывала из блюдца чай. Из прихожей прибег женский голос:

– Никак Федор Стенин пожаловал!

Татьяна выглянула в окно, тронулась на голос. Буркнула неласково:

– Не иначе, какое с Василием стряслось.

В избу вошел Федор, поклонился умеренно:

– Мир этому дому! Здоровьица…

– Проходи, Федя, самовар толькё поспел.

Федор тщательно вытер сапоги, двинулся вслед за Татьяной, оглядывал, походя, жилье.

– Обширно у вас.

– Ты, што ись, не бывал. Год, поди, батрачишь у Василия, а не заглядывал. (Привередливо) Впрочем, и Василий також – гнушают братец… Расскажи-ко, как люди в белом свете обитают? По морям-от, по странам побывал, насмотрелся.

– Живут не тужат, а и тужат – всё одно живут… Мне бы до Семен Андреича нужда. Покалякать бы о делах. Сам Василий Потапыч хворы, меня послали.

– Что там братко? – Татьяна тяжко вздохнула. – Совсем, видать, иссяк. Приташшыл эту невзгодину на свою голову. Господь наказует за сладку жизнь, батюшка предрекал!

– Живой покамест.

– А ты, гли-ко, теперь по всем делам уполномоченный.

– Что велят, сполняю.

Татьяна с интересом оглядывала парня:

– Служба, гляжу, в доход пришлась, постатнел! Жениться самая пора. – Мазала ехидным взглядом. – Или без нужды? Бают, Василия по всем манерам заместил!

– О том докладать указаний не имею – выходит, промолчу.

Татьяна засмеялась:

– А признайся – глядишь, делу пособлю. Шибко я любознательная!

– А пусть неведомо останется, мне престижу больше.

– Стало быть, и нету Семена – робят, буди, не накормишь, на пече сидя. А коли приспичило, так в конторе у Репнина найдешь – им и воскресенье будень.

Федор въехал во двор дома Карамышевых. Сошел с пролетки. Филька взял лошадь под уздцы, повел распрягать. На крыльцо вышел Василий, смотрел сумрачно. Федор сел на ступеньку, молвил, не глядя на хозяина:

– Дома не застал. Пришел к Репнину – тамо-ка! Репнин кланяется, Семен тож… Отказал!

Василий кивнул молча. Отнял взгляд от работника, глядел вдаль – взгляд пустой, немигающий. Дальше как бы очнулся, сдвинулось лицо, подбородок потер.

– Ты вот что – завтра в Екатеринбург поедем. Как рассветет, так и тронемся.

Федор наказывал в конюшне Филиппу:

– Пойдем-ка пролетку подготовим, дальний путь будет… Гнедка и Красулю запряжешь. Овса им отборного, пусть отстоятся. Подковы осмотри, в городе булыги понапихано, коней ломать.

Филька:

– Не побоитесь вдвоем ехать? Совсем дерзко лихие люди в Пьяном бору балуют.

– Наган под облучок суну, что со службы добыл – два патрона живые, у меня побалуют.

Шевелились надменные кроны сосен, сладко шуршали приветливые ели, рябина горела кровяными каплями. Мерно трюхали лошади, задорно чмокали копыта. Федор, стройно восседая на облучке, пусто глядел в размашистые зады двух ладных животных – правый конь систематически отстреливал богатым хвостом о край пролетки, другой екал селезенкой и редко всхрапывал. Василий накренился в угол сиденья, голова обстоятельно покачивалась. Глаза то отрешенно сосредотачивались на небе, то наливались живым – въедались в величественный пейзаж. Заговорил:

– Помнишь, вот так же мы ехали десяток годков тому?

– Как не помнить.

Помигал Василий, губой шевельнул, повинился:

– Отговаривал меня отец, а я не послушал – хотел белый свет рассмотреть. Насмотрелся, в глазах режет. – Сильно вздохнул. – Ты, я полагаю, Марию услаждаешь. (Федор плотно сжал губы.) Напрасно! Добром не кончится, лихоманка она, колдунья!.. – Василий опустил взгляд. – Впрочем, папаша ее жизнь мне вернул… Болел я в Бессарабии отчаянно, выходить и не брались. А он вытащил – вещичка там одна… Штуку эту он мне отщедрил перед смертью, да вот, обязал Марию взять. Не впрок, свет баба и укоротила. – Василий закурил, смотрел уже в сторону. – Помираю я, думаю, больше года не сдюжу. И тебе благодарен, что после службы обратно к нам подрядился… Видишь вот судьба, родные супротив, а чужие тянут.

Василий надрывно, до слез закашлялся. Отдышался.

– Вот что, мы нынче Елену заберем. Нечего ей в прислуге: делу не научится, да и… – Опять кашлял, уже слабо. – Наследовать, в общем, хозяйство она будет. И ты на ней женись… Да не тяните. И уезжайте хоть в Логинову – не даст Мария жить.

Василий замолчал. Послышались странные звуки, – это был не кашель, Федор напрягся. Оказалось, грустно смеялся. Теперь снова заговорил – тихо:

– Вот же юдоль – отец Марии мне вечность предлагал, а гляди, как на самом деле… – Уже к Федору обращался: – Штукенция-то, сабелька – в ней тайна, я верю. Вы ее заберите – нехорошо, если Марии достанется.

Цок, цок копыта! Федор вперился в лошадиные зады, обострился нос.

Неподалеку от Карамышевского дома плелись знакомые нам скитальцы. Теперь их двое – калики нет. Проходили мимо одного из домов. Из ворот вышла женщина с узелком; убогие, понятно, остановились – поклоны, бормотание. Женщина взаимно согнулась, передала узелок, по-видимому, снедь. Запустился разговор, поинтересуемся и мы.

– В Кочневой пожар анамедни получился невиданный, улицу вымахнуло, – утверждал Кадык. – По миру нашего брата прирастает.

– Слыхали, – согласилась тетя. – Да и мы не всё благословением господним живем. Где скотинка упала, там робятёнок новорожденной преставился (крестила лоб) … Наднесь сорочины по Василию, рабу божию, отошли (указала на дом Карамышевых), упокоение, наконец, обрел.

– Как же, помним сударя, угадали пяток лет назад аккурат на свадьбу. Мария, как же!.. Дом-от тих нынче – не в пример.

– А некому шуметь. Зятевья давно съехали, младшая сестра, Елена, за работника замуж вышла и в Логиновой живет – свой дом поставили. Пусто, одна Мария.

– Видная бабочка. Одной в такой хабазине тяжко!

Тетка, опасливо косясь на хмурый дом (все лицевые ставни были затворены), призналась:

– К тому и стремилась. Василий ишшо не помер, как все ушли. Толькё тихого нет. Темное народ судачит – шабаши-де, ведьминско племя.

Кадык заверил:

– Разное на свете случается. Знать, некрепок хозяин в вере был – нечисть отвадить. Ибо всемогущ господь.

Тетка не унималась, похоже, злая тема:

– А мир недоволен – Василий-от сестрам отказал. Да приказ на ее стороне.

– Достаточно на земле кривды, и много оттого зла происходит, – сетовал Кадык. Поклонился тетке, однако, пряча подаяние в сидор. – Только и добро не перевелось – отмолим за благостыню.

А вот и зима – бежит время. Над селом – тускло мерцают окна изб – висит глубокое небо, вмещая нервную мошкару звезд. Изрядно мироздание! Ну да опустимся… Различили неприхотливую избу. Кто расположился? Вот тебе здравствуйте – Елена! Уж и Потаповна, поди, потому как при дите. Светелка, зыбка подле печи, горит керосинка.

Шум в сенях, кто-то обивал снег с обуви. Вошел Федор, хозяйски скинул поддевку, шапку – повесил на гвоздь; не снимая сапог, подошел к колыбели, рассматривал содержимое, спросил вполголоса:

– Как она?

– Даве заснула. И сыпь проходит… Все одно всполошна еще, кричит.

– Пусть кричит, на погосте немо… Филька где?

– Да блудня.

– Дело молодое, пусть свашит.

Федор сел за стол. Елена собрала сумерничать: кринка молока, хлеб, прочее. Уселась напротив, глядела. Федор поел, вытер рукавом рот, молвил:

– Зря тебя не послушал, верхи-то и быстрей бы добрался и коня поберег – холку Гнедку побил. Хомут надо новый, этот в ремки залатан.

– Да говори уж!

– Нечего сказать. Семен на тяжбу гнет, Васёна с Петром тож, волостные руки разводят: завещение-де в уезде выправлено, нам не сравняться.

– Мария что ж? Сама мировую предложила!

– А и не было Марии.

– Как это не было?!

– Вот так, не явилась. Мальчонка какот прибег, весточку показал – отложить-де, занедужили госпожа-с, анфлюенца.

Елена гневалась:

– Так ты и шашку не отдал?

– Кому? Так в санях и лежит.

– Выкину ее к лешему! – запальчиво постановила Елена.

– А и выкинь, – усмехнулся Федор.

Елена, походя накидывая шушун, стремительно выскочила в сени. Оттуда донесся несильный грохот и возгласы. Дверь обратно распахнулась, держась за косяк, усердно потирая лоб и пошатываясь, вошла Елена – гримаса боли. За ней ввалился Филька, терзал подбородок. Сопровождалось междометиями и речью Елены:

– Чтоб ты колодезной водой травился, изверг, чтоб у тебя чирей на пятках вырос!

Филька кряхтел сквозь смех, жмурил один глаз, весело глядел на Федора; тот зашелся в хохоте… Проснулась девочка – содом! Елена выхватила дитя, не колеблясь, выпростала грудь, сунула в кокон.

Успокоилось. Филипп, отужинав, засобирался – Федор, вяло поглядывая, размышлял:

– К Лешке Босому, в карты играть?

– Ыгы, – мотнул головой Филька.

– Водку будете пить?

– Нешто посуху.

– И мне разве сходить.

– А и не возвращайтесь оба! – возмущенно рассудила Елена, мельтешила, блестя шишкой на лбу, убирала со стола, что-то делала у печи. – Эко славно! Мы с Анютой ой как порядошно управимся. Вот я ее за карасином в амбар пошлю – лампа на издох коптит.

– Потащила взгальна баба возок под горок, – проворчал Федор, по-доброму улыбаясь и делая Фильке мину: нынче не выйдет.

Идиллия. Мирно шаяла керосинка на столе укрытом после ужина пестрядевой скатертью. В углу поблескивала скромненькая иконка. Елена склонила голову к тряпью, чинила. Гукнула в зыбке малая, Елена подняла голову, проводила взглядом Федора, что, подойдя и наклонившись, пихал младенцу какую-то мишуру.

– Агу-агу, – неумело советовал папаша. – Может покормить?

Елена пощупала закрома:

– Рано, молоко не нацедилось. Трескает, как в прорву.

– Пусть растет.

Угомонив дочь, Федор возвратился к работе – хомут. Поленья в печи реденько и вежливо потрескивали, суетились в черной полынье окна отблески пламени. Елена отломила вяловато, неохотно:

– Сабле чего валятся в санях – обратно разве положить.

– Чего она тебя донимает – то отвези, то выбросить, то обратно!

Елена замялась толику и пояснила:

– Нельзя выбрасывать, Василий наказывал беречь.

– Какого рожна в сани пихала?

– Ну… сдурила – с вздорной бабы каков спрос!

– В голбец упрятать с глаз долой, чтоб нерву не щипала. Завтра уж.

Елена уперлась в работу, не поднимала голову. Молчала… Однако:

– Василий добрый был, да непутный. Он меня жалел.

– На добре-то зло тешится. Сам сник, хозяйство ушло, о сестре вся жаль, что за неимущего отдал. Ну да бог ему судья, а мы не в накладе. Сами наживем – нас родитель тожо-ка щедротами не измаял.

Елена встрепенулась:

– Зря ты, Василий заботился – шашка дорогого стоит.

Федор опроверг мягко:

– Дуреха, веришь байкам… Да и каков от нее навар, коли от Марии приобретено – дама-то известная.

– Однако Василий мне ее напутствовал!

– Верно, только Василию от Марии досталось.

Елена замкнулась, голова оставалась склонена. Не выдержала:

– А ты чего Марию хаешь – буди не чужая.

– Нашла вспоминать – схолосту чего не нагородишь. Знать бы, верстой огибал.

– А чего огибать (звенел голос) – окромя сладкого от Марии не потчевался!

Федор бросил в сердцах:

– Есть чего, а ты помалкивай!

– Да и говори, коли начал.

– Я не начинал.

– А я не закончила! – Елена неотвязно смотрела в Федора. – Видела я на сорочинах, охаживала тебя Мария. И в клети домогалась – видела!

– Шары, небось, наворотила – приблазнилось на пустом месте.

– Трезвехонька была – ровно сейчас.

Федор раздраженно крякнул, встал, заходил. Повернулся к Елене, доводил до сведения постно:

– Не хотел говорить, да ты пиявка… Предлагала Мария во владение нам вступить – она-де приживалкой жить будет. Документ, дескать, выправит… Ну, я отказал.

– Пошто мне не сказывал?

– Не надо этого – да ты за родительское уцепишься.

– Пошто не надо – боишься Марию?

– Все боятся, я чем не человек? И ты свои наваждения оставь – нету в помине.

Елена смотрела в пол, взор страстно пылал. Шмякнула люто:

– Побожись!

– Чего зря божиться, коли бога не чту… Ну, вот те крест!..

Ночь, тихо, тикали ходики. Елена не спала – отвернувшись от Федора, неотрывно смотрела куда-то в далекое. Вдруг выразилась:

– Шашка вовсе не от Марии, Василий мне историю этой холеры говорил. Только тебе я промолчу.

Федор, получается, тоже не спал, ответил зевая:

– И верно – истории разные я и сам могу рассказать.

Вновь гуляла пауза, Елена возбужденно блестела глазами. Задвигалась, поворачиваясь к Федору, завела:

– Василий тогда фуражом для войск занимался…

Окончательно перестроилась к мужу и разглядела, он, плотно сомкнув глаза и мерно сопя, спал. Елена отвернулась обратно, смотрела разочарованно в мглу. Поведала покладисто:

– Василий наущал: троих робят родить надо – тожно сполнится завет.

Имеем другой день, в избу шумно вместился Филька. С порога объявил:

– Этта Полрыла из Гилёвой приехал, весточку от Марии передал.

Взяла бумажку Елена, прочитав, пересказала:

– Завтра казенный человек по наследным делам в самой Гилевой будет, и нам велят.

Федор посомневался:

– Лошадь-то запрячь недолго, ехать – надо, нет ли?

– Поезжай, – решила Елена, – все одно нужно покончить.

Федор пожал плечами.

На стуле сидел Федор. Рядом мягко и челночно вышагивала Мария. Висела печеная тишина, Федор глядел в пол, Мария – неотрывно в него. Вдруг стремительно приблизилась, села на колени, притиснула голову мужика к груди. Он воспротивился, отстранил, встал со стула, повернулся спиной. Дамочка немилосердно улыбалась, зашла перед человеком, молвила негромко, но крепко:

– А повзрослел, мороз на виске, – потянула руку.

Федор ладонь перехватил, но не отпихнул. Сказал по-доброму:

– Не надо, Маша.

Она сама отняла руку.

– И ладно – не надо и не надо.

Снова ходила, Федор обратно сел, немотствовал. Мария подошла сзади, нежно тронула его волосы. Пояснила мягко:

– Боишься меня.

Федор посмотрел открыто:

– Черт не боится, а человеку положено – бога, пристава… жить. Не перебояться главное – чтоб не излютеть.

Мария шмякнула равнодушно:

– Однако любишь меня, знаю!

– Про любовь – это ко графьям, а что горячая ты – верно. Лена смирнее.

– Так чего же – напоследок.

– Побожился я, Маша.

– Не веришь же в бога!

– Именно! Стало быть, и грех не замолить… Ленка – дитя моего мать, это выше бога.

Женщина прищурилась:

– Научился словам, отрава!

– Слово крепит. Молчать – недолго ублазниться.

Мария убрала руку, хмуро глядела куда-то. Вышла из комнаты. Федор долго взирал вослед, широко вздохнул.

В комнату вошел невысокий мужичок – рябой, седобровый. Федор кинул на него взгляд и уткнулся в пол. Рябой пристально разглядывал нашего, прохаживаясь как до него Мария. Вдруг подскочил, доставая из кармана гирьку, сильно ударил Федора по голове. Тот грузно завалился.

Вечер, изба Стениных. Елена Потаповна и Филька. Елена нервничала: сядет, встанет… подойдет к люльке, оправит одеяло… в печь наклонится. Филька поглядывал.

– Чего скыркашь, уймись! Куда денется – видать, у Семена запировал.

– Не сбирай – у Семена! Все срока вышли, чует сердце, неладно!

Металась. Остановилась.

– Айда, Филя, поедем – грудь болит.

– Анютка-то как?

– Бабку Меланью приставлю, молока нацежу.

– Запрягать ли чо ли?

– Красавку – у Гнедка холка побита.

– Известно дело, на Гнедке Федор верхи уехал. – Филя накинул тулуп.

Елена задумчиво глядела в заполненный мраком угол, тихо молвила:

– А волки?

– Я недалече собаку дохлую видел, кинем в сани, чтоб откупиться.

– Сдурел – мертвячину повезем, когда человека ищем!

– Тожно бердань возьмем. Хляшши в зены ближнему, коли погонятся – они желтые. Сородичи не погнушают – твари лютые.

– Я меткая, не обижу.

– Оно бы миновать, – озабоченно положил Филипп, – кобылу, неровен час, могут с полоза сбить.

– Ково рассуждать – трогаем. – Бросила ко лбу щепоть. – Оборони, пресвятая дева заступница. – Дошептала: – Шашка пусть в санях лежит.

Посвистывала поземка, тревожно распахнулась ночная бездна. Лошадь на чутье держала хилую колею. Ныряли порой в лесок, ветер падал, луна принималась скакать по вершинам елей. Тщетно мигающий до того фонарь сообразил тени, становилось стыло, Красавка беспокойно похрапывала, хоть шла бойчей и глаже.

– Отпуток на Гилёву не просмотрел? – кричала Елена, спиной прижавшись к спине Фильки. – Долго едем!

– Тыщу раз ездили, не пропадем!..

Никак добрались – в мглистой пропасти тускло зарябили снеговые шапки изб, забрехали собаки. Вот вонзилась в червленое небо гребнистая кровля родительского дома. Но заперты ворота, снаружи висел замок.

– Едем до Семена! – предложил Филя.

– Погоди, – неуверенно сказала Елена, подошла к замку, подергала. Дужка отвалилась.

Вошли в ворота, ставни и двери дома были заперты на запоры. Елена поднялась на крыльцо, тронула замок, пошарила за притолокой. Обратилась к Фильке:

– Найди каку холеру замок поковырять!

– Где же эко место найдешь, – проворчал Филька. Торкнулся в подворье, все было заперто.

– Постой-ка, – вспомнила Елена, – шашка из саней не вынута.

Сама сходила за орудием, вернулась, поковырялась – замок легко отпал. Загремел запор, заскрипела дверь. Вошли – мрачно при тусклом свете фонаря, беспорядок, сор. Лениво уползла громадная крыса. Тихо, стонала за окном поземка.

Елена сунулась к печи, достала свечи – затеплили.

– А был тут кто-то, не выстыла хата… – тихо проговорила. Бросила громко: – Затопи-ка печь, дрова есть подле!

– Жить тут собирашша? К Семену надо идти, там Федор.

– Нет его там! – уверенно обрезала Елена. – Здесь переночуем.

Филипп занялся печью, затем ушел обустроить лошадь. Елена с огарком свечи медленно двигалась по дому – омерзительно кряхтели ступени на второй этаж, тугие тени зловеще плыли за ней… Спустилась вниз, Филька сидел напротив печи, уныло пялился в огонь.

– Был след от дома? – спросила.

– Ково разглядишь – шар выколи!

– Будем спать, – приказала Елена, – утро вечера мудренее.

Беспокойно догорал пенек свечи, тлела печь. Рядом в одежде спала Елена. Внезапно веки распахнулись, открылся бодрый взгляд. Вскоре, однако, потускнел, веки медленно помигали, смежились. Через мгновение глаза снова открылись. Елена села, взгляд был прикован к столу. Встала, подошла… На столе чудесно мерцал клинок, рядом валялись ножны. Елена заворожено смотрела на вещь, повернула голову к Фильке – тот безмятежно дрых. Женщина возвратила взгляд. Рука пошла к лезвию, мягко двинулась по нему. Огонек свечи моргнул, по полотну юркнул блик. Конец сабли показывал на дверь, ведущую в клеть. Елена взяла свечу, медленно тронулась туда – всколыхнулись тени. Остановилась, широко открыв глаза, уткнулась в стену… Вдруг ее слух тронул слабый стон. Вскоре в закутке она нашла заваленного тряпьем страшно израненного Федора.

Прошла зима, да и вовсе не одна. Весело в Стенинском доме: за оградой кипела детвора годов от мала до десяти. Елена во дворе деловито суетилась – шайки с бельем, веревки протянуты. Рядом с мамашей очередная люлька – деятельной наша парочка очутилась.

– Анюта! – кликнула Елена. (С улицы принеслась росленькая девчушка.) Наказала: – Присматривай за Алешей, у меня в дому работа.

Ушла в избу. Анюта заглянула в кроватку – убедившись, что братец спит, двинулась осторожно, озираясь то на сени, то на зыбку, за ограду. Там в салки режутся.

Послышался цокот копыт, белобрысый мальчуган лет восьми – это Коля – повернул на звук голову, встал с корточек, голосом еще полным азарта, но и с нотами озабоченности выкрикнул:

– Тятька гонит! Ай случилось чего?

Унимая намет, на грузном коне без седла подъезжал Федор. Детвора прянула к нему. Федор слез, степенно тронулся к дому, невелико улыбаясь и пройдясь по вихрам и косам подвернувшихся под руку детей. Вошел в избу – уже видела Елена, спешила навстречу:

– Чего!?

Федор прошел мимо, Елена семенила сзади.

– Собери-ка поись. Простокишы хочу – жарко.

Елена поспешила к печи, не унимая тревоги:

– Да говори!

– Так… соскучился.

– Не морочь голову, будешь в страду коня зазря гонять!

Федор улыбнулся.

– Что Алешка?

– Спит, одна работа. – Поставила миску, хлеб.

Федор хлебал. Поел, облизал ложку, смахнул крошки в ладонь, потом в рот. Доложил:

– Поеду до кузни, литовку побил о камень. В поле уж завтре… – Подле двери чуть задержавшись, договорил: – Марию видели в Гилевой.

Елена, убиравшая со стола, замерла. Федор уж выходил, Елена дослала:

– Неймется ей.

Позже к палисаднику подбежал Коля, крикнул в отворенные окна:

– Мамань, мы на речку!

Занавески колыхнулись, показалась Елена.

– Нет, дурите подле избы!

Парнишка обиделся:

– Мамань, ты чего?

– Я сказала! – отрубила Елена – занавески обратно упали.

Солнце сместилось. Елена вышла во двор, сунулась в колыбель – дите сучило нагими ножками, тянуло их в рот, улыбчиво и губошлепо гукая, хлопало ладошками, – подошла к воротам, наказала ближайшему парнишке лет шести:

– Михалко, слазь в голбец, муки достань. – Кинула остальным: – Да Алешу убрать надо, скоро скотину погонят.

Парнишка пошел к невысокой постройке, Елена вернулась в дом.

Со двора прибежал плач, Елена метнулась. Подле голбца стоял и хныкал Миша, из открытой ладони обильно хлестала кровь. Елена рассмотрела, прыснула в дом, возвратилась с чистой холстиной. Оборачивая руку, отчитывала:

– Как бы треснула! Что натворил?

Парнишка скулил:

– Там (кивнул на голбец), порезался, ы-ы.

Мать спросила уже мягко:

– Чем там можно порезаться?

Михалко, тотчас высохнув, бухнул:

– Сабля.

Елена замерла, поднялась голова, воспламенился взор.

– Тьфу, будь она неладна!

Починенный парнишка стремглав понесся сообщать родне о находке. Елена мгновение думала, спустилась в холодильник, оттуда вылезла с шашкой в ножнах. Уважительно рассматривала… Вдруг подле ворот раздалось мычание коровы, блеяние овец – с пастбища пригнали скотину.

– Анюта! – позвала Елена дочку, и, подойдя к люльке, сунула орудие под матрац малыша. – Давай ко крыльцу оттащим.

Анюта помогла, Елена велела:

– Платок принеси на зыбку, налетит сейчас шершня.

Анюта выполняла поручение, Елена открывала ворота и загоняла гурт овец и коров в хлев. Услышала отчаянный гвалт. Подняла голову, увидела следующее. В открытые ворота влетел хряк. На нем с перепуганной физиономией и, судорожно уцепившись за уши, лежал Михалко, сзади с вичкой в руках несся Коля; сбоку прыгала и отчаянно лаяла, норовя цапнуть борова, собачонка. Боров истошно визжал, вдруг приостановился и кинулся, обезумев, к крыльцу. Михалко с хряка свалился, а тот, налетев тараном, сшиб на себя люльку с Алешей и прочей амуницией. Это окончательно перепугало зверя, он устремился прочь, – за ноги его зацепился, все больше запутываясь, большой, легкий, но прочный платок, который все сильнее вворачивал в себя младенца. Взорвался общий крик, Елена побежала и упала, споткнувшись о дворовой скарб. Из того страшного комка выскочила, блеснув на солнце, сабля. И тут Коля в неимоверном броске, схватив одной рукой саблю, а второй поймав ногу очумевшего борова с обмотанным тряпьем и волочась за ним, лихо отсек платок…

В доме стоял сумрак, горела керосинка. Ребята спали. Федор и Елена сидели за столом. Елена доказывала тихо:

– Ты вспомни, как Гнедко Колькю маленького за лоб хватил. Мордой мотнул, аж парень в сугроб улетел. И хоть бы хны… Анюта сыпь перемогла – вся в коросте лежала. А ты все не веришь!

– Двоих-то снесли в могилу.

– И ноне – шашка открылась. Из ножон-то ее не враз достанешь, а тут сама… (Федор утло кивнул головой.) Я сколь раз сказывала – когда тебя искала у батюшки в доме, сабля открытая лежала. А помню насмерть, на крыльце оставила – Филька свидетель.

– Я же не против – предмет.

Глаза Елены искрились:

– Орудия напосля Алеше останется – он выбран.

Юркнула было усмешка у Федора, да слезла – крякнул, влезая рукой в вязкий русый затылок. Елена раздумчиво произнесла:

– И Мария не зря кружат, шашку пасет. И тебя за нее мало не изуродовала.

***

Канули щедрые лета, отсюда жарко и хочется тени. Стало быть, просторный, густой сумраком и затхлостью тюремный барак, где обитают женщины.

Стоял запах несвободы и чего-то еще – подозреваю, супа: в те времена, кто в силах, готовили на месте (тлела прокопченная керогазка). Низкие потолки, одноярусные шкони, занавески в цветочек на мутных окнах-амбразурах, бельишко растянутое в углах, кладовых вечного мрака – констатация жизни, как факта воздаяния игре случая. Кто возился, чиня одежду, кто лясы точил. Подле окна сидели три арестантки, внимательно слушая ту, что орудовала колодой карт.

– После казенного дома дальняя дорога.

– По миру, стало быть, – кивнула подопытная.

– Всяко-разно выходит. Глядишь, подхватишь какого витязя, умчит в Эдемы.

Могучая, многогрудая бабец внесла ясность:

– Сифилисом витязя кличут, любезный мой приятель. Веселый из себя!

– В Эдемах такие имена, – подтвердила гадалка.

– И верно, девки – дорога! В деревню возврата нет, сельчане забьют, люты на меня.

– Зачем тебе деревня, в городе весело – чулочки фильдекосовые, кабаки, нэпманы, – соболезновала могучая. – А в деревнях – колхозы, робь не знамо на кого. И слово-то шпиёнское – колхоз!

– Эх, кувыркается жизнь – да все мимо! – сокрушалась гадалка.

Бабец попеняла:

– Тебе ли привередовать? Годок остался. А мне горе мыкать еще пятишку.

– Я свои пять, как в белый свет, уже высвиснула…

Ба-а, это никак Мария!.. Действительно… Не враз угадаешь – обветшала, морщинами разжилась, волосы переплетены серебряной нитью. Сетовала наша подруга:

– Пять-то лет самые бабьи – сколько покочевряжиться можно было. Эх, революция, кумачевые деньки (огонек вспух в глазах) – каких я уполномоченных умом тронула! Да и сама покомиссарила. А теперь что – коллективизация, тоска!

– Ты за что, Мария, отбываешь? Бают про тебя лихое, – уважительно любопытствовала деревня.

– Жизнь люблю красивую, сердешная. А Советская власть таких не голубит.

– Гопница она, – пояснила бабец, – шайка у нее.

А там что за свара? В другой части барака состоялся гам, троица вылупила глаза. Полюбопытствуем вместе… Некая костлявая тетя издевалась над девочкой, что вызывало одобрение соседок. Погодите, откуда здесь девочка? Вот и пояснение – бабец просветила:

– Профура над новенькой изгаляется. Лилипутка, по домушным делам два года чалить.

Мария заинтересованно вытянула голову. Встала, тронулась к месту действия. Шла походкой сладкой, опасной – шоркнула плечом, явно намеренно, об остовы нар.

Костлявая отобрала у лилипутки некую принадлежность, придирчиво оную рассматривала, та горестно скулила. Мария, подойдя сзади, сходу пренемало торкнула обидчицу кулаком в затылок. Костлявая прянула вперед, гневно развернулась. Увидев Марию, трошки сникла, зло выкрикнула:

– Ты чего дерешься!

Мария пояснила:

– А чего-то вот пожелала. Невмоготу, Профура – захотелось тебе харю поскрести.

Профура присела, оголтело завизжала:

– На нож хочешь?

Мария спокойно рекомендовала:

– Ты особенно не тужься, а то поверю. Зачахнешь у меня мигом… Отдай не свое!

Профура, обиженно отчалив в свой предел и свирепо бросив в лилипутку вещь, процедила:

– У-у, ведьма.

Мария обратилась к лилипутке:

– Собирай манатки. Подле меня кантоваться будешь.

Бабец, что стояла во время эксцесса сзади Марии, поинтересовалась:

– Чего это ты жалью занемогла?

– Так… – бросила тихо Мария, – надо.

Решительно иначе: мещанская улица, двухэтажные каменные дома с полуподвалами, мощеные проезжие, деревянные тротуары. В один из домов свернул с тротуара седобровый, рябой дядя. Взойдя на невеликий приступок перед дверью, Рябой смачно харкнул в сторону. Ноги обтер на крыльце основательно. Пружинисто осилив узкую лесенку на второй этаж, внедрился в просторную комнату, где за столом перед самоваром вприкуску хлюпала чай Мария – воля ей к лицу, порозовела, разгладилась. На вошедшего не глянула. Тот сел напротив, налил себе, сипло ворчал: