Текст книги "Прямо и наискосок"

– Совсем детям дышать не дает (имелись в виду чада Ширяевых). Славик, это не ешь, Катя, это не трогай. Раздражает, ей богу.

– Тебе что-то от нее надо? – спросил без умысла Андрей… И вдруг мелькнул за вопросом какой-то смысл.

– Зачем она мне? – удивилась Света. – Мне вообще непонятна твоя страсть к Ширяевым.

– Не твоего птичьего ума дело, – внезапно озлился Андрей. – Ты в наши отношения не лезь.

В начале сентября Ширяев распорядился:

– Приступаем, срочно.

Требовалось много наличных денег. Обналичивать умел Андрей. Но, похоже, он не верил до конца в реальность происходящего, техническую сторону вложения своих денег не подготовил. Он располагал долей, которая содержалась отчасти еще в незаконченных сделках, и отчасти в собственности, коей являлся вагон ждущего выгодного покупателя линолеума. Кстати, в этот вагон вложила некоторые деньги и Ширяевская фирма. И в деле была обговорена именно эта доля.

Подразумевалось, что на Румянцева на первом этапе будет возложено обналичивание определенной части денег Ширяева, Ивана и, понятно, внесение своей доли наличными. Старт пришелся на крайне неудачный момент – все деньги фирмы были запущены в оборот.

И здесь с Андреем что-то случилось. Во всяком случае, не помнил, чтобы раньше допускал такое. Он пошел на обман. Быстро, невыгодно, не поставив никого в известность, продал весь линолеум. Расчет был прост, деньги изымаются взаймы. Однако то, что начало происходить дальше, смахивало на что угодно, только не на поведение гражданина, зафиксированного в этом мироздании, как Андрей Румянцев.

Плыл прозрачный, падкий на чередование атмосферных явлений сентябрь. Телефонный звонок раздался в квартире Румянцевых.

– Алло, – сказала Света.

– Можно Андрея? – попросила трубка женским голосом.

– Его нет дома, – сказала Света.

– А кто это говорит? – спросила трубка.

– Его жена, – ответила Света.

– Ой, извините, – сказала трубка и разразилась гудками.

Вечером Андрею была изложена просьба:

– Ты, Румянцев, совсем-то не наглел бы.

Вскинулись удивленные брови.

Телефонный разговор был передан дословно. Андрей построил недоуменную гримасу, затем хохотнул и постно бросил:

– Да это розыгрыш, поверь мне.

Ночью Андрей проснулся. По стене вяло ползла куцая бесформенная тень. Он мягко потормошил жену.

– Ну, чего? – уныло поинтересовалась она, повернув голову.

– А, собственно, в чем дело? – ровно спросил Андрей.

Вслед за недолгим замешательством к голове присоединилось тело. В темноте чарующе мерцали открытые глаза.

– Ты заболел? – спросили глаза человеческим голосом.

Андрей тяжело вздохнул.

– Давно у вас с Ширяевым?

Глаза исчезли.

– Ну, я спрашиваю.

– Прекрати, – сказала женщина.

– Мне нужно знать, как давно, – в голосе сосредоточилась злоба.

– Зачем? – поинтересовалось лежащее рядом тело.

Андрей встал и вышел в ванную. Возможно, затяжки три сделал, когда открылась дверь и в проеме образовалась Светлана.

– Чего тебе? – грубо сказал Андрей.

– Ничего, – сказала Светлана и сильно, почти без размаха, звонко, красиво ударила его по щеке.

Вылетела сигарета, вскинулись глаза, вскочило тело. Ненависть, жадная, истошная, бросилась в голову, в ногти, в кровь. Было совершенно непонятно, как он смог сдержаться, не раздавить, не разодрать эту мерзкую женщину.

Утром в прихожей полуголая Светлана догнала открывающего дверь Румянцева.

– Ты не надейся, что я уйду от тебя, – зло выкинула она.

– Куда ты денешься, – отсек он.

Андрей прожил потрясающе интересный день. Окружающие предметы, люди, события были наполнены студенистой болью, при этом сам Румянцев соблюдал важную отрешенность, даже невесомость. Вечером же, угодивший в глаза напряженно поникший силуэт женщины, встревожил волны царапающего остервенения. Ее усталые, больные впадины глаз всколыхнули щекотку сладкого отвращения. Хотелось всмотреться, поймать расплесканное в них страдание, но нет, невозможно! – нельзя дать поймать встречный взгляд и позволить тянуть уцепившуюся за него ложь. Тем самым убить обворожительную музыку муки.

Как было приятно покрыть опрятным шорохом книжной странички орущее безмолвие: звуки егозливого сына, телевизора, шумливого города. Как важно, фундаментально поступала на язык еда, обосновывая жевательные, глотательные движения и поразительно уместную работу кишечно-желудочного тракта. Шаги, сигарета, стандартные поступки.

И лишь когда не сказавшая и не услышавшая ни слова Светлана равномерно собрала что-то в большую спортивную сумку и очень постепенно вышла вместе с Артемом из жилого помещения, взорвалась, навалилась замечательная хмарь безнадежности.

Утром заехал Петя, ему нужно было взять одну вещичку, спросил:

– Где Светка?

– По делам куда-то уехала, – бесстрастно ответил Андрей…

Усталой, принужденной поступью зашагали дни. Появилась странная вялость, стало тяжело вдаваться в смысл деловых комбинаций. В который раз Андрей фиксировал в себе жажду подобострастия перед Ширяевым. Голос Евгения неожиданно обрел упругость, содержательность, ключевые тона в общем хоре; в облике, недавно незамысловатом, обнаружились особенные черты, подчеркивающие значимость. Аккуратно утаивая разрыв с женой, Румянцев непременно искал от посторонних намеки на знание. Почти прекратил разговаривать с Петей. Стал сторониться общих пьянок. Завернул как-то к простодушной девице, попил кофе и, похлопав ее по щеке заимствованным жестом, удалился.

Морока продолжалась с полмесяца. У одного из ребят с фирмы произошел день рождения. Мимо таких мероприятий традиционно не проходили. С утра Андрей начал придумывать отговорки. Однако его никто ни о чем не спрашивал. Уж причиндалы были приготовлены, время придвигалось к началу застолья, когда именинник, подчеркивая унылым тоном очевидное отчуждение Румянцева от коллектива, из приличия поинтересовался:

– Уважишь, нет?

Андрея ударило.

– Странно, почему это нет! – ответил напористо.

Вышел в коридор. Неожиданно нога занялась странной дрожью. Посмотрел на растопыренную ладонь, пальцы плясали. Не больно и нехорошо заныл позвоночник.

Часа через полтора присоединился Ширяев с двумя парнями из его фирмы (офис находился в этом же здании, Андрей пробил через Гайсинского). Держали обычные тосты, славословили. Хороший слова о Ширяеве выложил Андрей, тот умильно лыбился. В голове резвились веселые волны.

– Пойдем-ка, что-то скажу, – оказавшись рядом с организмом Ширяева посоветовал Андрей.

Зашли в туалет, Андрей развернулся, молча и резко ударил шедшего сзади человека. Не попал. Кулак, скользнув по шее, повлек за собой тело. Ширяев, ошалело выпучив глаза, отскочил в сторону. Румянцев бросился на него, снова ударил. Тот уверенно отпрянул и, поймав за шею, треснул приятеля головой о кафель стены. Андрей сочно, всем лицом приник к плоскости и ополз на пол. Когда гул чуть спал, развернулся, рядом расположились глаза Евгения, полные недоуменного, дикого взгляда:

– Ты что, рехнулся?

– Мразь, со Светкой, – ответил на поставленный вопрос Андрей и обрушился в беспамятство.

Утром случилась бестолковая мельтешня воспоминаний о вчерашнем: яростное суетня Пети, отчаянно-длинные речитативы Ширяева, негодование мужиков относительно линолеума, обмана, подлости. Драка. Неимоверно хотелось забыться и не получалось.

Приехал Петя. Андрей с порога спросил:

– Вы что, разнюхали о линолеуме?

– Я и Ширяев.

– Откуда?

– Я узнал, случайно… Сперва хотел с тобой объясниться, а тут Женька подвернулся, ему сказал. Он, признаться, по-божески поступил, просил держать язык. Объяснил, что деньги для ваших с ним дел.

Андрея тащило:

– Стало быть, ему сперва доложил – не мне.

– Откуда же я знал, что у вас насчет Светки такие песни! – озлился Петя. – Я вообще офонарел, когда про линолеум услышал. Ей богу, грех на душу положил, думал, ты нас кинуть хочешь. – Петя опал, помолчал. – Ты сам-то… про ваши с Ширяевым дела не заикнулся. А он произнес.

Полная картина вчерашнего позора, нарисованная Петей, обусловила молчание Андрея и намертво упершийся в окно взгляд. Безразлично ползла по стеклу муха, отчужденно вникал в помещение свет.

– Поехали что ли, – подал голос Петр.

– Не поеду.

Петр раздраженно вздохнул. Помолчали.

– Давай что ли накиряемся… – предложил Петя.

– Езжай, – ровно сказал Андрей. Петя пошевелил головой.

– Езжай, – ровно сказал Андрей.

Часа через полтора заверещал телефон. Еще раз – минут через двадцать.

В полдень, Румянцев торчал на кухне, жевал бутерброд, что-то попросило выглянуть в окно. К дому подъехала машина Ширяева. Вылезли Евгений с Петей. Андрей подошел к входной двери. Когда гукнул, остановившись, лифт, прижался к ней телом, щекой. Резко ударил звонок. Обжигало тревожной прохладой дыхания стоящих за дверью людей. Андрей осторожно откусил, медленно, неслышно начал жевать. Когда ребята ушли, зашел в ванную и жадно закурил.

Ночью обезумевший, развалившийся и раскиданный кусками по кровати от стыда и отвращения к себе стонал, кряхтел, скулил, пытаясь испугать, заглушить настырные воспоминания.

Утром снова приехал Петя.

– Где вчера был? Приезжали, названивали.

Андрей промолчал.

– Мужики бунтуют, Жора Писмеров воду мутит… Зря ты про линолеум смолчал.

– Сейчас чего вспоминать.

Петя помялся:

– Смысл такой, Слепцов нашел выгодную сделку. Нужны деньги. А Жора нашел хорошего покупателя на линолеум. Ты ведь даром отдал.

– Да верну я эти деньги.

– Когда? Они нужны сейчас, для слепцовской операции.

– Ну вот же, будут деньги – Нижнетагильская сделка.

– Не будут.

Андрей перестал бриться.

– Что значит не будут?

Петя достал из кармана листок бумаги:

– Вот факс.

Протянул листок. Андрей показал занятые руки. Петя объяснил:

– Уж дня три как пришел… Не могут деньги перевести. Через месяц вернут, с процентами.

– Какого хрена молчал, козел! – взъярился Андрей.

– Да момента не выпадало… Что бы это изменило? Вот-вот представитель приедет. Все объяснит.

Опустил руки, уставился в зеркало. Снова начал бриться.

Поехали на фирму. Андрей неотвязно представлял встречу с Ширяевым, это было невыносимо. На удачу того не встретили.

– Лихо ты нас подставил, – так приветствовали парни.

Разговаривали нехорошо. Острей прочего царапала навязчивая обособленность – даже Петька, хоть и молчал, стоял далеко от Андрея, в группе остальных. Постарался скорей исчезнуть. Поехал в банк, нужного человека на месте не оказалось.

День прошел из рук вон скверно. Румянцев видел, что убегает от решения, которого, в сущности, не было. Томило все: воздух, вязкое, пропитанное затхлым запахом безволие. Из дома почти не выходил, прогулялся единственно до магазина. Вечером приехал Петя оповестить о новых неприятностях – наехали рэкетиры.

Еще работая с Гайсинским, по наущению Ивана, нырнула фирма «под крышу» некой группировки. Но тогда профиль деятельности совпадал, бригада курировала все операции с медью. Позже, когда с Гайсинским разошлись, сменился и профиль, надобность в этой крыше отпала – рэкетиры брали большой процент, в сделки вмешивались нещадно. Познакомился Румянцев с афганцами – те не жадничали, брали определенную сумму в месяц, в дела не лезли и набрали уже солидный вес. Переметнулись к ним.

Недавно, однако, Андрей провернул небольшую сделку, рискнул, по старым каналам. Афганцы, по договоренности с другими, в эту область не вмешивались. Старые мздоимцы о происках узнали (тут и зуб, нарисованный за измену, роль сыграл), приехали на фирму.

– Завтра тебя ждут, – сообщил удрученно Петя, – стрелка на стадионе. Звони Ивану.

Трубку взяла Ирина.

– Ира? Привет.

– Здравствуй, – не сразу ответила она.

– Ваш голос является украшением осязаемой мной трубы и вообще вечера, – пытаясь улыбнуться, привычно начал Андрей.

– Ну, говори, чего тебе, – оборвала женщина.

– Песни хочется, сказки. Что еще может желать такая сволочь, как я, – не успел испугаться товарищ.

– Некогда мне, что надо, – тон был определенный совершенно.

– Ивана я имею в виду.

– Нет его.

– Когда будет? – серьезно уже спросил Андрей.

– Не знаю, с утра как ушел, не звонил. Встречи важные.

– Вот черт, жалко… А ты чего такая сугубая? Спиду объелась?

– Андрей, у меня дети в ванной.

– Понял. Придет, пусть позвонит.

Петя заинтересованно всматривался в друга. Тот объяснил:

– Весь день, говорит, отсутствует.

– Гонит, – твердо опроверг Петя. – Час назад дома был. Женька с ним при мне разговаривал.

И ночью, истерзанный, обессиленный бессонницей, разглядел Андрей за хаосом бичующих образов тусклый свет. Всем сонмом пульсирующих молекул обрушился в него. Да, утром засипел противный шепот страха, но удивительно, мгновенно исчез, стертый силой принятого решения.

Когда звонил в дверь квартиры родителей Светланы, самого поразила морозная власть определенности. Говорил лаконично, веско. На жену не смотрел.

– Я влип. Вынужден все продать: квартиру, дачу, машины. Оставляю себе музыкальные инструменты, одежду. Жить буду у родителей. Нужно развестись, иначе тебя могут напрягать. Сам все оформлю, напиши, что согласна. Вскоре снова появятся деньги. Все будут твои. Получишь через Ширяева и Петьку. Мне не звони. Встреч избегай. Жить вместе мы больше не будем. Дела с Артемом утрясем позже.

Это было красиво. Целый день Андрей мусолил фразы, улыбка шевелила губы.

Все продал недели за две. Цену брал умеренную, чтоб рассчитаться с фирмой хватило. Деньги передал через Петю. Говорил при этом отвратительно, жестко, ноздри ходили, взгляд на друга не попадал. Тот пытался размягчить, сбивал, Андрей не давал. Закончил коротко:

– Все, гуляй. Ко мне не приходите.

Петя развернулся резко, бросил гневно:

– Мудак.

***

Около месяца Румянцев находился в анабиозе. Много и беспорядочно спал. Немного гулял. Неимоверно читал, посадил глаза, дело дошло до очков. Отпустил бороду, постоянно в ней ковырялся. Обнаружил седину, порадовался. Можно сказать, жилось сносно.

Страшно изводила мать. Особенно сначала. Беспощадно нудила: как можно бросить мальчика! Квартиру, подлец, у родителей отобрал – столько лет наживали. Постоянно поминала Светлану, требовала, пойди, покайся. Андрей огрызался, начинал орать. Однажды – мать уж совсем неистово пеняла – закричал, озверело подскочил, казалось что-то произойдет. Такая ненависть выпросталась, что женщина оцепенела, испугалась. Домогательства прекратились.

Еще через месяц взял в руки гитару. С трудом воспроизводилось старое. Забылись аккорды, даже мелодию у двух песен напеть не мог. Однажды затеял изобразить что-нибудь новое. Тискал инструмент, пришлось вспоминать, как к этому подходил. Решительно ничего не получалось. Задумал записать что-либо в приемлемой аранжировке, распаковал остальной инструментарий. Дело пошло туго, без охоты.

Избегал думать о деньгах. Оставил себе на полгода, но через три месяца выяснилось, что инфляцию учел не верно, да и случились пустые траты: пару раз обедал в ресторане, с коньяком, десертом. Где-то в ноябре захворал. Давно такого не случалось. К врачу не шел две недели, не верилось, что болезнь не отпустит сама. Уж и сходил, таблетки есть начал, все одно неделю еще недомогал. Удивился, стал обливаться холодной водой.

Любопытно происходило с теннисом, игра пошла неплохо. Раньше занимался раз в неделю, теперь два-три раза. Это было накладно, пришлось ужимать себя в другом. Случалось – в парной игре особенно – нападал столбняк. Мячик на него летит, Андрей стоит, мечтает. А то вдруг шар упорно затеет на чужую сторону отдавать, хоть подача своя. Напарник руки разводит.

Несколько раз заходил Петя, один раз с Ширяевым. Выпили даже как-то. Сергей посещал с Татьяной, другие приятели. Звали на дни рождения, еще куда. Румянцев отказывался. Звать перестали.

Сложно было с Артемом. Первый раз Румянцев пришел за ним месяца через полтора после разрыва. Мальчик посмотрел на отца испуганно – уж борода висела – насупился. Разговаривал вяло, холодно. Стал забирать парнишку раз в неделю из садика, провожал до дома. Артем так и не оживал. Папаша носил сладости, сын аккуратно употреблял, но волеизъявления к беседам не проявлял. Через какое-то время Светлана попросила: не надо часто с Артемом видеться. Андрей мгновенно вскипел: что за козни! Светлана махнула рукой, исчезла. Дальше пришла мать ее, просила:

– Андрюша, мальчик нервничает после ваших встреч. Я понимаю, тебе необходимо его видеть, но попробуй делать это пока реже. Со временем психика настроится, он привыкнет.

Румянцев решил: происки, психологическая атака. Ответа конкретного не дал.

Однажды, обычно Румянцев доводил Артема до двери и уходил, зашел с пареньком в квартиру – купил громоздкую игру. Как обычно нагнулся, чмокнул малыша в щеку, что-то сказал, пошел к выходу. Вдруг сзади раздался крик:

– Папа, не уходи, останься!

Андрей ошалело развернулся, малыш вжался лицом в стену, глухо, обморочно причитал:

– Папа, останься.

Выскочила Светлана, обняла сына. Андрею без вражды бросила:

– Иди, он быстрей успокоится.

Андрей резко вышел, быстро, испуганно зашагал к трамваю. В горле клокотал огромный ледяной ком. Когда проехал пару остановок, вдруг в вагоне исчез воздух. На остановке выскочил, в беспамятстве добежал до какого-то скверика, обрушился на скамейку. Сердце корежилось, это был припадок.

Очнулся Румянцев внезапно. Тело косо лежало на скамье. Последняя конвульсия дергала пустую, лежащую на бедре руку. Безмерная усталость владела организмом.

– Вот это да, – прошептал непослушными губами.

Стал посещать Артема реже, говорил скупо, сбрил бороду. Один раз, расставшись, бредя уныло по пасмурной улице, всплакнул.

***

В начале декабря квартиру Румянцевых обокрали. Андреево унесли почти все: музыку, одежду (деньги злоумышленники не нашли). У родителей – телевизор, пенсию, кое-какие побрякушки. Оставшиеся деньги Андрея – родительские сбережения погибли под обвалом инфляции – пустили на новый ящик: шибко страдал без него отец, да и сам Румянцев с ним сдружился.

Жить стало интересней. Андрей квалифицировался в завхозы, учинял доскональное обследование магазинов, дабы достигнуть неприхотливых цен. Мясо из рациона почти исключили (перед тренировкой единственно дозволял себе Андрей невеликую порцию) перешли на концентрированные супы. Очень полюбили чай.

Занимательно, что зажили тесно, участливо. Зачастую самопроизвольно устраивались совещания на кухне, обсуждались рецептуры блюд, предстоящее меню, телевизионные происшествия; согласованно выносились резолюции относительно политических событий, дружно клеймили отдельных деятелей. Андрей все отчетливей начал различать в себе разновидность тихого помешательства.

Тридцать первого декабря никакие праздничные настроения и не подразумевались. Румянцев принципиально не стал бриться, сосредоточенно размышлял о необходимости идти за хлебом. Большего ресурс не дозволял: пенсию родителям несли в начале месяца, у кого можно было, уже заняли, да и неохотно давали – Новый год, инфляция.

Напялил на себя старую, доисторическую одежду – сестра спроворила, бог рассудит, из каких закромов вынула. (После катаклизма первое время на улицу ходили с отцом поочередно.) Надо заметить, что Андрей в сем облачении даже некоторую гармонию переживал.

Народу в булочной было вдоволь – процесс еды в этот день имел приоритеты – плотная ленточная очередь наполняла помещение. Разогретый углекислый газ, напоминая о мерзком ветре улицы, опьянял уютом. Толпа негодующе шумела относительно отвратительности цен, политики, жизни как явления. Андрей, вжатый в соседние особи, неприметный, безразличный ко всему, изредка переступал ногами согласно общей подвижке строя.

В данный момент его занимала следующая проблема. Остаточный ресурс позволял купить две булки хлеба, что было, в общем, ни к чему, ибо при сложившихся запросах одной на сутки вполне хватало. Каверза, однако, состояла в том, что народ сплошь брал по три и более хлебных предмета и выдающимся в такой обозримости выглядеть не хотелось. Вот и любопытно казалось Андрею, как поступит в момент реализации его, давно живущая отдельно, психика.

Уж за половину пути перевалило, когда в булочную внедрился мужик. Он был напорист, неопрятен, пьян. Его намерения представлялись очевидными – гражданин хотел получить товар без очереди. Андрей бросил косой равнодушный взгляд и тут же внутренность зашевелилась от недоброго предчувствия. Облик индивидуума показался знаком. Выцарапалось воспоминание, учились когда-то на одном курсе. Не окончив института, личность исчезла, но изредка встречалась в городе и даже протягивала в приветствии руку. От злополучия Андрей съежился, отвернул голову и начал пристально вглядываться в окно. А мужик между тем принялся за дело.

– Мать, – сиплым голосом обратился он к пожилой, чистенькой женщине, стоявшей близко к раздаче. – Купи булку, на самолет опаздываю.

Не согласуясь с фактурой, женщина противно взвизгнула:

– На какой самолет! Кто тебя, забулдыгу, туда пустит! Ходят тут, нажрутся с утра…

Далее тирада звучала тише, но в интонациях обвинительных – выяснилось, что это забулдыга причастен ко все той же отвратительности цен, политики, жизни как явления.

– Ну ты, овца, глохни, – угрожающе возразило существо, однако от оппонентки отодвинулось. И придвинулось тем самым к Андрею.

Вместе с тем очередь стронулась. Окно уплыло, глядеть в него представлялось слишком экстравагантным. Андрей туго повернул голову вперед и со всей силы вонзил взгляд в спину впереди стоящего. Соискатель в тот момент высматривал очередную жертву. Румянцев боковым зрением, кожей, одеждой, всем организмом уловил, что объект смотрит на него. Настолько ситуация была гнусной, что возглас мужика, ожидаемый конечно, ударил как из-за угла.

– Здорово, что ли, – с угрюмым задором объявил член общества.

Андрей испуганно бросил на голос взгляд и опешил от неожиданности: член обращался не к нему. Очередным подопытным оказался благообразный старичок, стоящий далеко впереди.

– Разве мы знакомы? – совершенно потерянно пролепетал старик.

– Да ты что, – пораженно выпучив глаза, орал на всю улицу палач, – поддавали же недавно у Лехи Смирнова.

– В каком смысле, – подавленно простонал дедушка. – Я не пью.

– Перестань, – снисходительно и благоволя пропел экзекутор и, по родному обняв друга, засипел. – Катька-то, стерва – ну помнишь, без зубов которая – крякнула, паленой водкой траванулась.

Андрей опустошенно закрыл глаза. Булочная благоговейно внимала дуэту.

К счастью, идиллия длилась недолго – старичок от выдачи находился недалеко. Андрей уж и сам с любопытством выслушивал этапы жизни нежелательного знакомца и опрометчиво от этого расслабился. Вот и добился заслуженно. Получив вожделение, громоздко отойдя от прилавка и направившись к выходу, особь вдруг величественно задержалась рядом с прячущим взор Андреем и во всеуслышание вынесла вердикт.

– А ты говно.

Сказано это было с удивлением и одновременно с таким знанием предмета, что ни у кого не позволяло поселиться даже нечаянным сомнениям. Андрей ошарашено бросил взгляд на гордо продолжившего путь господина и… смолчал. Вся булочная заинтриговано обрушилась взглядами на Румянцева. Казалось, даже пространство вокруг него образовалось и, что уж там, почудилось, будто кое-кто носом пошевелил.

Прошло может быть минут пять. Уж сползла с лица изморозь стыда и негодования, когда от раздачи отделился и показал лицо старый знакомый, сверстник, живший когда-то в прежнем дворе. Увидев нашего персонажа, он широко открыл глаза и искренно улыбнулся.

– Ты как здесь?

– Живу.

– И я здесь недалеко.

Старый товарищ оказался громогласен и бесцеремонен, хотя и трезв на первый взгляд. Смысл разговора свелся к следующему.

Товарищ: Работаешь?

Андрей: В гортопе.

– На что живешь?

– Так, перебиваюсь.

– Семья?

– Разошелся.

– Кто виновник?

– Оба.

– Понял, – резюмировал старый товарищ, – жена рога наставила. У меня те же ясли… А ничего, сейчас другую взял. Добрая баба, без претензий. – И удалился.

То, что Андрей персона, выяснилось незамедлительно. Булочная внимательно, что называется, сократив дыхание, взирала на него. «Бежать», – разразилось в голове. Но тут возгорелось то, что у нормальных людей числится поперешностью. «А шалуна вам», – молча изрек человек и, устремив вперед пристальный взгляд, гордо воздел голову.

Расплата последовала сию минуту. Сзади вкрадчиво, соболезнуя, заинтересованно раздался голос:

– Ты, мужик, не расстраивайся, жены приходят и уходят, а мужская доблесть остается.

Данная сентенция была произнесена женским голосом, хрипловатым, напоминающим почему-то плесень в банке соленых огурцов. Андрей медленно, всем телом, с явным замиранием сердца повернулся. За ним стояло существо. Когда-то, возможно, оно сходило за женщину. Здесь не присутствовало возраста, да и вообще чего-либо, кроме содрогания, у собеседника предвещающего. Это было нечто среднее между вокзальной синявкой и вычурной дамой пятидесятых годов. Организм улыбался. Он явно заигрывал… В помещении повисла мертвая тишина. Кажется, уже и продавщица прекратила отпускать товар.

Андрей понял, что это судьба. Он оскалил зубы. Сказал:

– Я поздравляю вас с Новым годом. Желаю как можно больше доблестей. Просто перманентно. Пусть это будет доблестный год. – Задиристо вытянул голову. – И вас, господа, я поздравляю!

Разумеется, Румянцев купил две булки хлеба. Недалеко отойдя от магазина, со злорадством поймал возглас:

– Эй, мужик, хочешь выпить?

Естественно, это произнесла синявка. Вопрос был изумителен – тут содержалась и философия, и интим, и, в конце концов, социальная взаимность. Подождал подругу.

– А как вы думаете? – кокетливо полюбопытствовал.

– Да что там думать, – хрипло хихикнула мадам, – все вы хочете.

Здесь она должна была повести плечами, но, наверное, из-за мороза этого не сделала.

– А то, – хихикнул в свою очередь Андрей.

Мадам жила в однокомнатной квартире, как ни странно, опрятной. В жилище находились посетители: мужчина лет сорока, опрятный на вид и благожелательный, и молодая девица, симпатичная, но абсолютно невменяемая. Право сказать, она ни на что не претендовала, изредка барахталась на кушетке, надо думать, предпринимая попытки встать и издавая при этом жалобные звуки. Самое любопытное, стол умещал множество аппетитных закусок и дорогую заграничную выпивку.

Через полчаса Андрей, помимо густого, роскошного хмеля, чувствовал не только уют, но отчетливо осознавал, это – его среда. Он безудержно бахвалился своим недавним богатым прошлым, презрительно отзывался о жене и взахлеб разворачивал какие-то философские обобщения, в которых собеседники наделялись эпитетами сермяжный, кондовый, исконный и так далее. Сочувствие было абсолютным.

Домой ушел часа через три. Настроение имел самое благорасположенное.

***

Утром после эпизода с радиоприемником Румянцев проснулся на удивление свежим. Обнаружил аккуратно сложенный подле постели вещьдок в виде обломков, который несомненно представлял из себя зеркало, в которое он должен после оживания вглядеться. Отсутствовал обычный страх перед предстоящим днем, стыд за вчерашнее – вел себя нормально (это касалось визита Ширяева и Пети, инцидент с родителями в рассчет не шел). Даже подозрительным оказалось то, что ровное, спокойное настроение продержалось весь день. За окном по-прежнему стенал ветер, постная панорама изредка застилалась дымком снежной пороши, по земле гуляла пьяная поземка – квартира дышала надежностью и уютом.

Дня через три Андрей понял, что-то стронулось. По-прежнему нередко думал о Светлане, лепил глубокие, болезненные слова, но уж не было здесь смака, блеска, представлялось это рефлексией, занятием воображения, суррогатом деятельности безработного мозга. Еще холодил сквознячок тревоги за будущее, но уж не ломил лед отчуждения от жизни. Еще буйствовало пламя позора, держало в черной обители одиночества, однако брезжили вдалеке фигуры и проговаривались туманные фразы бесед.

В одночасье затосковал по музыке. Когда имелась возможность, жив был инструмент, летаргией хворал, а тут приспичило, запел организм. Мелодии роились, махом разбивали сон, душили сладко. Забывались утром, томила противная неутоленность. Пошлой гитары нельзя купить, эх, подлость! – мерил злобными шагами комнату.

Встретил снова приятеля из старого двора, поболтали дольше, чем в первую встречу. Зашел как-то, посидели. Валера предложил: «Поедем к Чайке, рад будет».

Надо упомянуть, после тех событий Андрей с Чайкой встречался. Сперва в городе пару раз случайно, затем и домой к нему заходил по небольшим надобностям. Даже выпили раз. О старом не поминали. На предложение Валеры Румянцев откликнулся положительно… И впрямь, Чайка встретил радушно. Он по-прежнему жил один, но не скучно.

Жизнь товарищ вел темную, собственно стал «каталой». После эпопеи с мыльницами с год поработал в такси, приобщился к картам. Поначалу возил «катал», потом и сам народ обувать начал. Его имя приобрело в определенных кругах громкий – Андрей в этом неоднократно убеждался – звук. Если еще года два назад Чайка работал в аэропорту Кольцово, то теперь только в крайних случаях – «на праздник подхарчиться», как он сам выражался. В основном, все происходило в Москве, в Домодедово. Месяц там, два-три дома.

В теперешний приезд у Чайки сидел Федор Палыч, гражданин лет сорока, его ближайший друг, коллега. Федор Палычем, вообще-то, называл его Чайка, большинство – Палыч. Любопытный мужик: бывший футболист «Уралмаша», крупный авторитет в картежном мире, умница – в шахматы Румянцева сделал (а он играл очень не плохо) шутя. Насквозь больной: что-то с позвоночником, язва (кстати, и Чайка подорвал внутренние органы, постоянно лечился), говорун. За свою практику проиграл и отыграл обратно девятнадцать машин. Сейчас переживал драму: к последнему автомобилю, тридцать первой «волге», Палыч прирос душой, а хотелось ровного счета. Андрей посоветовал:

– Так еще одну выиграй, а эту оставь.

На это Федор Палыч разинул глаза и рассудил:

– Во голова. Мне бы в жизни не додуматься, – и тут же приступил к делу.

Произносилось это позже, а в данный момент Чайка приветливо, но заторможено провел гостей в квартиру. Вынул очень приличную закуску, но пить ни он, ни Палыч не стали. Тот за рулем, а Чайка только что «жахнулся». Кольнулся, иначе говоря. Что травкой Чайка балуется, Андрей знал, что колется – нет.

Посидели тускло. Чайка плыл, ему было не до разговоров. Федор Палыч, кажется, не очень посетителям доверял. Болтал, главным образом, Валера, он был человек непосредственный. Андрей, ошарашенный состоянием Чайки, чувствовал себя скованно. Через час где-то удалились.

Месяцем позже Чайка нарисовался сам. Заглянул с нуждой, требовались кое-какие фиктивные справки. Румянцев через фирму мог это сделать и сделал. По этому поводу встречались не раз. Попили. Чайка как раз в наркотическом периоде был, не употреблял. (У него так: водку попьет – с язвой в больницу. Потом отдыхает некоторое время. Начинает затем колоться. До ручки дойдет – опять в больницу.) А Федор Палыч за милую душу, он, как Андрей понял, колоться избегал, хоть травкой очень даже пользовался.