Текст книги "Критические очерки. Литературное юродство и кликушество"

Виктор Петрович Буренин
Критические очерки. Литературное юродство и кликушество

I

В нашей литературе замечается одно курьезное явление: выскакивание время от времени юродивых и кликуш. Эти кликуши и юродивые выскакивают во всевозможных видах: то в виде поэтов, сочиняющих нелепые вирши, то в виде критиков и публицистов, поучающих и проповедующих семинарским языком семинарские истины, пропитанные семинарской тупостью и еще чаще семинарским лицемерием. Юродство и кликушество, кажется, вообще составляют одну из характерных черт русской жизни. Юродство и кликушество проявлялись у нас и в древние времена, и в самые новейшие, проявлялись в разных сферах. Почему же не проявляться юродству и кликушеству в литературе? И вот они проявляются, иногда в слабой и сдержанной, если можно так выразиться, замаскированной форме, а иногда в очень резкой и откровенной, почти до цинизма.

Как на самый свежий и выразительный пример подобного литературного юродства и кликушества, можно указать на статью г. Розанова в августовской книге «Русского вестника». Статья называется: «По поводу одной тревоги гр. Л. Толстого». Давно не появлялось ничего подобного в наших литературных изданиях; очень давно. Я думаю, с тех пор, как исчезла пресловутая «Домашняя беседа» пресловутого Аскоченского, считавшаяся позором и посмешищем русской журналистики в шестидесятых годах. Правда, такие статьи в органе Аскоченского печатались очень часто. Тем не менее, даже сам Аскоченский считал их в душе неприличною чепухою; он ведь был цинический лицемер и дома издевался над теми глупостями, которые выпускал публично в своей «Беседе». Что касается до других тогдашних журналов, то ни один из них не решился бы угостить своих читателей лицемерным юродством и кликушеством во вкусе Аскоченского. А вот теперь, с Божьей помощью, мы дожили до такого времени, когда читателей этим блюдом угощают с самой очаровательною развязностью гг. Розановы, Тихомировы, Говорухи-Отроки, Болтуны-Младенцы и тому подобные патентованные книжники, твердые в доктринах новейшего фарисейства. Мало этого: развязность упомянутых господ доходит до того, что они начинают в своих писаниях, говоря на их манер, кощунственно пародировать тон проповедников и пророков.

Вот, не угодно ли почитать выдержки из статьи г. Розанова и полюбоваться, каким тоном пишет и разговаривает этот господин, разговаривая не с одним из равных и подобных ему Болтух-Младенцев, а ни больше ни меньше, как с автором «Войны и мира». Нисколько не чинясь, г. Розанов обращается к Л. Толстому прямо на «ты» и начинает его увещевать, точно он, Розанов, пророк Нафан, а Толстой – царь Давид, совершивший разные неправедные поступки. Г. Розанову очень не нравится, что великий писатель в своих произведениях не обнаруживает идиотского фарисейства нынешних Болтух-Младенцев, и, взамен этого успокоительного фарисейства, высказывает тревожащую душу правду в ярких, живых образах, а не в семинарски-комических благоувещаниях. Г. Розанов никак не может понять таких «тревог» Л. Толстого и полагает, что все это у автора «Войны и мира» происходит от того, что он боится смерти, а смерти он боится потому, что на его душе есть «тайный грех и, быть может, преступление». Вы не верите, читатель? Но, уверяю вас, это напечатано всеми буквами. Убедившись, что гр. Л. Толстой – великий грешник и даже преступник и чувствуя, конечно, свою фарисейскую праведность, г. Розанов обращается к гр. Толстому с поучением. «Отчего же ты, – говорит кроткий проповедник буйному грешнику и преступнику, – не попытаешься покориться Богу? Ты не хочешь «сопротивляться злу» и – сопротивляешься даже Богу? Ты все умничаешь, выдумываешь, лепишь снова человека из глины, когда его уже слепил Бог. Не вспомнишь ли, как, «лепя» Платона Каратаева и в нем (впервые) – «непротивленье злу», ты в конце концов заставляешь людей, к нему привязавшихся, бросить его на дороге, так как он, больной, не может за ними следовать. Я помню, как прочел это много лет назад, еще будучи мальчиком, и тогда же мне показалось это болезненным и уродливым вывертом. Тут еще замешалась собачка, которая ужасно тебя обличает (?), лает на тебя из всех сил: она остается с умирающим Платоном Каратаевым, а люди – уходят. Как ненатурально, как гадко! Как гадок человек, тобою созданный, сравнительно с тем, каков он есть!»

Позвольте остановиться на этой выдержке из «критики» г. Розанова. В сущности, приводимая выдержка относится к тому роду рассуждений, которые покойный Салтыков назвал «бредом куриной души». Однако же это бред куриной души не простой, а, если так можно выразиться, фарисейско-инквизиционный. Понимаете ли, читатель, что хочет сказать г. Розанов? Вот что он хочет сказать: Толстой до того преисполнен греховным дерзновением, что вздумал «лепить» людей по своему образцу. Слепленные Толстым люди гадки и ненатуральны. В пример гадости и ненатуральности критик (или, точнее, увещатель) приводит поступки этих людей с Каратаевым: эти толстовские люди покинули Каратаева, тогда как собака даже лучше их оказалась, осталась около больного. Если бы Толстой не умничал и не выдумывал гадких людей по своему образцу, а брал бы тех, что уже до него вылеплены, то он должен был бы заставить их остаться с больным Каратаевым для помощи ему, а злокозненную «обличительную» собачку ему следовало бы совсем удалить, дабы она не лезла со своим жалобным воем в пику бессердечным людям. Такой смысл рассуждений г. Розанова, пришедших ему в голову, когда он был еще мальчиком. Рассуждения эти, однако, даже и для мальчика были неосновательны, а для взрослого, может быть, уже почтенного критика-философа совсем непростительны, потому что они происходят от невнимания к тому, что написано автором «Войны и мира». Дело в том, что люди, слепленные даже по самым совершенным образцам, не могли бы остаться с больным пленником Каратаевым, не могли бы оказать ему помощи просто потому, что если бы они сделали попытку остаться, их бы сейчас же пристрелили французы, как пристрелили они Каратаева. Собачка же осталась не потому, что Толстой слепил ее лучше и добрее людей, а потому, что она не считалась пленницей, ее не конвоировали французские солдаты, она была свободна вполне и могла поступать как ей угодно. Таким образом, выходит, что Толстой, как художник, слепил и Каратаева, и его сотоварищей по плену, двуногих и четвероногих, не умничая, а такими, какими они были и быть должны. И если в его людях, поневоле оставивших больного Каратаева, и в его собачке, воющей над трупом пристреленного солдатика, критики, еще будучи глупыми мальчиками и не поумневшие с тех пор, видят первые признаки «сопротивления благу» и желания переумничать Бога, то это уже не вина правдивого художника, а вина этих господ критиков.

II

Да, это совершенно особого рода критики, руководящиеся в своих произведениях не логикой, не разумом, а юродством, за которым сквозит прирожденное или притворное фарисейство, не разберешь хорошенько. На них «накатывает», как на известных сектантов, какой-то «дух», они впадают в «транс» и не разбирают писателя, не исследуют его, а прорицают и увещевают, обращаясь к нему, как к погибающему грешнику, нимало не сомневаясь, что он идет по прямому пути в ад, простирают к нему руки для его спасения и т. д. Словом, тут не критика, а истерическая чепуха, если только не истерически-лицемерная комедия с какими-либо практическими, а не литературными целями, например, с целью гласного заявления о своем благочестии, смиренномудрии, праведности, почитании установленных начал и т. п. Чем же, в самом деле, как не этого рода «особым трансом» или замаскированным в трансе фарисейством можно объяснить, что г. Розанов обращается к гр. Толстому с такими речами:

«Все, что говоришь и делаешь, не есть ли «сопротивление» не только злу, но, кажется, целому мирозданию (?), которое вышло бы, тебе думается, лучше, будь ты призван построить для него план и дать законы? Разве не часть этого мироздания, не его продолжающееся творение – чудесная история человека на земле, и вот, ты находишь ее ненужным и глупым маскарадом, который давно пора бы прервать. «Зачем люди росли», «жизнь усложнялась», «ум выдумывал новое, то и это», от Авраама и до тебя?.. Значит, были залоги (курсивы г. Розанова) для этого, хотя бы и во грехе лежащие (?) и, во всяком случае, для человека непостижимые; были, значит, семена в матери земле, кем-то для чего-то положенные, и что же, «не сопротивляясь злу», – ты хотел бы разом ампутировать этот семенник (?). Покорись… Но был ли человек менее покорный, чем ты? Так мелочно предприимчивый? Так все выслеживающий, так все ненавидящий – при устах, полных всегда любви!».

Это начало «транса». Чем далее, тем более «накатывает» на г. Розанова, или чем больше он притворно кривляется, разыгрывая праведного увещевателя и выкликая все бессмысленнее и бессмысленнее. «Вспомни «длинные и тонкие пальцы» матери своей, – вопиет он к графу Толстому, – которыми, бывало, щекотала она тебя еще ребенком за рубашкою!» Вспомнить об этом Толстому надобно для того, чтобы он выкинул из рассказа «Хо

...

конец ознакомительного фрагмента