Текст книги "Острый угол"

К Психее

 
«Отгоревала, отлюбила?..»
«Нет, нет…»
«Тогда зачем, скажи,
Всё медленнее виражи,
И всё роднее слово «было»?
 
 
Скажи, зачем всё меньше боли,
Зачем внимателен к часам,
И – холодок по волосам,
И на висках всё больше соли,
 
 
И резче складки возле уст,
И сквозняки прохладней дуют,
Чужая не волнует грусть,
И руки милой не волнуют?
 

«Шумы, затихнув…»

 
И не она от нас зависит,
А мы зависим от неё…
 

Н. Рубцов

 
Шумы, затихнув,
День проводят,
Зажжется свет и из угла
Ко мне, минуя зеркала,
Она, неслышная, приходит,
Ведет меня к столу, и водит
Моей рукою…
И светла,
Как вымытая добела,
Из-под руки моей выходит
Строка…
Я на строку смотрю
Как смотрит с блюдца на зарю
Свечной огарок; на пределе
Мерцая еле.
 

Весна
(с улыбкой)

 
Как нельму в собственном соку
Люблю весеннее «ку-ку»!
 
 
Пишу строку и вижу – критик
Уже почувствовал строку.
 
 
А я не дам!
А я пишу —
Как вольным воздухом дышу
На берегу родной реки,
Где рыба-нельма плавники
Расправила, ломая льды,
Где струи черные воды,
Вскипая, подняли со дна
Такую муть!..
 
 
Идет весна!
 
 
И уток шум, и стон гусей
Несут над родиною всей
Протяжное:
– Люблю! Люблю…
Да я и сам о том трублю!
Да я и сам готов уже,
Поймав поток на вираже,
Раскинуть мощные крыла,
Чтоб и меня весна несла
Туда, где голубые мхи
Слагают звонкие стихи!
Ах, тундра!
Ни узды, ни шпор…
Но не представлю тот простор,
Где нет препятствия лучу.
Вот потому и не лечу…
 
 
А нельма – в силе и соку! —
Да обойдет блесну!
Ку-ку…
 

Адюльтер

 
Мохеровый шарф пахнет медом и снегом.
Морозная норка – осокой речной.
Сквозит подворотня и манит ночлегом,
И тянет в проем зачумленный ночной.
 
 
Ступени подъезда темны и грубы.
Куда я бреду, неготовый к расплате!
Улыбка стекает по краю губы,
И чем незаметнее, тем виноватей…
 
 
Сожжем же мосты!
И пропаще шагнем
В бездонную тьму, залитую свечами,
Где юная львица, вскипая хвостом,
Как выгнутой сталью сверкает очами.
 

«Разрежу яблоко и спелое зерно…»

 
Разрежу яблоко и спелое зерно
На блюдце брызнет и запахнет югом…
И вдруг увижу – за окном темно
И холодно как за Полярным кругом.
 
 
Прольется ливень в черное стекло,
И голые деревья друг за другом,
Гремя ветвями, выстроятся цугом…
Неужто лето кончилось, прошло?
 
 
И то тепло, что запасал с трудом,
Готовясь к ливням и каленой стуже,
Сравниться разве с золотым плодом,
Ножом уже разрезанным к тому же?
 

«В деревне всё светлее: стекла, лица…»

 
В деревне всё светлее: стекла, лица…
Теперь у окон невеселый вид.
Вот баба Настя, дедова сестрица,
Вот сам Пахом.
Был очень даровит!
На всё село с закрайками хватало,
И в городе прихватывал порой.
Теперь не тот. Да и невест не стало.
Да и домов…
И черною дырой
Сквозят пустые сени и колодцы.
Крапивы с коноплями – под поветь!
Обжечься можно, можно уколоться,
А можно просто лечь и умереть.
 

«Повторяется всё, только надо проснуться…»

 
Повторяется всё, только надо проснуться,
Осознать, что живой и суметь оглянуться,
И припомнить тропу, и обиду, и страсть,
И себя на тропе, перед тем как упасть.
 
 
И тогда ты поймёшь, что Вселенная длится!
Повторяется всё – и событья, и лица,
И потоки дождей, и кристаллы росы,
И мгновения, что переходят в часы?
 
 
Утро, сумерки, ночь.… Ходит вектор по кругу…
Так в июне гоняют косилку по лугу:
Круг за кругом – круги всё ровней и ровней,
И чем лучше стрижет, тем отавы пышней.
 

Облака

 
Литой чугун моста. На этом фоне,
Конечно, лучше ехать в фаэтоне —
Не в «жигулях», тем паче – в «москвиче»,
Где грязь на окнах, словно занавески,
А за дорогой так следят подвески,
Что ты трепещешь, как в параличе.
 
 
А потому – пешком. С мечтою бонзы
О фаэтоне, задержусь у бронзы:
Какая тяжесть на литых ногах!
А этот гад? – он враг или опора?
…И купол знаменитого собора
Ликует, отражаясь в облаках,
 
 
Кочующих, клубящихся, плывущих,
Несущих тень для бывших, а для сущих
Отвесный дождь. Он в Питере всегда!
И никакой нужды в метеосводке —
Подует с Балтики и, словно в сковородке,
В Неве вскипает черная вода.
 
 
Мой город с куполами и Гольфстримом
Однажды назовут четвертым Римом.
Построенный на влаге и песках,
Он гибнет от жары, и воскресает,
Когда над ним волчицей нависает
Седая туча с влагою в сосцах.
 
 
…Стоит жара и тяжесть бронзы, право,
Утяжеляет голубей орава,
И, высохший на солнце купорос,
Всем говорит, и мне, конечно, тоже,
Что бронза – прах, но всё равно негоже,
Когда вот так загажен славный росс.
 
 
А фаэтон… Я не о фаэтонах,
И не о куполах, не о Горгонах,
Что в чугуне массивном на века
Отлиты и над водами нависли,
А я про облака, что стоят мысли,
Поскольку мысли в чем-то – облака.
 

«Ветер с севера, тучи – с запада…»

Из рябин в домах бусы нижутся.

Супротив судьбы тучи движутся.

 
Ветер с севера, тучи – с запада,
Так с ума сойти можно запросто.
То ли вышел срок,
То ли шутит бог,
То ль Илья-пророк
Что-то сдвинул вбок.
 
 
А над хатами, да над речками
По утрам встает дым колечками.
Над моей избой,
Над твоей трубой,
Над ноздрей-губой —
Сине-голубой.
 
 
Журавли кричат – даль баюкают,
Грибники в лесах – эй! – аукают.
Меж берез-дубов,
Меж стволов-гробов
В сентябре грибов,
Как во рту зубов.
 
 
Ветер с севера, тучи – с запада…
Заводись мотор мово «запора».
Мы опишем круг,
И поедем, друг,
Через этот луг
На восток ли, юг…
 

«Государство меня обмануло. Надрало…»

 
Государство меня обмануло. Надрало.
А ведь я столько лет протрубил у орала!
Я шумел, и кричал, и в чертей матерился…
Слава богу, что не до конца износился.
Слава богу, что в силе еще и соку!
 
 
Я бросаю поводья на полном скаку,
И при помощи рук сотворяю тот жест,
За который при Грозном сажали на шест,
В смысле на кол. Да нынче не те времена —
И билеты без блата, и троп до хрена…
 
 
Я сижу в своей хате за круглым столом,
Двери плотно закрыты на ключ и на лом,
И с крыльца, на котором и грязь, и темно
На меня государство глядит сквозь окно
С обалдевшим каким-то, бездумным лицом,
Как я пью самогон и хрущу огурцом…
 

С нежностью

Л.

 
Когда мне было двадцать два
(Сейчас полста мне. Значит, было.)
Я начал собирать слова
В тетрадь. И ты меня любила.
Не за слова, а просто так.
В ту пору я печатал шаг,
Гордился лычкой, чистил бляху,
И за дверями старшины
Уже примеривал штаны
Гражданские и к ним рубаху.
 
 
Когда мне стало тридцать три
(Сейчас полста мне. Было, значит.)
Ты приказала мне – умри,
Но не бросай тетрадь. Иначе…
Тропа у каждого крива,
И если не спасут слова,
То водка не спасет. Тем боле,
Что нынче коммунизм и труд,
Увы, расходятся и тут
Всё понимаешь поневоле.
 
 
Настало два по двадцать два
(Сейчас полста мне. То есть, прав я.)
Я выстроил мои слова
В каре и получилось – правда!
Так, скинув лычки, галифе,
Как приняв autodefe,
Я стал на лезвие. Качаясь,
Любви и дружбы не поправ,
Живу, и, если в чем не прав,
То только тем и отличаясь.
 
 
Когда мне стукнет… Но грешно
Определять чужие сроки.
Ведь если кем-то решено
(Как говорят о том пророки),
То должен протрубить святой
Над сушею одной шестой,
Чтобы призвать меня к ответу
Туда, где видно всё до дна,
Где правда, если есть, одна,
А если много, значит, нету.
 
 
Так в чем же истина, мой друг?
Не в том ли, что на этом свете,
Мы, совершая этот круг,
Не только за себя в ответе,
Но и за тех… но и за ту,
Кто согревал твою мечту,
Готовил пищу, мыл посуду,
И что мне Высший Судный глас,
Когда печаль прекрасных глаз
За мною следует повсюду.
 

Финский залив

 
Раскинув сети, можно ли поймать?
Наверно, можно, если очень нужно…
Ноябрьская сырая благодать.
Не холодно еще, уже не душно.
 
 
Пустое небо. Голые стволы.
Баркас рыбацкий, падая в провалы,
Считает сумасшедшие валы,
Размеренно идущие на скалы.
 
 
Седьмой… Восьмой… И с головою – ух!
И вновь чухонец переводит дух,
И с силою гребет, и с новой верой
Глазами провожает мощный вал!..
 
 
Я это знаю. В том котле бывал.
Дышал соленой пеною и серой.
 

На Дворцовой площади

 
Дорогой фотограф!
Милый мой парнишка!
Руки как пантограф!
Под руками – вспышка!
 
 
Щелкнет, как застрелит.
Развернет альбомы…
Был бы жив Растрелли,
Он бы стриг купоны!
 
 
Под ногами площадь,
Тесаные камни.
Сяду я на лошадь
С круглыми боками.
 
 
Подберу уздечку,
Ладно сшит и скроен!
Чуб завит в колечко,
В небо ус настроен!..
 
 
Щелк! – и вся работа!
Можно веселиться…
Я смотрю на фото —
Впору застрелиться.
 

Ворона

 
Ворона серая, рабочая,
С утра летает меж домов.
Вся сикось-накось скособочена,
И глаз, похоже, не здоров.
 
 
А острый клюв, хотя и глянцевый,
Но лапы черные в грязи,
Как туфли Гранцевой-Засранцевой
(Ох, эти клички на Руси!)
 
 
Ворону баба гонит палкою,
Попасть в ворону норовит,
И называет птицу галкою,
И принимает страшный вид.
 
 
Ворона движется по веточке,
Вращает радужным зрачком,
А у нее на шее ленточка
С каким-то золотым значком.
 
 
И ничего не скособочено,
И глаз, конечно, не больной,
Да и трудом не озабочена,
Тем более что выходной.
 

«О чем, прозаик, ты хлопочешь?…»

О чем, прозаик…

А.С. Пушкин

 
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль…
А дать не хочешь,
Я сам возьму.
Смотри – беру!
Теперь гусиному перу
Поправлю жало и… в такси.
А ты, шофер, меня вези
По набережной к той Игле,
Где столп как свечка на столе,
Где собирается народ,
И, криком раздирая рот,
Орет стоящим наверху
С седым каракулем в паху
Такое, что на небе слышно,
В том смысле, полагаю я,
Что нам от власти кроме дышла
Опять не вышло ни чего.
 

«Разрезанное надвое стеклом…»

 
Разрезанное надвое стеклом,
Пространство только тем и поражает,
Что встреча двух у входа за углом
Из памяти уже не воскрешает
Ни той тропы, что замело песком,
Ни седины, ни горестной морщины,
Ни той стрелы, ни прочей чертовщины,
Живущей и болящей под соском.
 
 
Но радость встречи омрачает грусть
Как признак примиренья и покоя,
И только в глубине зрачков такое,
Что ты хранишь и помнишь наизусть.
Не это ль называется судьбой?
Судьба не вещь, но крылья птицы вещей…
А жилка так же у виска трепещет,
И живчик так же бьется над губой.
 

«

Осень кончается вылетом моли…»

 
И в овале бадьи
Видит лицо судьи
Савельевой…
 

И. Бродский

 
Осень кончается вылетом моли.
Если в стране, то число ей – несметно.
Моль, очевидно, не чувствует боли,
Или уверена в том, что бессмертна.
 
 
Ей не страшны ни удар, ни объятья.
Трепет крыла бестолков, но свободен.
Платье из шерсти?
Проедено платье.
Шарф из капрона?
Капрон не съедобен.
 
 
Мы – в промежутке, бояться не стоит.
Не посыпаем себя нафталином…
Лет через сто обнаружит историк
Эти стихи в моем перечне длинном,
 
 
Спросит: «О чем он?..»
И, правда, о чем я?
Моль полетела – не жизнь дорожает!
Главное, чтоб не была она в черном,
Черной, которая в тюрьмы сажает.
 

Аэрофлот

 
В распахнутую дверь ворвется звук
Взревевшего вдали аэродрома…
 
 
Описывая белый полукруг
Над крышею оставленного дома
Качнешь крылом…
И пропадут огни,
И заскулят, заноют перепонки.
 
 
Зависнет меч!
А волос очень тонкий.
И космос – только руку протяни.
 

«В том краю, где воет ветер…»

 
В том краю, где воет ветер
Под стрехою в камышине,
Где в густой листве средь веток
Уйма ягод на крушине,
Где луны кривой осколок
Умножается росою,
Где бежит, звенит проселок
Под моей ногой босою —
Там в полях шумят пшеницы,
Там в степях озера-блюдца,
Там река течет-струится —
Люди пьют и не напьются.
 

«Еще под вечер с крыши капало…»

 
Еще под вечер с крыши капало,
А утром, глядь, уже зима.
Качает ель тяжелой лапою,
Висит на лапе бахрома.
 
 
И всё вокруг такое белое!
Крыльцо – и то не узнаю…
И ничего еще не делаю,
Но чувствую, что устаю.
 

Бабушка Одарка

 
Съедая треть банана в день,
Не говоря, не умирая,
Она светилась, догорая,
Переходя из света в тень.
И птичье личико ее
Нам говорило ежечасно,
Что – всё,
Она уже согласна…
Но Там не слышали ее.
 

«Я рифмованью не учился…»

 
Я рифмованью не учился.
Скупой чалдон и самоед,
Я рифмой не болел – лечился,
И званье горькое поэт
Ношу за то, что я имею
Слова, которыми дышу,
Еще за то, что я немею,
Когда на этот мир гляжу —
На эти травы и покосы,
На черноземы и подзол…
Был Гоголь злой и длинноносый,
А я курнос, но тоже зол…
Другой поэт носил охапку
Ржаных волос на голове,
А я ношу простую шапку,
Сную в толпе как мышь в траве.
Живу!
И если вдруг устану,
То, сверив с космосом часы,
Среди травы на лапки встану
И выпью капельку росы.
 

«Подобранные волосы как злак…»

 
Подобранные волосы как злак
Настолько посветлели и созрели,
Что седина пробилась на висках,
И легкий звон, что был когда-то в теле,
Теперь уже не более чем вздох
О чем-то нерастраченном…
И всё же…
Всё тот же смех,
И тот же выдох – «ох»,
И свет в глазах немеркнущих всё тот же.
 

«До чего ж ты, княжна, грешна!..»

 
До чего ж ты, княжна, грешна!
Да и сам я с похожей пробой,
Где под лупой судьбы видна
Жизнь с отметиною особой.
 
 
Я гляжу на тебя в упор,
На ресницы твои и брови,
И растет в перезвоне шпор
Клокотанье неровной крови.
 
 
И уже безразличен путь —
Мне на плаху идти, на рать ли,
Целовать твои плечи, грудь,
Кружева твои целовать ли.
 

«Потом я понял – это всё мура!..»

 
Потом я понял – это всё мура!
Стихи, когда от знаний, никакие.
Истоки у Поэзии другие.
Поэзия исходит из нутра.
 
 
Я дом рублю, на грядке землю рою,
Кладу кирпич, устраиваю гать,
И лишь когда под ложечкой заноет,
Бросаю всё и достаю тетрадь.
 
 
В помощники зову и даль, и высь,
И звездный свет, и глины, и подзолы…
И стих растет, проходит альвеолы,
И, хлынув горлом, обретает жизнь.
 

«Небо светится. Над парком…»

 
Небо светится. Над парком
Месяц – ломаный калач.
Посиди со мной, товарка,
На плече моем поплачь.
 
 
Упрекни опять и снова
Не в обиду, не в укор.
Мне всё это словно слово,
Вставленное в разговор,
 
 
Что не просто мысль меняет,
А как высшая рука,
От обиды охраняет,
И отводит от курка.
 

Из детства

 
Гнездо под стрехой!
Это ласточки, мама!
Гнездо под стрехой… Значит, любит нас Бог…
А птицы – то вверх, рядом с куполом храма,
То молнией чиркают около ног.
 
 
Прозрачное небо всё выше и выше,
Хохлатки лежат, от жары окосев,
И Найда язык отвалила и дышит
Беззвучно, как будто не дышит совсем…
 

«Мы беды выбираем сами…»

 
Мы беды выбираем сами
И среди этой кутерьмы,
Прокидывая даль глазами,
Свои великие умы
Прокладываем, нет, не к свету,
А устремляем вглубь, туда,
Где нам мерещится звезда,
Которой не было и нету.
 

Антропология

 
Свеча оплавится и гарью
Пахнет от прерванной строки,
И мысль как пуля сквозь виски
От полушарья к полушарью
Метнется, обрывая речь…
 
 
И это всё аршином мерить
Придут вослед?..
 
 
Мне в это верить
Страшнее, чем на рельсы лечь.
 

Корюшка

1.

 
На заливе лед – синева.
Синевой сквозят острова.
День морозный синий, погож,
Да и небо синее то ж.
 
 
Пробурю я лунку-окно,
Опущу насадку на дно,
Сяду на «баян». Благодать!
Корюшку начну поджидать.
 
 
Питерский особый кураж!
Рыбка велика. С карандаш!
Но клюет упрямо и зло.
Если очень зло – повезло!
 
 
Будет – на «баян» не присесть,
В смысле не поддать, не поесть,
То есть, будут небо и даль
Пахнуть огурцами…
Февраль!
 

2.

 
Мы корюшку ловим. Такое ура!
Огромная льдина, во льдине дыра.
Дымится фарватер, баржи и суда
Чего-то везут неизвестно куда,
Поля ледяные ломают, грызут,
А нам-то до них?
Ну, везут и везут…
За дамбою Питер. Чадят синевой
Котельные трубы,
А на кольцевой
Шумы от шипов и цветные огни…
Ах, эти февральские рыбные дни!
И март еще наш, и морозы стоят,
И лед не слабеет, и морды горят
От ветра, от солнца, от радости той,
Которую мы называем простой,
И ради которой готовы пропасть…
И всё это в жилу,
И всё это в масть!
 

«Скупое небо северной столицы…»

 
Скупое небо северной столицы.
Лес ждет команды листья отряхнуть.
В развилке дерева гнездо сорочьей птицы
Похоже на твое…
Раздеть, перевернуть…
 
 
Нам новый день не принесет удачу.
Нам эта ночь любви не принесет.
О чем ты говоришь?
Я не ханжу, я плачу
Как этот дождь над маревом болот.
 
 
Смотри, ты видишь – эта грязь и слякоть,
И до земли провисли провода…
Я понимаю – некрасиво плакать.
Но иногда-то можно. Иногда.
 
 
Когда в душе темно и неуютно,
Когда в лице не узнаешь лица
Любимого и стрелкою минутной
Означен путь…
И не видать конца.
 

«В стране, где халдеи народ веселят…»

 
В стране, где халдеи народ веселят,
Где пушки стреляют, а власти юлят,
Где по небу часто летают гробы,
Живу и негромко прошу у судьбы
Ни пищи, ни славы, ни крова, ни баб —
«Оставь мне надежды
Щепотку хотя б…»
 

Стела

 
От капища, от алтаря
Уходят тропы на зарю.
Вот зажигается заря
И я склоняюсь к алтарю.
 
 
Всё прощено – и боль, и грусть,
В чем был и не был виноват,
И я смотреть вперед боюсь,
И не хочу смотреть назад.
 
 
Слетают птицы с мертвых плит.
Жизнь утекает из-под век…
Но идол каменный стоит
Который год, который век.
 

Про белочку

 
Пили много и ставили деньги на кон,
Говорили о прикупе сочно и складно.
Раза три выходили дышать на балкон…
Ладно…
 
 
Суть не в этом, а в том, что потом, поутру,
Когда все проигрались, и кончилась водка,
Мы сумели на кухне поймать кенгуру.
Вот как…
 
 
Мы скрутили ее и связали ее.
Если б кто это видел, решил – недоумки.
Оказалось, что деньги-то все у нее!
В сумке…
 

Третий

 
Не стороною, не высоко
Летела уточка, лете…
Огнем ударила осока,
Повисло эхо в пустоте.
 
 
Каталось эхо, отражалось.
Болото порохом дымилось.
И ни о чем не горевалось.
И ни о чем не говорилось.
 
 
Вот этот пашет – хочет хлеба.
Вот этот пишет – ищет слово.
А третий отнимает небо
У первого и у второго.
 

«Золото…»

 
Золото…
Как хорошо сложились звуки!
Смотрю на богатых дам,
Или на свой безымянный палец —
Всё думаю: что в имени этом?
Если первый ювелир был поэтом,
Тогда зачем скифы прятали этот металл в курганах;
Ацтеки топили в воде,
Бандиты носят на шеях,
Цыгане – во рту?
Серебро – ясно. Плошки там, ложки.
Так сказать, ионы.
А золото?
Цвет, что ли? Так и цвет…
Не пойму. Не скиф.
А люди всё роют, роют.
 

Поэзия

 
Чем выше мы, тем выше слово.
Чем выше слово, тем внутри
Прочней фундамента основа,
Но что ты там ни говори,
Как ни смотри – не обнаружить
Нам эти тайные дела.
 
 
Ведь поднимает наши души
Подъемной силою крыла —
Незримое. Но мы-то знаем,
И эту суть раскрыть могли б,
Поскольку сами подправляем
Мембраны трепет и изгиб,
И ощущаем, и немеем.
Но… не раскроем.
Не умеем.
 

«О нет, я не молю Тебя…»

 
О нет, я не молю Тебя
Не потому, что Ты невидим,
А потому, что я Тебя
В своих поступках не увидел.
 
 
Ты просто выпустил меня
Из-под руки давно когда-то,
И я пошел, громя, звеня,
Стреляя в цель из автомата.
 
 
Крушил любовь, рубил сады,
Смеялся, оскверняя ложе,
И лишь когда я сжег мосты —
Увидел, как я безнадежен.
 
 
Я понял, как я опоздал!
Но видел Ты и не поправил…
Но, если Ты мне это дал,
То почему слепым оставил?
 

«И рук откровенье, и пропасть без дна…»

 
И рук откровенье, и пропасть без дна
Затем, чтобы помнить, как всё это было.
Шумели деревья, гудели стропила,
И месяц неслышно ходил у окна.
 
 
Шумела Катунь на крутом перекате,
Стекала свеча на зеленую медь,
И лифчик веселый на спинке кровати
Крыла расправлял и пытался взлететь.
 

«На Волге ли убьют…»

 
На Волге ли убьют,
Пришьют ли на Канарах…
Звериный твой уют,
Тоскующий о нарах.
 
 
Одна печаль в уме
Саднит и воет воем:
На воле – не в тюрьме,
Но словно под конвоем.
 
 
Легли твои круги
Оврагами да лесом,
А по следам враги
С известным интересом.
 
 
С поломанной судьбой,
Рублями угнетенный,
Зачем на свой убой
Идешь ты, непутевый?
 

«Горы, предгорье, курганная степь…»

 
Горы, предгорье, курганная степь,
Падает влага в дощатую крепь,
Беркут висит на мембране крыла,
Золотом светятся колокола.
 
 
Воля! Не ты ли с ходулек меня
Бросила в небо на гриву коня,
И приложила, смеясь, на бедро
Красное красных закатов тавро.
 
 
И распахнула ворота – скачи!
В черных зрачках заиграли лучи,
Заполыхали счастливым огнем:
Жаркие – ночью, веселые – днем.
 
 
Так и кружил от села до села.
Детство ушло или юность пришла:
Ночью проснулся в саманной избе —
Что-то случилось? – ан, ус на губе!
 
 
Лада, скажи, неужели не люб
Запах степной не целованных губ?
Сладко и темно любви ремесло,
Дай мне ладони и скрипнет седло
 
 
Стоном двойным, и оценим коня…
Гулкая степь, под копытом звеня,
Нам развернет за курганом курган…
Падает беркут, кричит тарбаган!
 

«Мои стихи неправдой веют…»

 
Мои стихи неправдой веют.
И я еще не знаю, что
Придет пора – я поседею,
Я стану кутаться в пальто
 
 
От осознанья, что когда-то,
Сверкая золотом стила,
Рассказывал, в чем виновата
Ты, невиновная, была.
 
 
Но ты меня как всякий сильный,
Простив, не упрекнешь в грехах.
Ведь имя-то твое – Россия.
Да светится оно в веках!
 

Павел Васильев

 
Ты, научив нас – как,
Всего не рассказал,
И жизнь свою,
Не прожив и полсрока,
Свернул петлею, в узел завязал,
И затянул…
А силушка – от Бога!
 

«Бьет петух крылами, будит…»

 
Бьет петух крылами, будит
Чутко спящую зарю:
«День встает! Таких не будет!
Это я вам говорю».
 
 
День приходит из тумана
В росных травах, с полосой
Красной,
С хлебом из чулана
В белой тряпице косой;
 
 
С тихой речью, с поцелуем,
С пеньем птичьего крыла,
С пищей скудной, что столуем,
Примостившись у стола;
 
 
С голубиной воркотнею,
С переливом серебра
Влаги, бьющейся дугою
В стенку звонкого ведра!
 
 
С солонцами, с бездорожьем,
С полыхающим в заре
Золоченым храмом Божьим
Над рекою на горе.
 

«Низкий воздух свинцовый…»

 
Низкий воздух свинцовый,
И брусчатки темней
Целый день по Дворцовой
Кружит пара коней.
 
 
Скачет пара по кругу,
Сбить на шаг норовит.
Черный колер по крупу
Желтой пеной повит.
 
 
Я смотрю на копыта
Неподбитых коней —
То ли совесть забыта,
То ль потеряно в ней
 
 
Очень важное что-то,
Без чего никуда.
Разве ж это работа?
Это, братцы, беда.
 
 
Пусть возок образцовый
И колес – только два,
Но ведь камень торцовый
Не песок, не трава.
 
 
Он для конского быта,
Он для резвой ноги,
Как наждак. А копыта —
Это не сапоги.
 
 
Жили, ширились царства,
В бой несли седоков…
Распадется хозяйство —
Если конь без подков.