Текст книги "Вечный двигатель"

– Паскудная жизнь: разжиться, как прежде, дело гиблое, добрый куш не сорвать. Частный капитал умотался, осталось народное – порвут. И нам надо – Бессарабия тоже под Советами, так хоть в Польшу. Пока нажитое не ушло.

Мария подняла суровый взгляд:

– Рано!.. Довольно трепаться, говори о деле.

– Через месяц твоя Верка на волю идет.

Рябой начал пить чай, лежало молчание. Похрумкав бублик, дядя обратился:

– Доверься что ли, какого рожна тебе эта лилипутка далась?

– В Шапито хочу пристроить, у меня там дружок имеется.

– Это зачем?

– Все то же, сабелька. Нам в те края ход закрыт, как к ней подобраться?

– Да уж, Федор нынче бонза, председательствует… – Воспрянул. – Детей, слышь-ко напечатал – бригаду.

– Жадный, а воровать боится, вот и рожает, – со злостинкой скрипнула Мария.

– А Шапито здесь причем?

– В сабле зарок, нужно, чтоб ее сам хозяин отдал… Я вот надумала – в Шапито один дядя сабли глотает, Верка у него помощницей будет. Представление сделают как раз подле Федора – я научу – да и одолжат заветку. Верка после подменит.

– Башковитая ты.

– Не больно – Василия обратать легко было, а все куражилась.

– И что в сабле этой? Отец наш секрет так и не сказывал.

– Не говорил, да я знаю – а больше никому и не надо.

Женщина встала. Наблюдаем – беременна.

– Федора тебе все одно не догнать, – хихикнул мужик, блеснув взглядом на живот – и скользнула неприязнь…

Вот и воля, гулко выбивала по мостовой бричка. На облучке вопросом скорчился Рябой, Мария вольготно расположилась на сидении, рядом застыла, испуганно ухватившись за узелок, Вера – торчала аккуратно прибранная голова. Мария разговаривала:

– Харчи мои получала?

– Благослови тебя Христос, – скрылась в поклоне лилипутка. – И не знаю, что бы без тебя делали!

– Что Анфиса?

– А чего ей, совсем разбухла, пузо коромыслом.

– Сифилис?

– Ён. Гниет, вонища безобразная.

– Лушка?

– Скурвянилась, Профуре служит.

– Такая доля – босота… Обижали тебя?

– Не сказать – знают, что ты чарам научила.

– И ты помни.

– Неуж забуду?

В знакомом уже доме случилась суета. В комнате сидел Рябой. Поглядывал на боковую дверь, откуда доносилось болезненное – стоны, выкрики. Поминутно в нее ныряли или выюркивали обратно то Вера, то женщина в белом фартуке. Брат спросил у вышедшей только что Веры:

– Как?

– Трудно рожает. Известно – первые роды, не молода уж.

Вышла женщина в фартуке, обратилась к Вере:

– Хозяйка вас требует. Одну. – Сама подошла к столу, села.

Вера опасливо и долго поглядев на Рябого, тронулась к двери, скрылась. После недолгой тишины повитуха обратилась:

– Соборовать бы.

– Обойдется… – Смягчился: – Не православная она.

Пошла пауза, мужчина сидел какое-то время понурившись. Вскинул голову на женщину, встал – стул обиженно скребнул пол – подошел к двери и приложил ухо.

Окунемся обратно в Логиново – влечет, понимаете, застрял в органоне природный стебелек. Рядом с обширной избой, на которой красовалась вывеска «Сельсовет», стояли двое мужиков, беседовали. Замечательно сквозил прохладный ветерок, сердобольно разговаривали птицы. Подошел Федор – сединой обнесло крепко – здороваясь, тронул козырек кепки.

– Здоровы будем. – Иронично поинтересовался: – Какими новостями живем?

Крупный, с разбитыми руками товарищ сходу претендовал:

– Здорово, председатель. Правда ли, церкву сносить наладились?

Федор удрученно вздохнул:

– Есть такое. Ездил в город, разговаривал. Не пощадят.

– Да что же это!

Федор наладился распекать:

– Не нашего ума дело. Однако ты на кой Лядова брагой опоил? Мне за тебя последнюю жилу в районе истрепали.

– Да видишь ты, агрономы пошли – жены у их сознательныё, притензя у их. Пришлось лечить.

Второй мужик язвил:

– Пожалел – родня ли чо ли?

Широко лыбился проказник:

– Но-ок, на евоной бабке шушун горел – мой дед руки погрел… – Убрал улыбку, уважая следующее слово. – Коллектив!

Федор ободрил:

– Вот и жди коллектив – собрание с тебя трудоднем спросит.

Отвернулся, грузно тронулся в дом. Потерпевший ласково смотрел вослед:

– Добрый Федор мужик, болящий.

Второй тоже добыл слово:

– Есть… Слышь-ко, видели в городе Федора. И Мария рядом. А ведь мало не убила. Другой бы не простил.

Назойливо стрекотал кузнечик, ладно присоединившись к птичьим беседам.

Знакомая комната в городском доме Марии. В узком клине света, падающем в щель мрачных штор, висела холеная пыль, на веселеньком гобелене, распятом на стене точно летучая мышь, абрек в черкеске и без выражения лица полулежа рассматривал неаккуратно раскинутую на коврике снедь. Нынче тихо, потому что Мария померла при родах. Впрочем, звучно силилась в окно муха, а вот родня ее шныряла над столом, выпадая, сволочь, периодически из глаза. Впрочем, за столом сидела Вера, Рябой стоял у окна, мигал медленно и тяжко, говорил:

– Поеду, Верка, на родину – без Марии нет мне здесь дела… – Развернулся, прошелся по комнате. – Давай будем решать с детьми. Они, конечно, племянники, только проку от меня мало – сам-то неприкаянный. Отца их никто не знает, видно, тебе ребят растить. В общем, денег не оставлю, самому пригодятся. Ну, разве на первое время. А дом – твой! – Рябой оскалился. – Выкрутишься, народная власть в обиду не даст – да и Мария тебя многому научила.

***

Безлесные горы, не иначе Средняя Азия. Палило беспощадное солнце, в выцветшем небе зудело равнодушие. Чудно попасть в непривычный пейзаж, еще чудеснее вляпаться в наши обстоятельства.

Закончилась война, масса провинившихся перед Сталиным военных. Угадали на некий рудник, здесь обыкновенный строительный известняк работали – прежде такие заведения звали каменоломнями. Трудилась когорта пропотевших, прокаленных людей – коротко стриженных. Клацали удары кайл, плескались редкие выкрики и говорок. На возвышенностях негусто стояли охранники.

Перекур. Надо сказать, солдаты и заключенные друг другу не были враждебны. Скажем, один из охранников спокойно переговаривался с охраняемым, оба смеялись. Другой, чернявый ладный парень, сидя на камне и безбоязненно положив около автомат, чертил эпистолу. К нему подошел и сел рядом арестант в круглых очках, чернявый достал папиросы, угостил, приглашая к беседе. Полюбопытствуем.

– Ну что, прочитал книжку? – существенно затянувшись, спросил зэк.

Охранник кивнул уважительно:

– Взахлеб, Аркадий Василич. До сих пор в душе кутерьма. Какая большая, тревожная жизнь! Дерзкий и сильный человек этот Мартин Иден. Однако вы книгу, пожалуйста, еще погодите, я дружку дал почитать.

– Ради бога.

– Обидно, черт возьми, мне таких приключений не пережить. Я вот письмо тетке Вере пишу. Три строчки нацарапал и застрял.

– Здесь и суть – тебе какая часть больше понравилась? Я предположу – что с любовью связано.

Парнишка повинился смущенно:

– Ну… верно.

– И замечательно. Но взгляни, у каждого из этих людей (обвел головой заключенных) есть и любовная и жизненная история. И какая! Главное – суметь описать. Ты же многое знаешь, дерзай!

– Так-то оно так, да мне ведь и писать особо некому. Отца как бы не было, мать при родах умерла. Тетка Вера пусть мне с братом за мать, воспитала нас, только малограмотная, читать в тягость.

– А брат?

– Диковатый, как бы не в себе. Хоть и двойняшки мы с ним… Вы вот своего не рассказываете – а любопытно.

– Расскажу как-нибудь. Впрочем, моя история ничуть на книжную не похожа. Мартин Иден человек воли, тем и прекрасен, а здесь вершат, к сожалению, обстоятельства. Три года как война кончилась, все на мертвой точке.

Парень обронил с сочувствием:

– Да – и здесь половина таких…

Бараки, вышки – зона. И горы, горы… Надо признать, в зону мы попали относительно вольную: народ слонялся, занимался разным – что называется, куда бежать… Поглядим, для примера, на четверых, что сидят на земле в длинной тени солидного штабеля бревен и режутся в карты. Зэки гражданского пошиба.

Банковал одутловатый здоровяк в желтой майке, русалка ерзала на предплечье. Подрезал, раздал по карте, припевая гнусаво: «А с Одесского кичмана, са-бежали два уркана…»

– Две, – коротко распорядился поджарый и прокопченный мужик. Близко поднеся к глазам, медленно развел карты. Протянулась рука, прося еще одну – жест вычурный, сыграла на тыльной стороне ладони обильная наколка. – Пошли-ка на разживу еще маленькую. – Получив, сунул ее под карты, как водится, мял, дул, уваживал придачу – резко поднес к глазам. В сердцах хлопнул взяток об пол. – К одиннадцати туз, в рот те дышло.

– Винёвую мне да мастёвую, – мерно раскачивался другой, с металлическими, изъеденными ржой фиксами. Брал карту – процедура, как у предыдущего – но не сбросил. – Твои, чтоб порвалось и посыпалось.

Банкующий открыл карту (бубнил: «теперь у моей лярвочки, на ночь нету парочки…»), положил вторую – семнадцать. Просипел, предлагая открыться:

– А жил дураком, да еще хочу – твои, керя!

Поджарый отбросил свои:

– Нынче ты фартовый.

Следующий, ражий дядя в шрамах, протянул руку за картой:

– Гуляй, рванина, от рубля и выше – банк. – Пошла процедура…

Сместилась тень. Банковал все тот же, фиксатому карту не дал, проговорил:

– Все, Шило, тебе ставить нечего.

Шило раскачивался сильно, молчал. Вдруг остервенело развалил надвое майку и врезал:

– Умрри ты сегодня, я завтра – жизнь на кичу!

– Чью? – прохрипел вожделенно банкир.

– Первый из Параныча.

Старая зэковская штучка: ставка – жизнь другого человека. Если проиграл, обязан убить… Неподалеку от штабеля расположился туалет, жертву ждать было недолго… Трое напряженно сидели, вглядывались – фиксатый не смотрел, раскачивался, взгляд был уперт в землю.

– Если фронт зацепим, кирдык, – уныло добыл ражий, – солдатва порвет на портянки.

– Туши гундос, – не поднимая головы, зло швырнул фиксатый.

Из заведения вышел человек.

– Хана! – страстно бросил ражий.

– Вертухай! – звонко, чисто и испуганно шмякнул банкир, повернулся к фиксатому. – Ай, весело жить.

Это шел чернявый охранник, «Мартин Иден».

Фиксатый медленно повернул голову к нему, вздрогнула губа в кривой улыбке. Смотрел на парня въедливо, сердечно – тот скрылся за штабелем.

Пошла раздача на двоих – стояла сильная тишина, орали цикады. Ноздри банкира часто вздрагивали, взгляд фиксатого был безучастен, движения сдержаны – только пальцы чуть заметно подрагивали.

– Твои.

Банкир молча глядел на первую карту, резко взял другую, смотрел на нее внимательно. Открыл взятку: две десятки, банкирское очко. Фиксатый, зловеще улыбаясь, поднял свои карты и стал рвать их, тихонько напевая:

– А родила ты меня, мама, да забыла полюбить…

Шла работа, стоял монотонный чмок кайл. Состоялся перерыв – как и давеча, к нашему чернявому охраннику подошел очкарик, протянул книгу.

– На, Дима, почитай это.

– Спасибо, Аркадий Василич… – Дима достал папиросы, угостил. – Славная у вас, должно быть, жена – заботливая, грамотная. Книги вот присылает.

– Да, не она бы, кто знает…

Очкарик закашлялся – успокоившись, украдкой оглянулся по сторонам. Сказал, принижая голос:

– Тут, Дима, вот что… Слышал, жизнь твою проиграли.

Парень напрягся, испуганно вытаращился на зэка, однако, взял себя в руки. Тихо спросил:

– Можете узнать кто?

– Начну выспрашивать, и меня порешат.

– Черт, что же делать?

– Да, кажется, плохо… Тут все равно убьют. Бежать отсюда – значит, в другую зону, уже арестантом… За границу надо, она рядом.

Палило беспощадное солнце, мелким и бледным казалось небо, только в седлах гор замерла равнодушная синева.

Глава четвертая. Петька счастлив

По трассе пилил автомобиль. В нем сидели: Андрей за рулем, Вадим с Ириной и Настюшкой, дядя Петя. Понятно, что ехали с похорон. Дядя Петя пояснял Ирине:

– Отец с мамой обратно в деревню в начале семидесятых уехали, еще бабка Елена жива была. Мы с Мариной семьями обзавелись, отец после смерти Наташки (младшая сестра Петра, умерла маленькой от пневмонии) хворать начал – потянуло на родину. Он лес любил – уйдет с утра, бродит до вечера.

Вадим дополнил:

– Я хорошо помню – дед меня в Пьяный бор таскал. Я, бывало, ягоду собираю, а он сядет, то свирельки вырезает, то фигуры какие.

Оживленно встрял Андрей:

– Я так и не пойму – Пьяный бор с Мыса начинается и докуда идет?

Петя:

– Нет, Мыс – это часть бора. Начинается он от Гилевой, а докуда тянется, я и сам толком не знаю… Поредел лес, выработали. Да и тракт проходит не там, где раньше.

Опять покусился Андрей:

– Нда, и село меняется. Я обратил внимание, даже коров не держат, все дачники. А еще я, помнится, пас.

Дядя Петя вдруг засмеялся:

– Самый крутой-то у нас пастух – Вадим. (К нему) Помнишь, нет муравья?

Тот расплылся в улыбке:

– Еще бы… Хэх, я тебе расскажу как-нибудь, аукнулся мне в Америке этот муравей.

Ирина не сдержала улыбку:

– Вадик, постыдись.

Настя, прикемарившая было, резво ожила:

– Почему я ничего не знаю?!

Вадим встряхнулся, обратился к дяде Пете:

– Кстати, Петя! Мне Диего там в Америке сходные страсти поведал. Я же ничего не знал – мать с отцом особо не распространялись.

– Это, брат, шикарная история.

***

Скажем, живете вы в Москве либо ином нескучном городе. Эвон министр или другой председатель, там еще хлеще – иностранец; здесь витрина, авто и прочий шик – никакого приключения. А поместите себя в Свердловск, да в начало шестидесятых – роман.

Под военные мероприятия запихнули в местечко всю военную промышленность России. При пушке и мыслительный человек иной раз мелькнет. Обнесли город пряслом – живи, молчи. А какое молчи, когда пушечный станок на себе беременная баба перетаскивала. Два десятка годков минули и вылупился смешливый и резвый народ. Куда девать? Поставили университет, другой институт. Мама родная, никак консерватория за углом мутнеет. Тут, глядишь, прочее обустройство – как раз «хрущевки» в моде. Посреди разливанного моря деревянных строений и садов там островок, сям. Роман, словом.

Только до беллетристики ли советскому пионеру Петьке Стенину, будущему дяде Пете, если Гитара в должности. Пакость и оторва, из последних первая, и нипочем, что географией заведует. Гитарой учителку нарекли из-за изящной талии, к которой весьма рельефно примыкали другие части тела. Всем известно, конструкция тела – единственная симпатичная принадлежность учительницы, как и то, что это не освободит Петю от родительского возмездия.

Суть эксцесса. Шло объяснение материала, Марья Даниловна добросовестно излагала:

– Основной вид промысла Латвии, как вы понимаете, рыболовство. Рыболовецкие хозяйства составляют здесь до семидесяти процентов промышленности. Впрочем, довольно развито фермерство, однако в основном в качестве подсобного производства. Ну, об этом чуть позже… Добывают в этих водах преимущественно ставриду, сельдь…

Равнодушный взгляд Пети вдруг загорелся, потянулась рука.

– Да, Стенин?

– Марья Даниловна, а селедку из моря добывают соленую или нет?

Учительница, до того легко пошлепывающая указкой об ладонь, замерла. Лоб ее возмущенно разгладился.

– Ты что, Стенин, издеваешься?

– Нет, – искренне ответил Петя.

И ведь он прощен, отвратила просветительница милостиво взгляд, посторонние слова классу рассказывала: «Земледелие здесь не особенно эффективно вследствие солености почв. Впрочем, латгальцы за века освоились и…» Так нет же – лукавый, вожжа, прервал Петя благообразную речь:

– Так я не понял, соленую или нет?

Учительница устало закрыла глаза – тут же, впрочем, открыла – пожаловалась, пересказывая кондуит:

– Стенин, ты меня сегодня измучил. То на перемене чуть не сшиб, то Зыковой чернилами всю форму измазал, то… – Марья Даниловна замолкла ненадолго, затем спросила: – Ты что, в правду материшься? – Она в негодовании покачала головой. Продолжила: – Сейчас с сельдью привязался… (Голос набирал по диагонали.) Что за глупый вопрос, Стенин! – Гневно отвернулась от проказника.

Некоторое время стояло гробовое молчание. В этот же период Петя повернул голову к соседнему ряду и показал кулак соученику (обратим внимание – тот замечательно лопоух). Синхронно шепотом произнеслось: «Ну все, Малуха!» Адресат в ответ смело скорчил премерзкую рожу… Вдруг к учительнице пришла идея, она вновь обратила лицо к Пете и вкрадчиво произнесла:

– А знаешь что – давненько я твоих родителей не видела. Думаю, пришло время побеседовать, на неделе пусть кто-нибудь из них заглянет. (Повышенно) Я понятно выразилась?

Пунцовый Петя, предельно четко сложивший руки на парте как положено перед грудью, понуро кивнул головой… Оно, действительно, донял сегодня Петя инструментарий. К примеру, перед уроком юркнул в класс рядом с гражданкой, аж вздрогнуть заставил, да еще кривлялся, организмом вихлял. Блажь, понятно, дурость – учительница и поняла, промолчала, укоризну справила, головой покачав. Однако и дальше вел себя пацан на уроке безобразно, вызывающе, и в общем Даниловна права.

Петя уныло шел домой вместе с корешем Мишкой Шалаповым. Уверял:

– Это Колька Малахов, падла, продал насчет мата. Замочу!

– Ему давно пора навесить, – согласился Мишка. – Такая гнида!.. А что тебя на селедку-то потянуло, беременный что ли? Сидел бы, не рыпался – может, и пронесло.

– Да блин! Хотел попижонить перед Гитарой, интерес показать. Сам нарвался, уррод!

Мишка пнул камень:

– Слушай, а правда, селедку-то… соленую ловят или нет?

Петя размышлял. Жарко постановил:

– Конечно соленую, море-то соленое! Чо-та я сразу недопер.

Мишка удовлетворенно кивнул. Однако вскоре напрягся:

– А морской окунь? Он ведь несоленый!

Оба глубоко задумались. Вскоре Петя вздрогнул, скосил глаза на плечо, остановился, рассудил зло:

– Ссука… голубь нахезал!

Мишка пристально рассматривал, безапелляционно утвердил:

– Ворона, гадом буду.

Шли дальше. Петя был мизантропически погружен в раздумье, заключение произнес вслух:

– Надо чтоб батя в школу пришел… – Пояснил: – Ваську-то я весной отметелил – помнишь?!

– Ага, фингал путевый получился.

Петя скривил щеку:

– Такой он стрём – наябедничал. Маманя его разоряться давай, моя потом метр-палку об меня сломала. Батя в угол обычно ставит.

Эх, жизнь! Прискорбные предметы надо припрятать, мыслит Петр, скора на мзду матушка. Тут еще неделю назад велик увели – довоенный, громоздкий, восхищавший всю округу агрегат. Впрочем, по рассеянности природе случалось и милостью испачкать: продали наконец ненавистное пианино, злейшего врага, пять лет мучившего Петра.

Родители рассудили так. Старшая дочь, Марина, пригожая восемнадцатилетняя особа, наловчилась взаимодействовать с инструментом больше с тряпкой в руках. Пробовали, было, предки из Петра конкурента Рихтеру сделать, да вычитав, что нервные клети не восстанавливаются, переключились на садоводство. Младшая, Наташка, с пеленок на божественные звуки гусиной кожей покрывалась. Сбыли вещь моментально и без убытков. Вмиг по продаже ящика опустевшая большая комната Стенинского жилья гулко зазвенела, старшие занедужили мечтами о покупке гэдеэровского гарнитура за четыреста двадцать рэ.

Однако месяц прошел, гарнитур говел в лабазах, плешинка отрады в огороде Петькиных забот заросла бурьяном. Да и о чем голове страдать, когда в наш закрытый город, героический и всяческий, не далее как завтра – просим углубить дыхание, чтоб не приключилось какой телесной оказии – приезжает не какой-либо гражданин иностранного производства, а… самый природный Фидель Кастро. Каково!!!

Пришли в околоток… Отец Пети, бывший старшина, демобилизовался в пятьдесят пятом, служил же последние годы в Суворовском училище. По мобилизации Стенин-старший из училища ушел и работал в штабе ПВО на гражданской должности, а мама, Ефросиния Андреевна, до сих пор трудилась там в лазарете. Воспитательский состав училища поселен был в неком квартале (бывшая военная часть), состоящем из пары десятков одноподъездных двухэтажных домов. Стенины занимали две комнаты в трехкомнатной квартире.

Итак, наши ученички встретили сверстника, тот уже переодет был.

– Наше вам с кисточкой! – приветствовал он и захныкал, крутя задом: – Шестнадцать тонн, умри, но дай…

Ну уж нет, попускать Петя не намерен, даже если речь о Поле Робсоне, вполне нашенском парне. Отсюда аналогично мотнул бедрами, заныл на импровизированный мотив: «Джаки, свояки, паяльником по сраке…»

Друзья дружно кинули портфели в траву, пошла беседа.

– Ну что завтра, во сколько?

– Батя говорит, в час.

– Во тебе, – ладонь левой руки Сверстника рубанула подле локтя по приподнятой правой, законченной сжатым кулаком, – в двенадцать!

– Ша, Маруся, я Котовский! В двенадцать он выедет, а по нашей площади проезжать в час будет, отвечаю! – кривя щеку, осаждает Петя.

– Завтра пять уроков, как раз годится.

– Точно, и переодеться и пошамать успеем.

– Пять машин будет, Фидель на первой.

– Не просмотреть бы!

– Не хори, не просмотрим. Надо на повороте вставать, там скорость меньше.

– Блин, бинокль бы достать! У нас горка, можно далеко просечь.

– У Сахи Трисвятского есть – шик-модерн!

– Айда к нему!

Схватили портфели, устремились.

– С последнего урока нарежем, места надо будет занять.

– Точно…

Петрушка содержался дома, тщательно (свидетельствовал высунутый язык) делал уроки. Валялся на диване, читая «Мушкетеров». Притащилась из медучилища Марина, отобедав, вошла в комнату:

– Петька, опять филонил, посуду не вымыл! Почему я должна за тобой убирать?

– Дай на мороженку.

– Перетопчешься!.. Уроки, конечно, не сделал! – Она открыла проигрыватель, воспалилась: – Опять Сашины пластинки ставил?! Сколько раз повторять!

– Он мне разрешает.

– Я не разрешаю!

– Дай на мороженку, не жми… – клянчил Петя, зная, это лучший способ вытурить сестру – на удачу добавил: – Уроки на чистовую переписал.

– Неделя до стипендии, – отбоярилась та. Добавила погодя: – Я ключ забрала, сиди дома.

Нравственно метнув взгляд, Марина развернулась и ушла. Петя тотчас скорчил дразнящую физиономию, принципиально вскочил и поставил прибранную в конверт пластинку. Бухнулся обратно в позу чтения, теперь болтал ногой под музыку.

В окно раздался стук (первый этаж), Петя с книгой в руках стремглав сорвался. Закадычный Мишка заполошно довел до сведения:

– Туган с Ведром чужого посадили! Белогривый сизарь – вообщ-ще кранты!!

Петя кинулся к двери – гармошка книги кувыркнулась по дивану. Вспомнил про ключ, однако не запирать дверь было дело заурядное. Побежали на задворки городка, где невзрачную скобу сараев оживляла башня голубятни. Тройка ребят от десяти до пятнадцати, прохваченная дрожью азарта, напряженно следила за действиями старшего, который длинным шестом с тряпкой на конце аккуратно пытался загнать внутрь сидящую на клети стаю голубей.

– Вон видишь? – сдавленно, боясь превысить голос, прокряхтел Мишка. – Между буробоким и рябым.

– Да я сразу просек! Блин, – умеренно пылко сокрушался Петя, – не мог раньше-то позвать? Самый цимес пропустил!

Мишка радостно подбавил:

– Ты ч-чо – такой гон был, я молчу! Там еще кобчик появился – вообщ-ще атас!..

День сползал, Петя предусмотрительно присутствовал дома. Вот и родители пришли. Смотрим на Алексея Федоровича – внятен, но есть возбуждение, доступно предположить мизерное возлияние (живем – папка нынче добряк). Так и есть, поскольку мамой Фросей произносились речи, напоминающие отголоски взбучки:

– Винище хлебать твой Иваныч первый, а три рубля отдать – околицей ходит.

– Мы у них тоже занимаем, – покладисто баритонил Старший.

– По году-то не держим, не надо!

– Полмесяца, Фрося. Через три дня у него получка, что ты, ей бог!

– Ведь завтра, небось, опять не воздержитесь!

– Ну… Ефросинья Андреевна, Фидели-то Кастры не каждый день заглядывают. Да еще к нам в город, иностранцев-то в глаза не видывали!.. А ты что же, сама не пойдешь смотреть?

Мать расстраивалась:

– Дежурство, завтра поздно приду… – Верх взяла хозяйка. – Если к нам притащитесь, в шифоньере банка огурцов. Сало я готовила, поди соспело.

Вот он, момент. Петя, до того выглядывающий из двери и рассматривавший переобувание родителей, этак мимолетом бросил:

– Папка, тебя чо-та географичка вызывает.

Отец, понятно, посмурнел, издевательски спросил:

– И с каких шанег я «чо-та» ей понадобился?

Петя, обозначая интонацией последнюю степень несправедливости, доложил:

– Я спрашиваю, селедка в море соленая или нет? А она – родителей!

Отец по-военному распрямился:

– Дурочка-то строить давай не будем! – Рявкнул: – Живо мне доклад!!!

Петька шнырял глазенками, жалобно вывалил:

– А чо! Зыкова обзывалась, обзывалась… Я нечаянно ручкой махнул, на нее капнуло чернилами.

Отец свирепо лупил глаза, адекватно сопел, что инспирировало укоризненную и даже пламенную атаку со стороны Пети:

– А чо! Колька Малахов обзывался, обзывался… Я тоже его обозвал, а он нажаловался!!

– Тэ-экс. И как же ты его обозвал, хочется услышать?! – допрашивал родитель.

Петя сник, буркнул:

– Не помню… Малуха, кажется!

– Повторя-яю вопрос, – глумливо пропел родитель, без сомнения, зная ответ.

– Не помню. Малоухов, кажется, – слабозвучно и поникнув кочевряжился Петя.

– Последний раз повторяю вопрос. И чтоб без финтов!!

– Малохуев, – совсем осунувшись, шамкнул Петя.

Этот ответ, по всей видимости, полностью устроил отца, о чем можно было догадаться по скользнувшей в угол рта усмешке. Однако исключительно из педагогических соображений он скребнул в затылке, погулял носом по лицу и определил:

– Хот же морока – в угол!

– Да поесть сперва! – сердито мирволила мать.

Старший подмигнул Пете.

Здесь нужно пояснить. Действительно, взаимные искажения фамилий имели место, и причиной этому можно зачесть совершенно творческую натуру Петра. Дело началось с одного урока по русскому языку. Ищущая учительница предложила написать сочинение на тему «Зима», используя для отыскания образа любую форму. Петя замыслил соорудить сочинение в виде поэмы, что и не преминул сделать. Вот она: «Наступила зима, закружили метели, уже пожелтели зеленые ели». Собственно все, дальше история категорически не трогалась, как Петя ни прикладывал разные сочинительские средства вплоть до вдохновения. Честно признать, и «пожелтели зеленые ели» было сомнительно, но, во-первых, никакой другой глагол сюда не укладывался, во-вторых, наделить хвойные свойствами лиственных – вполне смело и достойно; наконец, здесь зыбилось нечто экзотическое. Словом, бросать найденный образ Пете дюже не хотелось. Короче говоря, поэму Петя все-таки обнародовал, что со стороны класса и учительницы имело очень вялый отклик, но получило мощный резонанс от закадычного вражины Кольки Малахова, который не замедлил наделить Петю обиднейшим прозвищем Стенин-Есенин. Естественно, оставить происки безнаказанными Петя не мог. И согласитесь, хоть творческие поиски Пети пошли в поле прозы, образ получился убедительный.

Между тем, операцию под названием «в угол» Петя даже любил. Попрепарируем.

Молодежь вечером собиралась за домом Петьки, где сооружена была импровизированная волейбольная площадка, и парни до умопомрачения кидались на мяч, выпендриваясь перед Маринкой, которая как коза скакала тут же, не забывая заправлять светлые богатые волосы в блестящую повязку, делала губы бантиком и, выгибая стан, упиралась правой рукой в поясницу, рельефно оформляя бабьи прелести. После волейбола здесь же непременно начинались танцы. Из угла Петя спокойно наблюдал за старшими и слушал Эмиля Горовца, Жана Татляна, а то и Дина Рида, которые наяривали из проигрывателя, что стоял на табурете возле площадки и работал через удлинитель, проведенный в квартиру Стениных. Так вот, когда кто-нибудь из молодежи ставил пластинку, где задорный Магомаев страдал: «Марина, Марина, Марина», – Петька выдергивал штепсель, и как только Маринка подбегала к окну, ища причину неполадки, дополнял Муслима: «Чего ты лежишь, как перина». Это ли не компенсация всех злоключений?

А тут и кино подоспело, а там и баиньки, и Петро удовлетворенно разбирал постель, не забыв щелкнуть Наташку по маковке за гнусное ее ликование по поводу завтрашнего вызова в школу. Та, разумеется, автоматически хныкала и обиженно претендовала:

– Я все папе скажу.

– Хлызда-ябеда, – сокрушался брат.

И снится Петру… Он в числе дюжины повстанцев – с почему-то длинной и седой бородой, как у деда Федора – носится по горам Сьерра-Маэстра от карательных отрядов Батисты. В один гнусный момент те накрывают барбудос, товарищи Пети, отстреливаясь, убегают. У него, как водится, делаются ватными ноги, он видит, что впереди карателей бежит, размахивая указкой, словно саблей, Гитара; заклинивает, само собой, автомат, и неотвратимое возмездие набегает в виде рельефной фигуры учительницы.

Пропасть народу сосредоточилась на площади перед Политехническим институтом. Юркие пацаны продрались в первые ряды, крутили головами на рассуждающих в ожидании героев людей.

– Кто из Политбюро сопровождает, не слышали?

– Как же – Громыко!

– Погодка, однако, как по заказу.

– Словно сдурели, будто, понимаешь, представление цирковое, – гундосил пастозный дядя в панаме, теснимый не иначе студентами.

– На сахарных плантациях мужик вроде работал, оттуда бодягу затеяли.

– Нда, кубинским и питаемся, а свекольный-то послаще будет.

– Товарищ, не давите мне на бюст! – сетовала богато оснащенная фитюльками дама в воскресном крепдешиновом платье.

– А я слышал, боксер был, профессионал.

Фитюлистая дама ерничала:

– Да что вы говорите?!. (Снисходительно) Кастро – адвокат! Из приличной семьи, между прочим.

Петя интернационально покосился – еще одна Гитара!

– Я вам доподлинно скажу. Наш он, засланный – у моей золовки брат в КГБ работает!.. Между прочим, у Фиделя фамилия – Кастро Рус.

– Это вы на Рус намекаете? А как насчет Кастро?!

– Не курите мне в нос, юноша!..

Вскоре грозным гулом набежала волна ликующих возгласов, переходя в мощный ор. Взлетели руки, вспыхнули глаза (даже Гитара-2, уместив субтильненькую улыбку, виляла платочком) – появились три ЗИМа. В первом стоял Фидель, проталкивая сквозь курчавую бороду усталую улыбку и степенно покачивая небольшой ладонью возле плеча. Шквал восторга взорвал народ, Петька раззявил рот в неистовом, великолепном крике: «Урра!!!»

Потом существовало веселое шествие домой в месиве вдрызг счастливых, захлебывающихся ребят.

– А я как заору-у! А Фидель как посмотрит на меня и рукой ка-ак махнет!

– Блин, а я… а вот… а на второй машине Рауль ехал!

– А пестик в кобуре видел у него? Зыконский!

– Да у него в машине еще автомат лежал!

– Врать-то не колеса мазать!

– Я видел!!! Спорнем? Он всегда с автоматом ездит!

И плыл народ по улицам празднично. Вон и отец Петин с дядей Леней Шамриным и супругами Трисвятскими. (Шик! Сегодня в школу папка, разумеется, не ходок – а там может и вообще забудется). Петя радостно указал на них Мишке, радовался:

– Поддавать будут, без булды!..

Ночь, правда, опять подкузьмила. Пете снился сон, где он на легендарной Гранма в отряде Фиделя плыл по заливу Кочинос к пламенным берегам Кубы. Вдруг из играющей бликами ряби воды высунулась огромная голова селедки и голосом Гитары ворчала: «А я сладкая, потому что море сладкое, и на острове растут сладкие бананы и сахарный тростник». Внезапно из глубин высунулась длинная рука, схватила Петьку за бороду, которая как у деда Федора, и потянула его в вязкую, словно сахарный сироп, трясину. Автомат опять заклинило, кроме того, кто-то подталкивал пинками Петьку к борту катера. Сомнений не находилось, это клеврет Гитары Колька Малахов, но убедиться не получилось, ибо – проснулся.