Текст книги "Острый угол"

«В этих травах, где пчелы, шмели и цветы…»

 
В этих травах, где пчелы, шмели и цветы,
Где кусты перевиты горошком и хмелем,
Мы с тобою все наши тревоги разделим
На двоих. Пополам…
 
 
До ночной темноты
Будет ветер шуметь над твоим изголовьем,
Будут звезды, сгорая, лететь с высоты…
Что нам нужно еще в этом мире огромном?
Я не знаю.
А ты?..
 

«Я не помню, что там было, где и как…»

 
Я не помню, что там было, где и как.
Это солнце, эти отблески в окне
Надевают на меня весенний фрак,
Растворяя капли золота в вине.
 
 
Жизнь веселая! Да что там говорить!
Я сверкаю, я готовый для игры!
Кто стасует? Разрешите прикурить…
Что играем? Как – стеклянные шары?
 
 
Неужели Новый год? Да как же так?
Мне казалось, что за окнами весна —
Это небо, это солнце, этот фрак,
Это пенное вино? А чья вина
 
 
В том, что выпал я из этой колеи,
Почему в бокалы налито аи,
Мандарины, ананасы почему?
Не понятно ни душе и ни уму.
 
 
А за окнами буранная страна.
А на окнах нарисовано!
Мороз…
Почему же у меня в душе весна,
Почему всё несерьезное всерьез…
 

«В этом доме, набитом одеждой и молью…»

 
В этом доме, набитом одеждой и молью,
Где прокисли борщи, где раздрай и бедлам,
Я коплю свою боль и, измученный болью,
Продолжаю скитаться как тень по углам.
 
 
Эту боль не продать, не отдать, не подкинуть,
Ни друзьям подарить, ни врагам передать,
И врача не найти, чтобы смог ее вынуть —
Вскрыть ребро и убрать.
 

«Так много прожито, что кажется – весна…»

 
Так много прожито, что кажется – весна
Когда придет, обрадует навряд ли.
Сосна, она и в стужу зелена,
А то, что снег из жесткого стал ватным,
Так это и не в радость, и не в новость,
Из века в век он влагою течет…
 
 
Но если гусь, небесный звездочет,
Однажды с неба голос свой уронит —
Душа замрет и всё, что выше крыши,
Наполнится такою синевой,
Что на колоннах старые афиши
На новые заменят. Неживой
Очнется мир,
Смешает всё, поправит,
И оживит, и в малахит оправит.
 

«Шел и нашел!..»

 
Шел и нашел!
Домой бы донести!
Кладу в карман и направляюсь к дому.
Наверно, доберусь часам к шести.
Находку б не сломать, не растрясти!
А это очень тяжело хромому.
 
 
Кандиль… кандиль… По лестнице в метро.
Кандиль… кандиль… С трамвая в электричку.
Вот и темнеет, зажигаю спичку,
Суюсь в карман – в кармане ничего!
Но было же, ещё руке тепло!
Назад вернуться – время потеряешь…
 
 
Что, кстати, это было, ты не знаешь?
И я не знаю.
Вот, не повезло!
 

«Ночной костер. Далекий волчий вой…»

 
Ночной костер. Далекий волчий вой
Поддерживает медленное пламя.
Сова всю ночь беззвучными крылами
Следит за всем, как пастырь луговой.
 
 
Луны далекой белую струну
Волна не гнет, но делает упругой.
Иди по ней и ступишь на луну,
Где ни росы и ни листвы муругой,
 
 
И ни куста, ни скрюченных корней,
Где если человек и был когда-то,
То там и умер, не дожив трех дней
До лунохода…
 

«Предисловье как суесловье…»

 
Предисловье как суесловье…
 
 
Не нужно оно автору, нет!
Если слово сочится кровью,
Если мучился им поэт,
Если он, задыхаясь болью,
Отдал всё, что хранил в душе,
То ни слава, ни предисловье
Не отравят его уже,
Не погубит дурная весть,
Потому как он выжат весь
До остатка.
Сухой, сухой.
И слепой уже, и глухой…
 

«Вот и созрела клюква…»

 
Вот и созрела клюква.
С россыпи, как и прежде,
Снимется птица-кряква
В серой своей одежде.
 
 
Утро взорвет крылами,
Рядом увидев псину.
Не поведу стволами,
Даже ружье не вскину.
 
 
Просто вослед ей долго
Буду смотреть на запад…
Спелой сосны иголка
Очень горька на запах.
 
 
Скрипнет в бору лесина,
Остановись и слушай!
Кружит по клюкве псина,
Моет росою уши.
 
 
Шарит по небу взглядом —
Птичья пуста дорога,
Ходит со мною рядом,
Верит в меня как в бога.
 
 
Гнет лезвия осокам,
Кружит, не понимает —
Что-то случилось с богом:
Видит, а не стреляет.
 

Ироническое

 
Потом был пир. Дипломы не при чем.
Шампанское, столичная, закуски —
Венгерский гусь с отломанным плечом,
И черный хлеб с селедкою.
По-русски
Всё было выпито и съедено. Потом
Гуляли парами. Она смотрелась в профиль
Красавицей с ахматовским горбом.
Потом был дом, потом бразильский кофий,
Из привезенных фруктов натюрморт;
Потом – диван, игрушки в норки-мышки,
Потом она унюхала подмышки
Его и зафырчала…
 
 
Через год
Случайно в парке встретились. С коляской
Была она. В прикиде. Вся – «фу-фу».
Он прошлое сравнил с печальной сказкой,
А на прощанье выдавил строфу,
Что помнит всё, тоскует целый год,
Читает Вознесенского, мудреет,
Не выпивает, а подмышки бреет,
Но нюхать никому их не дает.
 

«Харон устал. Веселая страна!..»

 
Харон устал. Веселая страна!
Но бедная. За щеку лезешь – пусто.
А, главное, такая тишина,
Что страх берет, и тянет очень густо
Капустным духом, кислой алычой,
Сырым прогорклым одеялом ватным,
Проквашенной овчиною, мочой,
И «Шипром», что зовут
Военкоматным.
 

«Здесь и подохну…»

 
Здесь и подохну…
Комната узка,
Хоть и длинна, чем и напоминает
Зал нарсуда, где смертная тоска
Не каждый день, но иногда бывает.
 
 
Я знаю это. Чувствую ее,
Когда она прихлынет и к обеду
В спираль мое закрутит бытие,
Какое и не снилась Архимеду.
 
 
Да ладно… Что там…
Принесу щепы,
Кресало выну, вспомню Прометея,
И отвоюю счастья у судьбы
Хотя бы тем, что плакать не умею.
 
 
Хотя бы тем, что сидя у огня,
В который раз поверю вдохновенью,
И вновь дождусь крылатого коня
И Деву с удивительной свирелью.
 

Бессонница

В.Т.

 
Я пишу этот стих авторучкой, Володя,
Что ты мне подарил. Ох, как паста черна!
Я люблю этот цвет. Он сродни непогоде,
Что крупой ледяною сечет у окна.
 
 
Занавешено плотно высокое небо.
Ни звезды, ни луны, только проблеск огней.
Посмотреть бы на родину с облака, с неба,
Я уверен – оттуда всё это видней.
 
 
И заброшенный сад, и фронтоны без стекол,
И, уставший за жизнь от вожжей и бича,
Старый конь, что весь день селезенкою екал,
По разбитой дороге хлысты волоча.
 
 
Пересыпано сено осенней крупою.
Намерзает ледок на пролетах оград.
И звенят удила под отвисшей губою,
Говорят – надо жить.
Надо жить, говорят…
 

«Засыпаю – снег идет…»

 
Засыпаю – снег идет.
Просыпаюсь – дождь искрится…
Сядет птица-голубица,
Голубь гоголем пойдет!
Книзу клюв, крыло отвисло…
Просто всё, а сколько смысла!
Подоконник – что паркет,
Мокрый, глянцевый, покатый.
Голубь лапкой розоватой
Ступит… ан, опоры нет!
Нет опоры, только воля,
Сизых крыльев треск да хлоп,
И косой полет над полем —
Завораживало чтоб…
 

«Я умру не потом, а сейчас, рядом с этим гранитом…»

 
Я умру не потом, а сейчас, рядом с этим гранитом.
Мои письма к тебе еще будут трястись в поездах,
Обгоняя судьбу, громыхая на стыках, – транзитом,
Чтобы чувствовал ты, и, не путаясь в прошлых годах,
Говорил, утверждал, задавался извечным вопросом,
Но, ответа не зная, к почтовому ящику шел,
И сидел, одинок, у калитки орлом горбоносым…
Писем больше не будет.
И траурной ленточки шелк,
Что цветы обвивает, последнюю память венчая
Фальшью букв золотых, что ни чьи не печалят глаза —
Не расскажет тебе, как последний закат обручает
С небесами того, кто так часто глядел в небеса.
 

«Из-за туч лунища вышла…»

 
Из-за туч лунища вышла,
Золоченая коса!
Столп на площади как дышло,
Задранное в небеса.
 
 
То ли едем, то ли встали,
То ли сумрак в голове?
Просто лошади устали
И пошли гужом к Неве.
 
 
Пьют холодное, глотают,
Не глаза, а божий страх!
С неба звезды облетают
И звенят на удилах.
 
 
А с гранита всадник медный,
Слыша дальний шум рокад,
Свой косой прыжок победный
Направляет на закат.
 

«Чем дальше в лес, тем больше дров…»

 
Чем дальше в лес, тем больше дров.
Чем больше дров, тем меньше слов.
Чем меньше слов, тем больше дел…
 
 
Он поседел, он похудел.
К рублям утратив интерес,
Он их не пашет, не стрижет.
Он в старой трубке злее жжет
Табак, и чаще ходит в лес.
По вечерам жует чубук,
Хрустит спиной, костит репей.
И кормит диких голубей.
 
 
Две диких птицы входят в круг,
Берут зерно, вдыхают дым,
Воркуют возле старых ног
И соглашаются, что бог,
Конечно, должен быть седым.
 

«Сгорает лето. Золотится хмель…»

 
Сгорает лето. Золотится хмель.
Слетают птицы с птичьего насеста.
Прощай, мой август. Мой полишинель.
Мне всё известно.
 
 
Всё будет так и всё равно не так.
Проходит жизнь… Приходит и уходит.
Дыхание трудней, слабее шаг,
А в бочках бродит
 
 
Замесов новых новое вино!
Люблю сентябрь, но поклоняюсь маю,
Пью старый хмель, и сердцем понимаю,
Как близко дно…
 

«Помойку ворон скребет с тоской…»

 
Помойку ворон скребет с тоской.
Скреби, не трону. Я сам такой.
 
 
Я из таких же. Не лучше всех.
Я хоть и рыжий, но не из тех.
 
 
А был бы черен, да мог летать!..
Я знаю, ворон, где благодать.
 
 
Там стенка с прахом, за ней чины,
Что жить со страхом обречены.
 
 
Там – ешь (не жалко!) Питья – подвал.
Там ты б не каркал, а ворковал.
 

Завод

 
Какая выпала судьба…
Полу-рассвет. Полу-потемки.
Хрустит ледок весенний ломкий.
Чадит котельная труба.
 
 
Металлом лязгает конвой,
Угрюмая глухая рота.
Народ невыспавшийся, злой
Втекает в черные ворота,
 
 
И тараканами в пазах
Рассеивается по яслям,
Где шпиндели сверкают маслом
И отражаются в глазах…
 

«Стиральная доска асфальта…»

 
Стиральная доска асфальта
Вгоняет в дрожь, и воронье
Закаркивает ноту альта,
Свистящего в окно мое.
 
 
О чем опять печаль-тоска?
И почему звучит не добро?
И что там, в области соска,
Грохочет в ребра?
 

«Ты уже не расскажешь из прожитых лет…»

И.В.

 
Ты уже не расскажешь из прожитых лет
Каково тебе здесь на холсте, на стене,
Где ни лунные пятна,
Ни солнечный свет
Не спасают от мрака. И только извне,
За оконным стеклом, за кирпичной стеной
Ты еще различаешь друзей голоса,
Понимая по крыльям полуденный зной,
Ощущая по крикам: находит гроза…
Расскажи… Не расскажешь.
Сквозь линзы очков
Сотней острых стилетов и тысячью жал
Ты глядишь на меня, не сужая зрачков.
Ты умел их сужать. О, как ты их сужал!
Расскажи…
Не расскажешь. Господь запретит
То же сделать и мне как закончу дела.
Поднимаю бокал – пусть тебя приютит
Голубой Альтаир, в смысле альфа Орла.
 

«Ни скудная пища, ни спины волов…»

 
В Европе холодно…
 

О. Мандельштам

 
Ни скудная пища, ни спины волов,
Бредущих устало по черному полю,
Уже не пугают.
Сменяешь ли волю
На холод, сквозящий из темных углов,
Где гулко и пусто вторую неделю,
Где воин чужой под чужой разговор,
Глумясь над твоей еще теплой постелью,
Рвет ситец на ленты и чистит затвор.
 

«Минутный дождь…»

 
Минутный дождь…
Веселые такси…
Дождем отполированная веха
Столпа блестит! Вокруг, как на оси,
Вращаются огни…
С лицом морпеха
Тяжелый Петр на медном скакуне
Глядит на звезды – покорить бы, взять бы!
Такая ночь!
Всё от огней в огне!
 
 
А днем ему надоедают свадьбы.
 
 
И скачет он над черною волной
Неведомо куда, Бог весть откуда.
Что ищет он, еще какое чудо
Мерещится ему во тьме ночной?
 

Эллада

 
Сухие каменные плиты
Среди фаллических колонн…
Здесь замысел и смысл слиты
Как и задумал Аполлон.
 
 
Поэзия! Чего же ради
Служитель твой, сомнений полн,
Чесал завшивленные пряди
У этих тесаных колонн.
 
 
О Время… Горше нет отравы.
Снедает грудь. Томит висок…
Пустырь. Ни памяти, ни славы.
Песок.
 

Ля Рошель

 
…И вновь октябрь.
Шеренга серых клавиш
Штакетника мертва, но дерева
Поскрипывают. Песню не исправишь
Подобным звуком…
Зрелая листва
Скользит в траву и горький дух распада
Плывет в аллеях. Редкий пешеход
(В калошах?… Нет… Куда там, век не тот!)
Почти бежит, хотя за краем сада
Всё тот же дождь и стоит ли спешить?
Кого сей бег спасет, или устроит?
Но человек спешит и, видно, стоит
Ему вот так охапки ворошить
Опавших листьев.
А раскрытый зонтик,
Корявое такое колесо,
Вращается и, превращаясь в дождик,
Подсказывает слово – Пикассо…
 

«Западник, дождями налетев…»

 
Западник, дождями налетев,
Две недели голосил и плакал.
Оттепель…
Исакий отпотел.
Поседел Исакий…
Иса-акий!
 
 
Гулко…
Звуки, горлом проходя,
Падают к подножью постамента
Медного тяжелого вождя.
 
 
Невская дымящаяся лента
Шелестит остатками шуги,
Чайки не орут и две вороны
Чертят перед всадником круги.
Круг – это основа для короны!
 
 
Нужно лишь границы заклепать.
Трон подремонтировать. Надуться.
И – вперед…
А камушки найдутся.
Знаем – где, и знаем – как искать.
 

«Шальная жизнь!.. Взрываясь и сгорая…»

 
Шальная жизнь!.. Взрываясь и сгорая,
Ты даришь нас и кровью, и вином.
Я опий не курю, и я не знаю рая,
Поговорим сегодня об ином.
 
 
Поговорим о том, как над страною
(Над нашей – над моей и над твоей!)
Двадцатый век пружиною стальною
Сшибает голубей и лебедей,
И нас с тобой…
 
 
Раскрыв полнее очи,
Я вдаль смотрю, как старый коренник…
Апрельский наст игольчат и непрочен,
Апрельский наст не выдержит двоих.
 
 
Он оседает, обнажая корни.
И дерева на северных ветрах,
Гремя ветвями и корою черной,
Уже тоскуют о поводырях,
 
 
Что проведут нас сквозь лихое лето,
Не подведут, а приведут туда,
Где страшное двадцатое столетье
Сквозь новый снег уходит в никуда,
Оставив здесь…
 
 
Оно нам всё оставит —
Любовь к земле, высокую звезду,
Усатый злак, татарник, лебеду,
И гения, что этот век прославит;
 
 
И ветра посвист в перьях маховых,
И солнца луч, скользящий над поветью,
И птицу-тройку в крыльях-пристяжных,
Летящую в грядущее столетье.
 

«И случится однажды…»

 
И случится однажды…
Не спасусь, не спасу…
Электричка в тумане, как змей на весу,
Прогрохочет и сгинет, растаяв во мгле.
До свиданья, родные!
На этой земле
Мне уже не качать колокольную медь,
Сыромятною кожей не сечь, не греметь,
Не гордиться копьем и клинком не рубить,
Не валиться на травы, отраву не пить.
Просто был я, и нету…
И пусть до зари
Крутит ветер планету и те алтари,
Близ которых я рос, где на свитках дорог
На извечный вопрос я ответить не смог.
 

«Поют ветра над старой кровлей…»

 
Поют ветра над старой кровлей
В двенадцать струн из бычьих жил.
Не подведи меня, здоровье!
Я всё, что пережил, решил.
Тревоги нет, печали нету!
Свободный, на семи ветрах,
Я чувствую мою планету,
Летящую на всех парах
В потоках дыма, черной гари,
Туда, туда, где в вышине
Восходят звезды и сгорают,
И падают под ноги мне.
 

«Стылый ветер, окна шаря…»

 
Стылый ветер, окна шаря,
Потрясает снежной шалью…
Я тебя еще не жалил.
Я тебя еще ужалю!
 
 
– Ты еще заплачешь, ой как!
Ты сама попросишь яду…
 
 
Хищная, как птица сойка,
Что слетела на ограду,
Ты глядишь жемчужным глазом,
А глаза твои змеисты…
 
 
– Яду?..
Яд – это маразм.
Не Шекспиры, не садисты,
Мы давно иные люди,
Меченые жизнью новой…
 
 
– Хочешь голову на блюде,
Олоферн мой бестолковый?..
 

Февральское

 
Шел январь. Он уходил
По снегам – на мягких лапах.
И… ушёл. Остался запах
Мандариновой хвои.
 
 
Даль мертва и не мертва.
От сугроба тень полога.
Изморозь – дыханье Бога,
Двух полозьев соловьи —
Скрип да скрип,
Как детский всхлип,
Где обида и тревога…
Но – кончается дорога:
Речка, мостик, парапет…
 
 
Снега хруст.
Тулупа груз.
И с мечтой о теплом доме
На морозе, на соломе
В ночь гляжу и вижу свет.
 

Н.В. Гоголь

 
Выпустив тройку,
На Малой Конюшенной
Встал он и замер… Прическа до плеч!
Медный, высокий, с силищей недюжинной…
– Жизнь хороша, только стоит ли свеч?
 
 
– Стоит… – Он хитро в усы улыбается.
Мощный хохол. Колокольная стать!
– Вишь, коренник мой не спотыкается,
И пристяжным от него не отстать.
 
 
Сильные, ладные, шеи разбросаны,
Космос дымится под каждой ногой.
– Видишь, как ровно березы отесаны,
Слышишь, как чисто звенит под дугой!..
 

Юдифь

 
Вот Юдифь и Олоферн…
Вот в тумане ходит Керн,
Вот шумит ее аллея,
Вот коробка Мавзолея,
Где небрит и нашпигован,
В ледяной хрусталь закован,
Вождь лежит, о ком народ
Сотню лет во весь свой рот
Песни пел, орал стихи…
 
 
Сколько всякой чепухи,
Как ракушек (Маяковский!),
Как несчастных жен (Маковский!),
К нам прилипнет, бог ты мой…
 
 
Я стою, смотрю на деву:
Если б не ребро, то Еву
Сотворили б не такой,
Или не с такой ногой.
Иль нагой – совсем другой.
Но… ребро!
И вот – нога,
И при всем притом нага!
Сразу видно: не весталка,
А наоборот, притом…
 
 
Даже головы не жалко!
Пусть отрубит, но – потом.
 

«Всё кошу да пашу…»

 
Всё кошу да пашу.
Мне пахать не устать.
А стихов не пишу,
Исписался, видать.
 
 
За оградою лес.
Там в полуночной мгле
Звезды сходят с небес
И бредут по земле.
 
 
Среди троп и дорог
Рассыпают светло,
И над каждой парок,
И от каждой тепло.
 
 
Затоскую, пойду,
Поищу и звезду,
Ту, одну, что найду,
Под окно приведу.
 
 
Привяжу к городьбе,
Пусть мерцает-горит,
Пусть со мной о тебе
До зари говорит.
 

«Согрешить бы, да устал уже…»

 
Согрешить бы, да устал уже.
Помолиться бы, да некому…
В Прионежье ли, в Приладожье
Отыщу я старца-лекаря.
 
 
Расскажи мне, лекарь-умница,
В самый цвет скажи, не около, —
Сколько жить еще мне, хмуриться,
Биться оземь птицей-соколом;
 
 
Выбирать дорогу смелую,
Рвать о камни грудь упрямую,
Для чего я это делаю,
Если всё закончу ямою?
 
 
Для чего стараюсь-мучаюсь?
Для кого мои страдания,
И зачем разлуку жгучую
Угадать хочу заранее?
 
 
Отвечает лекарь-умница:
«Жить тебе, страдать и хмуриться,
И по гроб в убогой горнице
При свече над словом горбиться…»
 

«Такая роль…»

 
Такая роль…
Участник злой игры,
Я падаю и снова подымаюсь,
В свидетели и судьи нанимаюсь,
Беру дары и подношу дары.
 
 
Вхожу в дома, пещеры и шатры,
Казню, спасаю, мудро улыбаюсь,
Смотрю в глаза, лукаво извиняюсь,
И слепну от блестящей мишуры.
 
 
Но… прозреваю. И опять гляжу.
И вновь по голосующим товарищам,
Ищу родство меж скопищем и капищем,
И, грустно улыбаясь, нахожу,
 
 
И, с огорченьем, наблюдая всех,
Я не виню ни этих, и ни тех.
 

Менты

 
За плечами целый век. Эпоха!
Шпоры, портупеи, козырьки…
Их, как ни одень, все будет плохо —
Жевано и как-то не с руки.
 
 
Рукава замызганные. Сало.
Животы. Тяжелый дух ремней.
Шантрапа с Финляндского вокзала
И стройней поганых и видней.
 
 
Ходят. Матерятся. Охраняют.
Проверяют. Любят проверять!
Честь свою последнюю теряют,
Скоро будет нечего терять.
 

«Дождь – балтийская пыль…»

 
Дождь – балтийская пыль —
Из щелей и прорех.
А готический шпиль,
Остро падая вверх,
В клочья рвет облака,
И у входа в костел
Дождевая река
Заливает костер.
Приглушенные звуки
Горящей листвы,
Как незримые руки
Шипящей Литвы,
Что торила тропу
Испокон на восток…
И течет по хребту
Неземной холодок.
 

«Ах, какое в деревне бедствие…»

 
Ах, какое в деревне бедствие,
Повалили тын у реки,
Постарела Леждей, но следствие
Всё еще ведут знатоки.
 
 
Вся округа в шесть ног обрыскана,
Ни отметины, ни следа.
А сюда бы сейчас Анискина!
Нет Анискина, господа.
 
 
Нет Леонова, нет Папанова,
Евстигнеева…
Скорбный ряд…
Но зато есть менты поганые.
Курят, лапают, матерят.
 
 
И всё с водочкой, с наворотами…
Дилетантство. Ребячий свист.
Толубеев по фене ботает.
А ведь этот Андрей – артист!
 
 
Больно видеть, как он старается,
Понимая, что не могет…
А народ глядит, ухмыляется,
Ждет папановых, пляттов ждет.
 

«Слева подойду ли, справа…»

 
Слева подойду ли, справа,
Подержу ли на руках —
Все едино!
Ой, забава!
Шея в нежных завитках!
 
 
Губ твоих медовый привкус.
Пахнущий снегами рот.
И такой горячий прикус
Зуб твоих, что сердце мрет.
 
 
Добрый мой желанный гений!
Не жалею, не ропщу.
Сколько б ни было мгновений —
Ни одно не пропущу!
 

«Замес тяжелый и густой!..»

 
Замес тяжелый и густой!
Такой густой, что спасу нету.
 
 
И я прошу Его: «Постой…
Я сам хочу метнуть монету».
 
 
Не поддается серебро.
Встает монета на ребро.
 
 
Но я кручу ее, мечу,
Чтоб на орла легла, хочу.
 

«Вышла на берег лиса…»

И знака нет, но ждать не в мочь,

И я украл ее в ту ночь…

 
Вышла на берег лиса
Подышать волной и слышит
Чаек злые голоса:
Будет шторм…
А море дышит
Глубоко! За пядью пядь
Поглощает, хлещет пена…
Трои нет, но есть Елена
Рядышком. Рукой подать!
На дыбы встает фарватер,
Птицы с криком гребни рвут…
Я смотрю на белый катер —
Не данайцы ли плывут!
Высоко поет свеча!
А потребуют к ответу,
Как я в бой вступлю, коль нету
Ни копья и ни меча?
Но шумит, ревет вода,
Белый катер дальше, глубже…
И подумалось: а глуп же,
Трою рушивший тогда.
Катапульты, флеши, бреши…
Кровь…
Ни пепла, ни следа.
Век иной,
А бабы те же.
Не губить же города.
 

«Да здравствует плесень!..»

 
Да здравствует плесень!
Окончена повесть.
Окончена песнь
И отмучилась совесть.
 
 
Здесь, память тревожа,
Кресты, словно вежи.
А солнце всё то же,
И тропы всё те же.
 
 
Оградки и клетки,
Розетки с цветами,
Синицы на ветке,
Рюмашки на камне…
 
 
И всё это синью
Помечено скучной,
Корявой латынью,
Цифирью беззвучной…
 

«Что загадывалось – выдано…»

 
Что загадывалось – выдано,
И оплачено уже.
Вот и жить уже не выгодно…
Падаю на вираже.
То ли камни, то ли скользкая
Полоса.
Дожди… дожди…
Сторона моя московская,
Беспросветные вожди.
Не кретины, не халдеи,
Наши люди, из родни.
Вроде бы не лицедеи,
А присмотришься – они.
 

«День за днем тончает нить…»

 
День за днем тончает нить,
Не остаться бы с корытом…
Мне тебя не хоронить,
И тобой не быть зарытым.
 
 
Нам достались две стези.
Две дорожки.
Две крушины.
Я иду своей – в ферзи,
Ты – своей – в екатерины.
 
 
Но опять передо мной
Ты встаешь как наважденье…
Вечный праздник, вечный бой,
Вечное мое паденье.
 

«Здравствуй, тополь!..»

 
Здравствуй, тополь!
Вот и встретились.
Повернись-ка… Красота!
Но морщины всё ж наметились,
И кора уже не та.
 
 
Жилы… Многие полопались.
Ветви… Многие сухи.
Уходились мы, ухлопались,
Разошлись на пятаки.
 
 
Серебришком да червонцами
Гнулись, плавились в огне,
Ты, стоящий под оконцами,
Я, летавший по стране.
 
 
Вот сошлись. Как обреченные.
Каждый горд своим добром:
Ты – верхушкой золоченою,
Я – черненым серебром.
 

«Вот всё и стало по местам…»

 
Вот всё и стало по местам —
И солнца желтого обмылок,
И юбки красные алжирок,
И век звериный…
Мандельштам,
Ты очень многое оставил
За строчкой, не договорил…
 
 
Поэзия – когда без правил,
Без якорей и без ветрил!
И, значит, попадая в створ
Под тягой паруса чужого,
Мы говорим чужое слово,
Тем и проигрывая спор.