Текст книги "Практика"

Их ассоциации: «На лице – застывшая улыбочка, напоминавшая мне сломанный холодильник», «ощущение, будто присел покурить на обратной стороне Луны».

Смотрите, как раздевает японец подружку: сначала очки, потом часы, дальше браслет. С чего начнете вы? Но вообразите процесс и обнаружите пряную целесообразность (обратите внимание, современная японская блузка изрядна пуговицами).

Я бы сказал так: «Восток – дело круглое». Конфуций: «Если человек добр, он может использовать других», – объемно и законченно.

…Так вот, на плесе происходила вполне интенсивная жизнь. Во-первых, все дно было покрыто стелющимися по дну лентами водорослей, среди которых в достаточном количестве ползали крабы – повсеместно в песок зарывались отломанные клешни, бесхозно торчали ребра ракушечной скорлупы. Эти водились двух сортов: красные с волдыристыми панцирями, воинственные на вид, семенящие боком с одной непременно задранной, как ковш экскаватора, клешней, и другие, зеленовато-серые, омерзительно, по-стариковски мохнатые (они, между прочим, считались вкуснее). Помимо, выпрыгивала из-под ног, оставляя дымок песка, камбала, юркала другая невеликая рыбка. Если к последней подводили руку или другое орудие добычи, она с поразительным проворством стреляла на метр вперед и тут же замирала, точно приглашая к игре. Леха утверждает, что это корюшка. От искушенных людей мы узнали, что бить товарища надо вилкой в хвост. На камбалу нас учили делать самодельные гарпуны, насаживая на палку расплющенный и зазубренный на конце гвоздь.

С рыбой, понятно, в поселке проблем не было. Как водится, шахтеры часто хвастались подвигами на этом поприще – по совести, нас нередко угощали. Один человек из бригады Лехи освоил тайменя в шестьдесят килограмм. И верно, наши подруги притаскивали на пикники литровые банки икры, причем здесь же и готовили.

Нет, о скуке и речи не могло быть. Собственно, я любил вечерние смены – милое душеугодие утренней необязательности, неизменный и родной Валеркин нудежь. Но главное, удавалось запоем читать (допускаю, здесь я окончательно стер глаза). Еще строгал обширные письма свердловской подружке, будущей жене – сочные, мне казалось, усугубленные романтикой географии и греха (любопытно бы перечитать корреспонденцию теперь – неизбежно барахло).

Помню, прочел рассказ, где во время войны плакала девушка тому, что дождь сломал ей прическу, когда выполняла смертельное задание. Что за нелепость, напыщенно презирал я. Как был глуп!.. Но абсолютно точно – именно тогда меня впервые обожгла мысль, что женщины иные существа – имел место разлад со Светкой по пустяку – и помню светлое томление по домашней привязанности (не припоминаю, корил ли себя за измену, – вряд ли).

Сверх того я, заядлый меломан, купил радиоприемник и безвозмездно наслаждался западной музыкой, достающейся от Японии. Сетка вещания там, по моим наблюдениям, на всех волнах неизменна – минут десять монотонное курлыканье, вероятно, новости, песенка, опять конвульсивное ёканье. На песнях я, конечно, отрывался, ибо в те годы раздобыть что-либо подобное в вотчине было просто нереально.

Изумительны грозы на Сахалине – остров аномальный, набит в недрах магнетическим веществом. Тучи собьются, тугие, ядреные, и в их буклях, освященных сумасшедшими красками Врубеля, шныряют червонные сполохи. Не совокупно, точно рожденный в отдельном случае, с нарастающим гамом, что повалившееся дерево, охнет раскат. И сыплет звездопад отборных капель, гулко лопающихся о дырявые лопухи, часто, пузыристо рассыпая озорные точеные вулканчики по травянистым лужам. Жадно гудят кровли низких крыш и деревянные тротуары… Выбегали на улицу, впитывали. Как дивно бурлила и пенилась глинистая вода в толстых ручьях, собранных с глянцевых сопок.

– Вы обратите внимание! – кричал вымоченный напрочь Конде.

– Аааа!!! – соглашались мы.

Затем жирная, потная синева и ликующее солнце. Хорошо!

А утренний бриз, гладящий нежной свежестью шею, идущий от оцепеневшей плиты моря, местами покоробленной нужной рябью, и точечные, осторожные возгласы птиц – это, братцы, явление.

Кот Мотофей, дымчатое чудовище, которого закармливали всей общагой – он, кажется, был бесхозный. Домашнего зверя не люблю, и в отместку Мотя постоянно терся, подло мурлыча, о мои ноги. Хмурый сосед, с которым гоняли в шахматы. Лаконичный до восторга. Вот образец общения:

– Здравствуйте, Семен Палыч.

– Ладно.

– Погодка нынче… Вчера дождь шел, а сегодня сияет – живи, не хочу. Партейку, что ли!.. Ваш ход, Семен Палыч… Давеча слышал, ученые замутили человека со свиньей скрестить. Тонко. До чего ушлые ребята – все неймется, все пыркаются. Вы, Семен Палыч, как к ученым?.. Понял, никак. Пу-пу-пу, что-то ферзюка у меня бездействует. А вот такой коленкор, как вы взглянете?.. Нда, взгляд ваш, прямо скажем, неказистый. Ну хорошо – тогда маневр по флангу, так сказать, ход курвиметром… И здесь не впротык. Какой-то вы, Семен Палыч, неавантажный, я бы даже сказал, сильно гуттаперчивый. А вот получите презент от некоего офицерского чина… Вчера «У озера» показывали. Умеет Герасимов. Вы как к проблемам Байкала?.. Понял…

– Мат.

– Нда, нэ отэц. Черт, зря мерина пожертвовал… прощайте, Семен Палыч.

– Живи…

Наконец мы начали зарабатывать деньги. Первая получка возбудила нас чрезвычайно. Как, в сущности, немного надо молодому телу, как умеет даже толика в виде тривиальных денежных знаков резвить силы и чаяния, расшатывать дремотные потенциалы. У кассы бросились мечтать о покупках и вообще. Впрочем, все кончилось «Плиской» и «Гамзой» в плетеных полуторалитровых бутылях (отоварка поселка имела дискретный и малоассортиментный характер). Однако собственнические ощущения теребили надежное чувство уюта.

С наслаждением вспоминаю одну из бригадных посиделок. В обиходе предприятия существовала разномастная система поощрений, в числе которых имела место невеликая бригадная премия не помню уже за что. В раскидке на брата это составляло мизер, и самым естественным образом штукенция скопом пропивалась. Как только мастер сообщал, что корячится прелесть (это предусмотрительно происходило в средине смены и непременно в конце недели – о народе в те времена заботились), сидевший на кнопке кореец, лицо для плановой выработки малозначимое, моментально улетучивался. Стало быть, бригада после помывки, а кто и сразу из лавы – из тех, что угадывали на сложные уступы и заканчивали последними – стремились к столу, который уже давно соорудил кнопка Угай прямо вблизи от запасного бремсберга. Столом служил раскинутый на траве тент с обильной снедью и соответствующим количеством влаги.

Помнится, попав первый раз на подобную смычку, мы с Конде сразу почувствовали себя в тарелке и держались достаточно свободно. Это позволило наблюдать за мужиками цепко и должным образом обзавестись впечатлениями. Замечательно сохранилось, как Вася Жиров, тщедушный на вид и озорной молодой мужик – он был недоучка, слинял из Приморского горного техникума – нарочитым иерихоном воспел первый тост:

– Сущие в отце нашем Бахусе, возлюбим друг друга, братие!!

По случаю линьки Вася был великий книгочей, не миновавший блеснуть заковыристым словом, цитатой и прочей заумью. Народ уважительно хлопнул, пошел сосредоточенный заед.

– Не, ну Альенде – фона-арь! – возмущенно сверкнул очами невысокий пожилой квадрат, числившийся Толиком, после недолгого поглотительного акта. – Бескровное общество, непротивление злу! Какого фуя!

Тотчас вспенился ор, люди кипели готовностью защитить социалистическую идею и прочей ортодоксией… Между прочим, к Советской власти многие сахалинцы против ожидания были не очень лояльны. В отличие, к примеру, от шахтеров-северян, где состав был чрезвычайно разнороден (множество западных хохлов). Истоки для меня и теперь невидимы… Впрочем, здесь дебаты держались недолго – при этом пара приходов не преминули случиться – и гам рассредоточился по секторам.

Стоят перед глазами развалы съестного: янтарные балыки, копченья, соленья, охапки заморской зелени, которая тогда в народе кроме лука и укропа была скудно представлена. Нам дали аванс, но довольно скромный, и молодая слюна торжествовала. Шахтеры, понимая, потчевали нас с лукавым умилением. Леша, взрывник, высокий и худой как жизнь, тряс перед нашими очами шматом мяса и до крайности резонно увещевал:

– Вы, братцы, рубайте – оно… в желудок.

Через полчаса я плавал в окончательной неге и обожал малейший изгиб времени.

– Ты понял, сима – она глину любит. Потому ее надо брать в верховьях. Горбуша – костистей, та еще сволочь, ты понял… – басил Леша Кондею, который, услышав ремарку, грамотно прикинулся рыбаком (ни бельмеса в действительности).

Меня взнуздал Тарас – он сам рекомендовался как смесь хохла, бурята, русского и декабриста – детина с узкопоставленными глазами и арбузоподобным животом:

– Ты на Угая ня зыр… – Я заикнулся относительно трезвости «кнопки» – тот сосредоточенно питался, смешно скосив глаза к концу носа (азиат, и так-то глаза…). – Воны ж хитрованы. На своем огороде работящи люто, до сумерек не отвадишь, а на государство – не… То у яво копчик ломит, то чирай… – Взывал тут же: – Ваше огородие! Почем ведро гарбузов?

Угай, окончательно сузив глаза, сморщивался, губы не разомкнувшись, растягивались в лукообразную загогулину, кивал часто. Тарас радостно залоснился, вспомнив, по-видимому, натюрморт, и артистично изваял:

– Штаны перед мастером скинет, веращыть: сирей в зопе, сирей в зопе… и пальцем тычет. Гы-гы-гы!

Плечи Тараса тряслись, глаза закрылись, из губ шла свистящая трель. Резко остановился, повернулся ко мне.

– А вот-ка спробуй корейской закуски. – Он потянулся за поллитровой банкой с какой-то однородной массой.

Угай, углядев действия коллеги, одобрительно улыбался. Я ответно оскалился и ухватился за свою кружку.

– Так это… – усердно добавляя в голос басок, решительно изрек я. – За прожиточный максимум бы не грех… под это дело.

Тарас с готовностью взвил свою пайку. Дернули; следом я, ухватив порядочную горку закуси, глядя на Угая с выражением солидарности и международного братства, ахнул ее в рот и, неразборчиво жевнув, проглотил. И в ту же секунду уяснил, отчего так затейливо поглядывали на меня товарищи.

В моем теле произошел мартен – я понял, что случается, когда в сомлевшую топку поступает очередная порция горючего. Впрочем, тела уже не существовало – все происходило на рефлексах. Рот раззявился, я начал производить глотательные спазмы. Ей богу, видел как из глотки, словно из пасти дракона, вырываются снопы пламени. Даже гогот не слышал, мои чувства были уничтожены. Никогда и представить не смел, что пища может являть такую гремучую смесь.

Когда чуть очухался и ближайшее обрело контуры, увидел, как Тарас, вытирая слезы, пихает мне в руку кружку с лимонадом. Я резко схватил и через продолжающиеся конвульсии принялся жадно глотать. Угай подпрыгивал от восторга и горловым голосом повторял:

– Вкусная собака, осена вкусная.

Как выяснилось, закуска составлялась из собачьего мяса и жгучего перца в соотношении, предполагаю, один к двум. То, что мы видим теперь в изобилии на рынках, представляет собой адаптацию, призрачное подобие. Позже выяснится, Угай совсем не то, что видится на первый взгляд. Человек с высшим образованием – кроме него таковым обладали верх пяток человек на всей шахте. Наш начальник участка, скажем, как и многие из комсостава прошел Приморский горный техникум. Словом, Угай работал в верхнем руководстве, пока не случился конфликт, где гражданин взял принципиальную позицию. Иначе говоря, в небе возились купидоны облаков, блажили о ненасущном птицы, и мир был создан исключительно для нас.

Я жадно наблюдал за мужиками. Там был и Коля Васильев, дядя рачительного движения и густого голоса – он, случалось, подбрасывал нам впоследствии рыбу – крушивший зубами стакан, страшно вращая глазами, и хохотавший затем раззявленным ртом, из которого валилось искрошенное стекло. «Мамма миа», имел манеру поминутно вставлять он. И замкнутого склада Матвей, не проронивший ни слова кроме периодических «эй, на баке – свистать всех наверх!» или «задраить иллюминаторы», одинаково уведомляющих, что время наливать, в котором я заподозрил бывшего моремана и ошибся, ибо тут был случай деревенского парня, служившего в Москве, где познакомился с Сахалинской девушкой, да и приволокся за ней тащимый сердцем.

Чухоня, косоглазый чудила, в вечно сытой, чуть величавой улыбке, таскавший в мирское время на шее женские бусы.

– А в хайло не угодно ли! – имел обыкновение, часто и забавно мигая, беззлобно спрашивать он, когда кто-либо витийствовал длинно или не то. «Ваши льготы, синьор-гражданин, накрылись медным тазом – стало, гони папиросу». Его. При своей внушительной массе он первый начинал клевать носом и, роняя голову, держа притом осанку, принимался вкусно посапывать. Всхрапнув, с равномерным промежутком просыпался и, страшно пронзая глазами, тонко вопил: «Всем оставаться на местах!..» Ему вообще были присущи два начала: приязнь к Васе Жирову, которая выражалась ерничаньем по поводу страсти того к старославянским цитатам, и особенность выдавать обещания угрожающего свойства, что являлось законченной напраслиной, ибо личность была качества изрядно мирного. Например, если в компании присутствовал любимчик и его корили, Чухоня сулил: «А буде изгаляша над прицными, получательством возобладати».

Как жили эти люди в своих барачных квартирах с общими отхожими на улице, которые заваливало зимой двухметровым снегом? Теперь, во всяком случае, это были милейшие товарищи, загадочные, впрочем, чем освещала их отдаленность от надуманной цивилизации.

Вообще, один из существенных моментов производственных практик – ознакомление с человеческим материалом. Диву даешься, какие встречаются экземпляры – мастера ошеломляющие, соленые острословы.

– Умный, однако, у нас Петров.

– Нормальный, это ты дурак…

– Слушайте, а премиёшка нынче добрая отвалилась.

– Добрая, только маленькая.

Неизменные фразочки: «Раньше! В былые времена я на бабу без ружья хаживал», «Не болтай ерундой», «Захерел ты, Коля – тетка нужна для введения хозяйства».

Садится, закуривает: «Убью-ка в себе лошадь».

В бригаде Игоря работал дядька, Февраль.

– А почему Февраль-то?

– Так в башке не хватает…

Народ тертый, разнокалиберный, своенравный. Присутствовал при стычке одного рабочего с начальником. Орали, похватали обушки, и только навалом всей бригады свару уняли.

Особливо занимал мое внимание Вася Жиров, улыбчивый, несмолкающий, его бесподобная изворотливость приводила меня в ликование.

– Ты чего сегодня не зачистил, – пенял рыжий и трезвый, хоть вровень пивший мастер, – опять Крылов на другую смену лишку запишет (Вася, несомненно, торопился на мероприятие).

– Да я же вчера выходной был, – открещивался, выпучив глаза Вася.

– Причем тут вчера – вчера у Макара мышь отелился! – задохнулся мастер.

– Как причем? В Невельск ездил, радиоприемник японский купил.

– Ты чего, гад! – угрожающе настораживался мастер.

– Михалыч, ты ж сам просил пассатижи фирменные посмотреть. Все в абгемахте, хоть сегодня приходи, получишь свои плоски.

– Нет, ты на полном серьёзе?

Позже подобную сцену играли Ильченко и Карцев.

– Жаден ты, Коля, зажилил горилку, что родня прислала, – добросердечно сетовал Вася носатому хохлу.

– Я?! А жешь вспомни, полгода как ночью тебе плакон секретный отдал! Шо-та не больно магарыч! – взвился Коля.

– Добре расточих, покой приобретах. Окропим чрева, – технично урезонивал Вася, вознося посудину.

Особенно симпатично мне было его уязвимое отношение к жене. Тут он терял ловкость и напор, чем ядовитые пролетарии пользовались.

– Слышь, Вась, захожу в магазин. (Жена Василия, изящная татарочка, волоокая гурия, работала продавщицей и была особой знаменитой). Копылов, на витрину облокотясь, в Эльку вперся, стоит и молчит. Прихожу через пару часов – спички забыл купить – стоит. Ай неймется чего! У тебя, Вась, как с этим?

– Чему посмеяхомся, тому же и послужиша, – смущенно сулил Вася.

Воздадим истине, случались из-за жены у Васи жестокие запои. Помню беседу по этому случаю.

– Что с Васькой делать? – поинтересовался один из рабочих у мастера.

– Упразднить, – сжато и хмуро ответствовал тот. Тут же обрел лирический блик очей, тон сник. – Однако глаза у Эльки… кумулятивные.

Зашел разговор о самогонке и я с апломбом начал демонстрировать свое «ещё тот», посвящая народ в производство пойла из политуры, о чем и вправду имел сведения лет уже с семнадцати. Меня, как первого дворового певца, старшие до процессов провокационных свойств допускали. Надо сказать, сахалинские от лакокрасочных производств были далеки и мой профессионализм вызвал уважение. Отсюда безудержно хвастливая душа потащила дальше. Не помню, что я там нес, но дело кончилось пари, где я пообещал на мотоцикле забраться на сопку. Самое любопытное, что мужики дружно пустились, будто впервые, разглядывать мирно лежащие вокруг сопки и в их лицах читались прикидки за и против. Честно сказать, я сам был в себе уверен безоговорочно, ибо снизу рельефы смотрелись вполне доступно. Позже поведаю, как мы совершали путешествие на одну из горушек, и как смеялся я над самим собой.

В общем, ударили по рукам с Тарасом. Причем, он сообщил несколько сконфуженно:

– Однако у меня иж… и это… с коляской.

– С коляской, иж!? – возмутился я. – Тогда вообще как два пальца!

Дело, между прочим, там чуть не дракой кончилось. Мы добавляли в каких-то катакомбах узкой кучкой, я, должно быть, уже чуя себя выигравшим пари, толкал какие-то полублатные речи, смысл, которых был тот, что со мной надо очень осторожно. С нами – не знаю, откуда он взялся – оказался крепкий, с цепким взглядом отпетый малый не из нашей бригады. Я бахвалился о скамье подсудимых, на которой мне действительно удалось побывать, и он смотрел в меня зловеще, ввинчивая нетвердый зрак. (Кажется, я оскорбил его обращением, имевшим тогда хождение дома. «Ара, делай!» – запамятовав имя, сказал я, подавая стакан.) Однако во мне осязаемо, точно крупная стремительная рыбка в тесном аквариуме, юркало чувство уверенности.

Вообще сказать, случались уже факты безрассудного бешенства, истоков которого так до конца и не понимаю (есть основания учитывать не только болезненное самолюбие), ибо по жизни я, как всякий рефлектирующий человек, форменный трус. Всегда боялся собственную трусость, учился сживаться с ней, как с женой, – если вдуматься, все стоящие поступки происходили в ее присутствии. Собственно, можно допустить, что сочинительство – страх перед жизнью (Ключевский: искусство любят те, кто не умеет жить). Ну да, род эскапизма – побег от реальности, уход в вымышленный мир, где-то капитуляция… Но у меня в жизни многое получалось – от чего же смываюсь? Глупости – иду как раз к себе, мне здесь лучше. Вот видите, боюсь признаваться.

«Иногда одиночество – от совести. Когда умеешь только получить. По существу оно добродетельно».

Впрочем, тогда я не знал себя и не хмельная одержимость забавлялась в кущах психики. Есть подозрение, что именно плотские и вместе идеалистические, какие-то зернистые эманации Сахалина вершили чудесные проказы всесилья… Сочиняю? – не уверен.

Как бы то ни было, соперник о перечисленных нюансах не знал и с хмурым вожделением вглядывался в мой левый глаз, не иначе прицеливаясь и предвкушая радости грядущего рукоблудия. Собственно, он уже и удало возопил: «Эх, полным полна коробка, итит твою – есть и ситец и парча!..» – что, несомненно, предваряло атаку. Однако его унял тот сопатый хохол Коля, – он попросту сгреб человека в охапку и под мышкой унес прочь совершенно по-английски, молча.

Таки ко времени коснемся моего фанфаронства. Вот уж чем грешна молодость. Понятно, что бахвальство – компенсация ущербности, и я всегда подозревал, что в нашу пору, когда сексуальные истории подавались на грани подвига, существовал мощный мотив выдумывания. Последнее время я даже пытался следить за компаниями дочери, пытаясь уловить именно это свойство. Чем хвастают они сейчас, в доступном варианте этого аспекта реальности? Заработками, стоимостью машины, так называемым консъюмеризмом – крутостью потребления? (Вчера, мужики, пиво местное попробовал – «Стрелец». Практически «Бавария». Одна беда – дешевое.)

Неизбежно возникает мысль, что доступность именно по этой причине суть в свою очередь некая ущербность прогресса. Когда нечего выдумывать, теряется одна из существенных функциональных особенностей организма… Информация вытесняет воображение, отсюда литература заменяется журналистикой. И характерно, что многим с возрастом художественного чтения становится не доставать – голая информация бесчувственна. Еще Сократ, в изложении Платона (Сократ ничего не записывал), приводил притчу о человеке, который похвастал: я изобрел письменность. Браво, согласился мудрец, но ты потеряешь память… Я даже предполагаю, что компьютерные игры – компенсатор именно этой ущербности. Отсюда теперь не стесняюсь быть откровенным на грани хвастовства. Лгать – это другой разговор. Приукрасить – почему нет, я – выдумыватель. (Впрочем, я так и не могу написать «пахло олеандром» не только оттого, что не знаю, как им пахнет, но не верю, что кто-то поймет. Это слабость.) Собственно, Горький о литературе сказанул: солги так, чтоб тебе поверили.

И разве мог я не поведать этим приветливым, дюжим дядям – с ядреными деталями, несомненно, и наполняя взгляд необходимой мутью – о собственной судимости. На самом деле все там было по-юношески глупо. Вообще говоря, случай просится в строки…

В институт после десятого я поступать не хотел («пойдешь как миленький», сжимала губы мама) – двор жил другими интересами. Тогда мы грезили о мотоцикле Ява, и единственный путь к обладанию был оборонный завод, где существовали приличные заработки, да еще и в армию не брали. Как и друзья, я намеревался идти туда. Однако матушка нашла компромисс – она пообещала мотоцикл, если я поступлю в институт. Вот почему практически единственный из друзей детства имею высшее (до сих пор меня кличут Студентом) и вот почему я пошел в Горный – там не нужен был высокий балл.

Словом, я – студент, закончивший первый курс, мы с другом едем на моем мотоцикле в деревню Логиново к тетке. Гена – мы до сих пор водимся – человек феноменальный и роскошный, он станет прототипом некоторых моих персонажей (достаточно сказать, что он катала и водит знакомства с крутейшими криминальными лицами российского масштаба). Тетка Евфросинья, золотое сердце (царство тебе небесное), пельменями потчевала, брагой: племяш любимый на бравом мотоцикле прибежал, положено. Как смерклось, в клуб прикатили. Перед «парадным» погремел мотором – а как же. Хлопцы деревенские руки жали – вместе в детстве «дурели» – механизм гладили, диковинная штука. Наливали водку в закутке.

– Баской мотосыкл!

– Сто пятьдесят на дублере дали. Когда двое сидят и зад не прыгает, – внушал я.

Девицы шушукались, хихикали, взглядами пестовали. Одна, смелая, поздоровалась. Спьяну еле признал – сестра далекая.

– А ты ничо, – комментировал, – подросла.

Девица на два года всего и младше была, шестнадцати лет.

– Ну садись, прокачу.

Гена строго взглядывал:

– Стоит ли?

– Не мохай, – важно ронял я.

Чуть не упал, в бездорожье завез. Сестра и хихикать перестала, так коряво вез.

Через час я распорядился – пылал вечер, кружились лица в хмельном хороводе, бился в груди колючий жар азарта – вязко, пошатываясь, направившись к мотоциклу:

– Поедем, Гешка, к братану, браги попьем.

– Брось, двигаем к тете, спать.

– Тут все мое, – кричал я сквозь рев мотора. Генка плотно прижался сзади.

Уехали недалеко. Выехали на тракт, я и скорость большую сделать не успел, когда в дрожащий свет фонаря вошли и побежали навстречу два робких силуэта. И рядом совсем, готовясь пронестись мимо, вдруг заколыхался один и прянул навстречу.

Случилось следующее. Дорога была узкой, – одну сторону ремонтировали и по ней навалены были груды щебня. По той стороне, где ехали мы, шли двое. Когда сравнялись, один обернулся и его шатнуло, да так, что угодил прямо под мотоцикл.

Дальнейшее помню урывками. Встаю с кучи щебня, Гена что-то делает с мотоциклом. Нудно, отвратительно мешает нечто в глазу. Шарю рукой и нахожу небольшой, острый камешек, торчащий в брови. Убираю и шатко, испуганно спешу к мотоциклу.

– Вы что, мужики, вы же его убили, – весело бормочет какой-то парень, склонившись вместе с Генкой над лежащим посреди дороги телом.

– Заткнись, – зло объясняет Гена, – сейчас проснется.

Я помогаю поднять тело, отнести подальше, к воротам стоящей напротив избы. Из уха человека обильно падает кровь. Время скомканными, грязными кусками исчезает в вязкой кромешной бездне. О чем-то разговаривает с вдруг образовавшимися откуда-то женщинами друг. А-а, вот:

– Как быть-то нам?

– Вы у Фроси? Да что алкашу сделается – полежит и очухается. Если неладное, мы скорую позовем.

Я склоняюсь над безмятежным, невнятно хрипящим телом. Меня отнимает Гена.

– Едем, – коротко, нервно приказывает.

И пустота, хлесткая, горячая, обливает мозг.

– Что это! – испуганно спрашивает тетка, показывая на мою разбитую бровь.

– С деревенскими подрались, – объясняет Гена.

Утром я проснулся, будто и не пил вчера. Первое, что увидел – внимательный, осторожный взгляд лежащего напротив друга. И страх тягучей, искристой патокой пополз в оживающее тело.

– Надо сказать тетке, – тихо произнес Гена.

Та испуганно заерзала руками и, судорожно перекатывая на ногах громоздкое тело и причитая «Ох, недаром душа с места сошла», уторопилась к месту содеянного.

– Да вроде тихо, – сообщила, вернувшись вскоре.

Я выдохнул и устало откинулся на спинку стула.

– Надо чего сделать по дому? – спросил.

– Да и не знаю я. Вон, буди, грядку в огороде вскопать.

– Давай лопаты.

– В сенках. – Помолчала. – Ох, сердцу неспокойно. Тожно пойду еще, сведаю.

Вскопали пока грядку. Тетка пришла. Лицо несла каменное, величавое.

– Увезли мужика ночью. На скорой. Изошел хрипом.

И навалилось. Расползлось сердце по телу. Било в голову, в ноги, в голос.

– Едем в больницу, может надо чего, – кипел я.

– Не вздумай даже, – пресек Гена. – Домой бежим.

– Да как же домой – может, надо чего!

– Ладно, садись.

А когда увидел я, что в больницу Гена сворачивать не намерен, только туже вжался в его спину.

В городе дворовое кодло поило – домой не попал – оттесняя грядущее. Рассказывали тюремные истории, кто-то жалел, советами умирял: шипела ахинея бравады на углях отчаянья… К вечеру, сидели в сквере недалеко от дома, увидел – тетка колышется, с ней жена дяди из деревни же.

– Умер мужик-от, – вякнула испуганно тетя.

Вернулся к друзьям, сообщил.

– Семь лет, отвечаю, – объявил один дворовый пьянчужка, на дармовое присоединившийся.

Через два часа домой доставили. Там консилиум. Свояка родители, люди большие, приятели отца, тоже народ немалый. Отослали спать. Поскулил, поплакал в подушку, да и уснул.

Утром в шесть часов звонок. Наряд милиции.

– Одевайся, сынок.

Мать пальцы кусала, не смотрела в лицо.

Мурыжили немало, в отделении нарушителей многонько пришлось. Спрашивали – выпрастывал. Страшно было, но терпимо: народ разговором охранял. Первый раз по-настоящему схватило, когда к гаражу привезли – осмотр мотоцикла следовало сделать. Закончили опись, один милиционер предложил: «Поехали, парень». Пацаны сигареты совали:

– Мы с тобой, Витек.

– Живы будем, – с фанаберией кривил щеку я.

И сестра – здесь же толкалась, мать с отцом сил не нашли – смотрела внимательно, да вдруг резко уронила голову и рыданула горько в скрюченные ладони. Тут в горло и вцепилось. Длань страшная, деспотическая, мяла, корежила, ломала воздух, не пускала в грудь.

Самое отчаянье пришло в КПЗ. Привезли в Белоярку (районный центр, к которому относилось место происшествия), в камеру поместили одинокую – спокойно тогда жилось. Стены корявые, пупырышками набрызг-бетона отвратительные. «Да как же… я – мальчонка! Недавно восемнадцати добился – в тюрьму. Не хочу! Страшно!» Такая навалилась жуть, что смерть представлялась единственным спасением… Помню, примерялся – разбежаться пошибче и башкой в стену. Абсолютно серьезно. И рвался из глотки крик.

К вечеру подсадили человечка – курицу у соседки ощипал. Он и отобрал отчаянье – бывалый мужик, сиживал… Через три дня отец забрал. Под расписку, называлось.

Чем дело могло кончиться, бог ведал. Мужик пьяный был (завклубом, час до того я с ним водку пил). Об одной ноге – шатнуть под мотоцикл вполне могло (парень, что с ним шел, хорошие показания дал, поработали с ним). Опять же не по правилам шли, по другой стороне положено. На мой хмель аргументов не нашлось, тут Гена скумекал. Коротко говоря, три месяца до суда кучеряво пожил.

Там и ссора невеликая с Генкой имела место. С полмесяца прошло после случая, он что-то доказывал, я в дурном настроении возразил. Гена гнет свое, я уперся. Сузил глаза друг и произносит:

– Зря ты, мальчик, со мной так себя ведешь.

Мне бы угодить Генкиному самолюбию, как делал не единожды – да и увел парень от явной беды, что уж там – но что-то встало, не стал кланяться. Наверное, безысходность, усталость, напитавшая те плохие дни. Два с лишним месяца не разговаривали… Перед судом он пришел.

– Что говорить будем? Надо сверить показания.

«Три года общего режима», – объявил судья приговор. Скрипнули стулья в громоздкой тишине. Еще говорил, а затем слово вымолвил – «условно».

Спалил сынок дотла годами мусоленные родительские сбережения…

Так что как не доложить. Светке, разумеется, с видом Печоринского утомления от жизни было сообщено о подвиге в первый же вечер. Позже, после Сахалинской истории, через непродолжительные отрезки времени знакомства я неизменно находил способ сделать усталый вид и тембром, пропеченным самой судьбой, сообщал очередной «субъектке»:

– Собственно, чем еще жить. Я убивал и был на краю смерти. Высшие степени боли и блаженства знакомы мне непосредственно. Где еще разжиться чувствами?.. Только женщины дают моей душе вялое эхо. Лишь рядом с ними, тонкими и отзывчивыми, может найти пристань изнуренное сердце…

–

Стало быть, сопки. (О пари, к слову упомянуть, я не заикался, и Тарас великодушно прощал немоту.) В один из выходных мы совершили восхождение. Дело было так. Соответственно календарю напялили все самое приличное и отправились на дневной променад дефис демонстрацию. А какая демонстрация в производственном поселке о двадцати-тридцати домах в воскресный день, когда все отдыхают. Нас повлекло дыхание моря, и вскоре очутились у берега. Итак, оголтелый океан с островом Манерон вдали (на нем и была погранзастава), укрытом дымчатой кисеей, по другую сторону близкая и экспонентно возносящаяся ввысь и устланная замысловатой растительностью сопка. Вперед и назад витиеватая, пустынная и однообразная дорога, характерная единственно милями. Куда прикажете?