Текст книги "Пугачев"

Так и произошло на форпосте.

– Откуда ты? – спросил Пугачева майор Мельников.

– Из Польши.

– Какой ты человек и как тебя зовут?

– Я польский уроженец, зовут меня Емельян Иванов сын Пугачев.

Имя Пугачева записали в книгу и заставили шесть недель отсидеть в карантине. Здесь Емельян свел знакомство с солдатом-гренадером Алексеем Семеновичем Логуновым, таким же беглецом, как и он сам. Пугачев и Логунов пришлись друг другу по душе и договорились, что вместе пойдут на поселение за Волгу, в дворцовую Малыковскую волость на Иргизе, к раскольникам.

Чтобы заработать на пропитание, подрядились они сделать сарай у купца-староверца Кожевникова. Однажды обедали у него в доме, и задумавшийся Логачев сказал хозяину, указывая на Емельяна:

– Этот человек точно, как Петр Третий.

– Врешь, дурак! – крикнул в сердцах Пугачев, но, как он позднее скажет на допросе кнутобойцу Шешковскому, «в тот час подрало на нем… кожу».

Случай этот весьма любопытен. Пугачева, будущего «третьего императора», продрало морозом по коже – почему? От страха? Или по другой причине? Уже во время русско-прусской войны, лет с десять тому назад, он старался представить себя перед однополчанами крестником Петра I, который-де подарил ему саблю. Да и позднее он явно стремился «отличить» себя от других. Человек честолюбивый и неспокойный, энергичный и сметливый к тому же, что важнее всего в его натуре, испытавший не раз несправедливость со стороны властей, господ, человек вольнолюбивый и не смирившийся с социальным злом, которое сопровождало жизнь всех людей, подобных ему, он на протяжении этих десяти лет пытался как-то вырваться из цепей, опутывавших его все сильнее, найти свой путь, несмотря на все трудности и препятствия. Прибыв на Терек, он добивается, чтобы земляки-выходцы с того же Дона избрали его своим атаманом, пытается пробраться в Петербург ходатаем по их делам. Его планы не раз рушатся, но он снова и снова бежит из-под ареста, ищет удачи в новых местах, стремится с помощью других людей уйти от преследований.

Он отнюдь не одинок в своих скитаниях и исканиях, В ту пору большое число людей, обиженных властями, преследуемых и гонимых, ходило по России, искало хоть какой-то выход. По всей стране в те годы, когда началась и протекала сознательная жизнь Пугачева (от его женитьбы и службы в действующей армии), недовольство народа выражалось в самых разных формах. Широкий размах получили волнения и восстания крестьян – помещичьих, монастырских, приписных к заводам, работных людей этих заводов, горожан («Чумной бунт» 1771 года в Москве), казаков, солдат. На борьбу против гнета и произвола богатых и власть имущих вставали все обездоленные слои населения, русские и нерусские, православные и магометане, буддисты и язычники, жители европейской и восточной части страны.

Некоторые из недовольных, как это было не раз со времен Болотникова и Разина, принимали на себя имя царствующих особ или их родственников, становились самозванцами. С одной стороны, они аккумулировали чувства социального недовольства и протеста, широко распространенные в народе, с другой – как бы облекали их в «законную» форму. Ведь авторитет царя, императора был очень высоким. Тому способствовали некоторые меры правителей, о которых становилось известно. От имени Петра III и Екатерины II, как уже говорилось, исходили указы о послаблениях раскольникам. С именем первого из них связывались и меры по подготовке секуляризации церковных земель, освобождения монастырских крестьян от власти духовных феодалов и превращения их в крестьян экономических – государственных; их положение облегчалось. К тому же Петр III правил недолго, всего полгода; его устранила дворянская гвардия, которая возвела на престол его жену. Несбывшиеся надежды на «доброго» императора (а эти иллюзии по поводу «добрых» намерений монархов и противодействия им «злых» советников-бояр, вельмож столетиями питали сознание угнетенных) не умирали, тем более что положение низов становилось невыносимым. А с появлением самозванцев они оживали. В третьей четверти столетия таких самозванцев появилось более двух десятков. Незадолго до Пугачева по Средней Волге, в районе Царицына, действовал один из них – беглый крестьянин Федот Богомолов.

Как видим, почва для того, что произошло с Пугачевым, давно была подготовлена. К тому же и сам он был склонен, к тому, к чему толкала его сложившаяся обстановка и, как мы убедимся в дальнейшем, те люди, которые так или иначе с ним сталкивались, надеялись на облегчение народных страданий. Так, в частности, произошло и на Добрянском форпосте. Сравнив Пугачева с покойным императором Петром III, Логачев отнюдь не шутки шутил. В ответ на уверения Емельяна, что он простой казак с Дона, к тому же беглый, и солдат и купец-раскольник взялись за него всерьез. Кожевников рассказывает ему о восстании на Яике, недавно подавленном, – яицкие казаки «помутились»-де из-за гонений на «старую веру». Убеждает его идти на Яик и принять на себя имя Петра III с тем, конечно, чтобы ату веру защитить, встать за гонимых и обездоленных. А солдат снова и снова уверяет растерявшегося казака, что он очень похож на покойного мужа правящей государыни, а сам Логачев готов-де это подтверждать где угодно.

Убеждения, очевидно, действовали, О восстании на Яике среди собратьев-казаков Емельян слышал и до этого, немало, вероятно, размышлял об их дерзкой попытке, может быть, мечтал об участии в таком деле. Князь Волконский, московский генерал-губернатор, генерал-аншеф, впоследствии сочтет возможным информировать Екатерину II в «Краткой записке о Пугачеве», что тот еще до побега в Польшу «наслышался», что яицкие казаки «бунтовали и убили генерала» (Траубенберга).

Мысль о том, чтобы взять на себя имя Петра, выступить под его прикрытием против гонений и несправедливостей, зреет в нем, и довольно быстро. В беседах с Логачевым и Кожевниковым он уже начинает надеяться и верить, что «его на Яике, как казаки все находятца в возмущении, конечно, примут и Семеновым (то есть Логачева. – В. Б.) словам веру дадут».

Подобные же разговоры Пугачев вел позднее и с другими спутниками, собеседниками, и та же идея могла не раз всплыть и обсуждаться. Возможно, что все эти настояния других людей в значительной степени плод фантазии самого Пугачева, который во время допросов стремился, и это естественно, снять с себя вину, приписать инициативу в принятии на себя царского имени иным лицам. В таком случае роль самого Пугачева выглядит еще более активной и решительной.

12 августа Пугачев и Логачев, явившись к добрянскому коменданту майору Мельникову, получают долгожданный паспорт. Можно себе представить, как был рад Емельян, получивший бумагу, которая давала право на возвращение в Россию:

«По указу ея величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны, самодержицы Всероссийской и проч., и проч.

Объявитель сего, вышедший из Польши и явившийся собой в Добрянском форпосте, веры раскольнической, Емельян Иванов сын Пугачев по желанию его для житья определен в Казанскую губернию, в Симбирскую провинцию к реке Иргизу, которому по тракту чинить свободный пропуск, обид, налог и притеснений не чинить и давать квартиры по указам. А по прибытии явиться ему с сим паспортом Казанской губернии в Симбирскую провинциальную канцелярию; також следуючи, и в прочих провинциальных и городовых канцеляриях являться. Праздно ж оному нигде не жить и никому не держать, кроме законной его нужды. Оной же Пугачев при Добрянском форпосте указанный карантин выдержал, в котором находится здоров и от опасной болезни, по свидетельству лекарскому, явился несумнителен. А приметами он: волосы на голове темно-русые и борода черная с сединой, от золотухи на левом виску шрам, от золотухи ж ниже правой и левой соски две ямки, росту 2 аршина 4 вершка с половиной, от роду 40 лет. При оном, кроме обыкновенного одеяния и обуви, никаких вещей не имеется. Чего в верность дан сей от главного Добрянского форпостного правления за приложением руки и с приложением печати моей в благополучном месте 1772 г. августа 12». Майор Мельников, пограничный лекарь Томашевский и каптенармус Баранов засвидетельствовали подлинность документа, столь важного для Пугачева.

В паспорте на десяток лет преувеличен возраст Емельяна; может быть, он сам назвал намеренно эту цифру: ведь он теперь должен был скрывать от властей многое… К тому же и выглядел он старше своих 30 лет – в бороде немало седины; скитания и лишения уже давали себя знать.

Перед уходом с форпоста оба беглеца зашли к Кожевникову.

– Куда же вы теперь идете? – спросил купец, подавая им целый хлеб на дорогу.

– Идем на Иргиз.

– Кланяйтесь там отцу Филарету, меня на Иргизе все знают.

Распрощавшись с раскольником, Пугачев и Логачев пошли в Черниговку, где Емельян снова увиделся с Кавериным, потом на хутор к Коровке. Осип Иванович выговаривал ему, что он так долго отсутствовал, спрашивал, где сын его, на что Пугачев отвечал:

– Я сына твоего оставил в Ветке, нанял ему лавку и посадил торговать серебром. Теперь я поеду на Иргиз и там жить буду. А если там жить будет худо, то можно уехать на Кубань, куда ушли некрасовцы.

Пугачев, пробираясь на Яик, не исключал, как видно, что и там может ждать его несладкое житье, и обдумывал план побега на Кубань, находившуюся тогда во владениях Турции. Именно туда после поражения Булавинского восстания ушли повстанцы Игната Некрасова – некрасовцы. Еще раньше Разин и его удалые молодцы подумывали о том, чтобы поселиться на Куре, в Закавказье, во владениях шаха персидского. Извечная мечта голытьбы о вольной землице, о свободе подвигала людей на антиправительственные действия. Сильным, неистребимым было желание избыть тяжкую долю, избавиться от ярма.

Путники двинулись на восток, переплыли Дон на Мед-ведицком перевозе и через Трехостровянскую станицу прибыли в Глазуновскую. Их приютил казак-раскольник Андрей Федорович Кузнецов. Здесь Пугачев узнал подробности о Богомолове – «Петре III», выступление которого вызвало беспорядки в Царицыне, сочувствие его населения, а также донских казаков. Передавали слухи: «Петра III» не удалось-де отправить в ссылку в Сибирь, так как император бежал и где-то скрывается. Говорили об этом везде – на Дону, в Поволжье, Сибири…

Пугачев спешит на Иргиз, за Волгу, к востоку от Саратова, все к тем же раскольникам. Приехав в Малыков-ку, он с Логачевым явился к управителю, который им объявил:

– Вам надобно ехать в Симбирск и записаться.

Оба выходца упросили его дать им отсрочку на несколько дней, чтобы отдохнули их лошади. Тот согласился, но они тут же поехали в Мечетную слободу, в 100 верстах от Малыковки, к старцу Филарету. Нашли его в скиту Введения богородицы. Бывший московский купец второй гильдии Семенов, старец Филарет сохранил связи с купеческими кругами, имел немалое влияние среди старообрядцев. Он охотно и долго беседовал с Пугачевым, новым выходцем-раскольником, рассказывавшим о своих странствиях по раскольничьим местам и беседах с их обитателями. Передал он и поклоны от Каверина и Кожевникова. Филарет же говорил о положении дел на Яикe, где как раз проходило следствие о январском «бунте».

– Яицким казакам, – по его словам, – великое разорение, и они помышляют бежать к Золотой мечети.

– Нет, – возразил Пугачев, – лучше бежать туда, куда бежал Некрасов.

– Поезжай на Яик, – поддержал его Филарет, – и скажи им, что ты их проводить туда можешь. Они с тобой с радостью пойдут, да и мы все пойдем.

Как будто Пугачев поверил Филарету свою мысль назвать себя императором, и игумен поддержал его:

– Яицкие казаки этому поверят, потому что ныне им худо жить, и все в побегах, и они тебе будут рады. Только разве кто из них не знавал ли покойного императора, но и это даром, они спорить не станут, только им покажись.

– Да, – согласился Пугачев, – на Яике меня скорей, чем в другом месте, признают и помогут.

Филарет позднее, на допросе, отпирался от этих слов, не на всем настаивал и Пугачев в показаниях, данных в разное время. Но важно то, что предположения, высказанные здесь, впоследствии полностью осуществились. Пока речь шла о выводе яицких казаков на Кубань Пугачевым, который мог бы стать их атаманом. Как человек бывалый и честолюбивый, он опять стремился осуществить свою мечту возглавить какое-либо казацкое сообщество, стать его предводителем-атаманом. Между прочим, по дороге из Белоруссии на Иргиз Емельян говорил о себе, что он богатый купец, побывал в Царьграде и Египте. За этими фантазиями и хвастовством скрывается натура энергичная, неспокойная, ищущая свое место в жизни трудной и жестокой. Но он болеет не только и не столько за себя, будучи одержим простодушным, но настойчивым честолюбием.

Он, несмотря на путы повседневных привычек, обычаев, установлений и на трудности, выпавшие на его долю, сумел преодолеть чувство страха, привычку к подчинению всякому «начальству», задумать и осуществить такое, что поражало воображение, восхищало одних и приводило в ужас других. Он повторил подвиг русских бунтарей – Болотникова и Разина, Булавина и Некрасова, многих других борцов за волю народную.

Все свои планы, помыслы он связывает с такими же, как и он сам, казаками – донскими, терскими, яицкими, а позднее – со всеми подневольными, подъяремными, бедными людьми. Именно с такими чувствами и планами прибыл он в Заволжье, к Яику.

Филарет не советовал Пугачеву ехать «записываться» в Симбирск:

– Если тебя на Яике не примут и ничего там не сделаешь, в Симбирск не езди; там хотя и запишут, но не скоро, а поезжай лучше в Казань.

– Да ведь у меня и в Казани знакомых нет ни единого человека.

– У меня есть в Казани приятель, купец Василий Федорович Щолоков; он наш, старовер, человек добрый и хлебосол. Буде с тобою я сам в Казань не поеду, так скажу тебе, где его сыскать, а там он за тебя постарается и попросит.

Обрадованный Пугачев уговорил Филарета заодно помочь ему и в Малыковке с управителем. Игумен отправился вместе с ним в село. По дороге, в селе Терсах, Емельян купил пуд меду и по приезде ублажил им управителя. Тот, весьма довольный, разрешил ему остаться в Малыковке до крещенья.

Вскоре Емельян расстался с Логачевым, снова нанявшимся в солдаты, и вместе с Филаретом вернулся в Мечетную слободу. Здесь он остановился у местного жителя раскольника Степана Косова, игумен уехал в свой скит. У Степана родился ребенок, и Пугачев стал его крестным отцом. Но ему уже не терпелось перебраться дальше на восток к Яику – мысли о задуманном выступлении против господ под именем Петра III не давали покоя. Тут, кстати, выяснилось, что тесть хозяина Семен Филиппов (Сытников) собирается ехать с хлебом на Яик.

– Возьми, Семен Филиппович, и меня с собой на Яик, – обратился к нему постоялец Косова, – я хочу ехать туда купить рыбы и взыскать по векселю с брата своего 100 рублей.

Заняв денег у Филарета, он тронулся в путь. По дороге в беседе Семен Филиппов услышал от него слова, для него любопытные и странные:

– Что, Семен Филиппович, каково жить яицким казакам?

– Им от старшин великое разорение, и многие уже разбежались.

– Так вот что я тебе поведаю, Семен Филиппович. Ведь не за рыбой я на Яик-то еду, а за делом. Я намерен подговорить яицких казаков, чтоб они, взяв свои семейства и от меня жалованья по 12 рублей, бежали на Кубань и, поселившись на реке Лабе, отдались в подданство турецкому султану. У меня оставлено на границе товару на 200 тысяч рублей, которыми я бежавшее Яицкое войско коштовать буду. А как за границу мы перейдем, то встретит нас турецкий паша и даст еще до пяти миллионов рублей. Ты сам видишь, какое ныне гонение на яицких казаков, так хочу я об этом с ними поговорить: согласятся или нет итти со мной на Кубань?

– Как им не согласиться, – поддержал разговор Филиппов, – у них ныне идет разорение, и все с Яику бегут. Ты скажи им только об этом, так они с радостью побегут за тобой. Но за что ты им такое жалованье давать станешь? Бога ради, что ли?

– Я буду у них атаманом войсковым.

– Пожалуй, за деньги они атаманом тебя сделают, – шутил Филиппов, – и пойдут с тобою с радостью.

– А когда я буду атаманом, – продолжал в том же шутливом тоне Пугачев, – так тебя старшиной сделаю.

– Спасибо, и я с вами пойду, – взятый насмешливый тон не покидал Филиппова, – так не оставь, пожалуй, и меня.

Филиппов, которому так неосторожно доверился Пугачев, шутил и, вероятно, уже тогда замыслил недоброе. Между тем путники, отъехав верст с 70 от Иргиза, подъехали к реке Таловой. Остановились ночевать на умете[1]1
  Умет – постоялый двор.


[Закрыть] пахотного солдата Степана Максимовича Оболяева, в 60 верстах от Яицкого городка. Окрестные жители звали Степана Ереминой Курицей – у хозяина умета, человека доброго и простодушного, эти слова всегда были в ходу вместо шутки и бранного выражения. Ему предстояло сыграть немалую, хотя и эпизодическую, роль в судьбе Пугачева, и в событиях, последовавших за его приездом в сызранскую степь. Уроженец села Назайкина Симбирского уезда, Оболяев с детских лет жил на Яике в работниках, сначала в Илеке у местного атамана Василия Тамбовцева, потом в Яицком городке у его брата Петра Тамбовцева – самого войскового атамана, главы Яицкого казачьего войска, погибшего от рук восставших в январе этого года. За службу у Тамбовцевых ему разрешили арендовать умет, и к нему часто приезжали казаки, рассказывали о своих делах, нуждах и бедах, притеснениях старшин и несправедливости петербургских властей, особенно руководителей Военной коллегии, ведавшей Яицким войском. Говорили они ему, что готовы бежать всем войском, чтобы избыть беду – ожидались результаты следствия, жестокие наказания… От него-то Пугачев и услышал самые новые известия о яицких происшествиях. Еремина Курица охотно делился с теми, кто останавливался у него, всем, что он слышал и знал.

Наступал решительный момент в жизни и судьбе Емельяна Ивановича. До сих пор его разговоры о Яике и всем, что с ним связывалось, были неясными надеждами, мечтами. Теперь он познакомился с человеком, тесно связанным с яицкими казаками; они часто, поодиночке и группами, приезжали к Оболяеву, и довольно скоро Пугачев встретится с ними лицом к лицу. А ведь от них зависело – произойдет или нет тот поворот в судьбе Пугачева и многих людей, которые, как он надеялся, пойдут за ним. Пойдут ли?..

Яик – река казацкая

Многое перевидали берега Яика-реки, где начались события, в которых славную роль сыграл выходец с Дона Емельян Пугачев.

Ко времени, когда Емельян Иванович появился на Яике, земли вокруг пего давно были официально включены в состав России. Появление здесь русских людей произошло довольно рано. Связано это было с формированием казачества.

Уже с конца XV века, то есть с образованием единого Русского государства, начался и затем в течение следующих столетий все более нарастал приток беглых на окраины страны, на земли, где не было крепостного ярма, лихих бояр и дворян, воевод и приказного семени. Русские беглецы-переселенцы появлялись и селились по берегам Дона и Терека, Волги и Яика. Мечты о свободной землице и волюшке вольной постоянно влекли бедняков на новые места. Так из столетия в столетие делали и русские, и украинцы, и белорусы, и многие другие – все те, кого манили дальние дороги, сулившие желанную свободу. В новых местах основывали они поселения, сорганизовывались в сообщества вольных людей – казаков, как они стали себя называть. Так возникли казацкие «христианские республики», как их назвал К. Маркс, – Запорожская Сечь, Войско Донское, Войско Терское, Войско Яицкое и другие.

Яицкие казаки еще в XVIII столетии помнили и бережно хранили преданий о начале своего войска. За полстолетия до Пугачева яицкие атаманы Ф. Рукавишников и Ф. Михайлов, оказавшиеся «по войсковому делу» в Москве, повестовали своим собеседникам: «В прошлых давних годах прадеды и деды…, то есть первыя яицкия казаки, пришли и заселились здесь, на Яике-реке…, собравшись русский, с Дону и из ыных городов, а татара из Крыму и о Кубани и из других магометанских народов», Они же подчеркивали, что от начала «их заселения или паче на Яик-реку приходу ныне будет гораздо более двухсот лет». Далее атаманы, явно ошибаясь и преувеличивая, еще более «удревнили» время появления своих предков: «…Первых яицких казаков на Яик-реку приход и заселение было в самые те времена, когда… Тамерлан разные области разорял». Рукавишников и Михайлов имели в виду походы знаменитого Тимура (Тимурленга, Тамерлана) из Средней Азии на Северный Кавказ и в Нижнее Поволжье в конце XIV столетия, когда его войска наголову разгромили военные силы золотоордынского хана Тохтамыша и дотла разорили его владения. В эти бурные и жестокие годы, опаленные вихрями кровавых нашестий и погромов, вряд ли могли появиться на Яике русские переселенцы – казаки.

Яик-река и ее окрестные места дали приют и первым поселенцам, и многим новым пришельцам. Их число со временем увеличивалось все быстрее, тем более что со второй половины XVII и начала XVIII века, после массовых и жестоких расправ с участниками Второй и Третьей крестьянских войн в России (движений, возглавленных на определенных этапах Разиным и Булавиным), началось решительное наступление царской власти на права и привилегии донского казачества. Ухудшалось положение запорожцев и терцев. Такова же была и участь яицких казаков.

Долгое время, в течение нескольких столетий, защищали яицкие казаки свои порядки, столь дорогие сердцу этих независимых, вольных и гордых людей. С малых лет с молоком матери впитывали они представления о своем войске, где нет ни крепостного ярма с барином, ни царских надсмотрщиков и карателей. Все казаки совместно владели землей и водой, пастбищами и лесами. Все вместе выходили на рыбную ловлю, охотились свободно, на равных основаниях, делали все, что необходимо, чтобы добыть хлеб свой насущный.

Сыны Яика Горыныча, прославленного в народных песнях и легендах, казаки – народ удалой и отчаянный – с молодых лет умели держать в руках саблю. Их не смущали никакие лишения походной или сторожевой службы, а во время сражений они показывали не раз свою неустрашимость. В.А. Перловский, командовавший Хивинской экспедицией в начале 1840 года, не переставал дивиться на них: «Вот уж чудо-казаки: стужа, бураны для них ничего, больных весьма мало, умерших почти нет; пока шли вперед, какая бы ни была погода, распевали удалые песни… Работают более, лучше и охотнее всех. Без них плохо бы было всему отряду!»

Большая их часть проживала в Яицком городке. Здесь находились войсковая изба, или канцелярия, управлявшая всеми делами, склады, оружейные мастерские. Все вопросы жизни Яицкого войска решались на общей сходке. П. Паллас, побывавший в конце 60-х – начале 70-х годов на Яике во главе академической экспедиции, говорит, что ни одно важное дело у яицких казаков нельзя обсудить и решить «без собрания народа, которое у них круг называется». На него звоном колокола (набата) созывались все казаки – служащие и неслужащие, иногда и женщины. Но с проведением переписей и ограничением числа людей, имевших казачьи права, стали допускать только так называемых действительно служащих, проживающих в Яицком городке. Созывался круг на главной площади, около церкви и войсковой канцелярии. Все присутствующие окружали помост-рундук с перилами, на котором стояли старшины. Сюда же выходил войсковой атаман, одетый празднично, с насекой (булавой) в руках. Следовали взаимные поклоны старшин казакам, казаков – старшинам. Затем есаулы «громкими голосами» объявляли, по какому делу собрали народ.

Круг выбирал и смещал руководителей войска, в первую очередь – войскового атамана. Он имел власть над всем войском. Ему в помощь для исполнения решений избирали двух войсковых старшин. Два других его помощника – есаулы – имели военно-административные, полицейские функции. Войсковой писарь, или дьяк, возглавлял войсковую канцелярию, следил за выполнением законов; ему подчинялись казначей, до шести писарей.

Это устройство, демократическое по своей сути, постепенно менялось в сторону бюрократизации, подчинения центральной власти. В этом направлении шли, с одной стороны, меры правительства, с другой – желания старшины, стремившейся к сговору с Петербургом и ограничению, а то и вовсе уничтожению контроля круга за своими действиями. Последние нередко решали дела без круга, а власти поощряли их, вели курс на реформирование войска, введение в нем «регулярства», ограничение прав и привилегий казачества. Старшина, мечтавшая об обогащении, дворянстве и офицерских званиях, только этого и ждала. Она постепенно забирала в свои руки решение тех вопросов, которыми раньше мог заниматься только круг (войсковой суд, верстание беглых в казаки, замещение должностей и др.). К XVIII веку старшины во главе с атаманом стали, по существу, хозяевами Яицкого края, допускали беззакония – взяточничество, утаивание войсковых средств, правительственного жалованья. Даже Екатерина II в 1772 году признавала, что причина выступления яицких казаков против старшины лежит в «несправедливости, лихоимании, предпочитании собственной прибыли общей, притеснении и похищении старшинами народного сбора для собственного обогащения неправильного».

Но все же в отличие от порядков, существовавших, скажем, в центре Европейской России, пароду на Яике жилось лучше. Все указанные черты общественной жизни казаков имели, таким образом, известный демократический характер. Недаром даже современники, например в XVIII веке называли подобное устройство «республиканским». Правда, в среде казаков постепенно складывается прослойка богатых, влиятельных людей. Это в первую очередь старшина во главе с войсковым атаманом, затем другие разбогатевшие казаки. Именно в их руках сосредоточились немалые богатства – в результате военных походов, захватов земель и скота в казачьих областях. Немалые доходы получали представители старшины, исполняя свои прямые обязанности в войске. Один из источников – распределение жалованья (деньги, хлеб, вино, воинские припасы) из Москвы. Дело в том, что царское правительство в первые века существования казачьих областей не имело достаточных сил, чтобы расправиться с ними, хотя они немало досаждали русским боярам и дворянам, принимая к себе многих беглых крестьян, холопов, посадских людей и прочий обнищавший, обездоленный люд. Более того, нуждаясь в казаках как защитниках границ от внешних нападений (Крым, Турция, восточные ханства), московские власти поддерживали с ними связи. Интересно, что отношения с казаками Москва вела через Посольский приказ, в XVIII веке – через Коллегию иностранных дел, принимала от них посольства (станицы), вела с ними переговоры, заключала соглашения. Казаки получали от правительства не только подарки (оружие, сукна и др.), но и жалованье, более или менее регулярное. Правда, царь и бояре выступали как бы п. роли опекунов казачьих областей, выговаривали им неправильные, с их точки зрения, поступки – прежде всего нападения на владения русских феодалов, прием беглых из их владений, «шарпанье» на Волге и других реках, от которых страдали не только купеческие, но и боярские и даже царские торговые караваны. Нередко, для того чтобы наказать непослушных, оказать на них давление, им не выдавали жалованье, задерживали его.

Однако, несмотря на некоторую зависимость от Москвы, постепенно возраставшую, несмотря на развивавшееся у казаков социальное неравенство, их жизнь, быт, порядки в глазах народных низов были очень привлекательными. Простые люди с надеждой смотрели на Дон и «Запороги», на Терек и Яик, многие стремились пробраться туда и стать вольными казаками. Те, кто не мог это сделать (а таких было, конечно, большинство), видели в казаках своих союзников в борьбе с феодальным гнетом, с господами. Во время народных восстаний, очень частых в XVII—XVIII веках, их участники называли себя казаками, вводили в районах, освобожденных от контроля царских властей, казацкие порядки (круги, выборы атаманов и т. д.). Особенно это характерно для четырех крестьянских войн. Все подневольные мечтали о том, чтобы получить, как и казаки, волю, свободу от крепостного ярма. В 1648 году в разгар городских восстаний в Европейской России, житель города Козлова Андрей Покушелов, рассказывал друзьям о том, что «на Дону и без бояр живут и в Литве панов больших побили и повывели ж» (имеется в виду восстание во главе с Богданом Хмельницким в Запорожской Сечи на Украине, которая входила в состав Польско-Литовского государства – Речи Посполитой).

Московские правители (Иван III, Иван IV, Борис Годунов и др.) стремились ограничить «буйства» казаков, прекратить приток к ним беглых из внутренних русских областей. Принимали суровые меры – натравливали на них соседей (например, ногайцев, казахов, калмыков и др.), требовали от своих воевод в пограничных районах хватать казаков и беглых людей, сажать их в тюрьмы и казнить. Особенно жестоко расправлялись власти с участниками восстаний. Так, в ходе Второй крестьянской войны от рук карателей погибло более 100 тысяч повстанцев. То же творилось и в других случаях.

Жизнь казаков была нелегкой. В суровой борьбе с внешними и внутренними врагами приходилось отстаивать свое право на существование. Военные походы, тяжелый труд, опасности, угрожавшие со всех сторон, закаляли характер казака измлада, делали его суровым, отважным, вольнолюбивым. С ранних лет он должен был быть прекрасным наездником, хорошо владеть оружием – саблей, копьем, ружьем и, если необходимо, стрелять из пушки. Географ И. Георги, посетивший Яик в 1770 году, писал о тамошних казаках, что они «здоровые, бодрые и сильные люди…, необузданы…, решительны и храбры». За год до него здесь же побывал П. Паллас, по словам которого казаки «добронравный и чистоту наблюдавший народ», «ростом велик и силен, да и в женском поле немного находится малорослых».

Яицкие казаки, как и донские и другие, попали под контроль Москвы, правда, не сразу. Предания, сохранявшиеся в XVIII веке, связывали это с именем царя Михаила Федоровича – первого из династии Романовых (1613—1645). Уже упоминавшийся атаман Ф. Михайлов в «распросных сказках» (показаниях) поведал, что в свое время их предки были «людьми вольными», «жили они… немалое время своевольно, ни под чьею державою». Но однажды они, «собравшись, думали, у кого им быть под властию». Думали долго, наконец «послали от себя двух казаков – русского да татарина – к государю Михаилу Федоровичу с челобитьем, чтоб он, великий государь, их пожаловал, принял под свою протекцыю». Тот согласился и приказал дать казакам грамоту – им во владение жаловались-де Яик и земли около него «с вершин той реки до устья», они получали право «набираться на жилье вольными людьми», «служить казачью службу по обыкновению».