Текст книги "Дебил из 9 «А» класса"

Дебил из 9 «А» класса
Современная детская повесть
Виктор Бычков

© Виктор Бычков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Я стою под дверью учительского кабинета. Ну почему меня не приглашают? Странно всё это. Мама зашла туда давно, и тишина. О чём можно так долго говорить?

А стою я здесь потому, что меня перевели в эту обычную общеобразовательную школу из коррекционной.

Почему я там учился? Плохо со зрением – глаза «косят» помимо моей воли, «сбегаются» на переносицу. Ношу очки со специальными корректирующими линзами. Врачи говорят, что если зрение не выправится, то будут на следующий год делать операцию на глазах. Хорошего мало, но куда деваться. Ни я первый, ни я последний.

В старой школе подобных мне было много. Несколько учеников были совершенно слепыми, или, если более корректно, – незрячими. Именно под них создавалась вся инфраструктура школы. Правда, там учились и обычные, здоровые ребята из микрорайона. И между учениками не было различий. Мы были равны. По крайней мере, я не замечал неравенства и ощущал себя на равных среди слепых и зрячих, среди больных учеников и здоровых, чувствовал единым целым со всем школьным коллективом. Хорошая была школа, чего зря говорить. Меня все знали, я всех знал.

А ещё я заикаюсь. Ну, не так уж, чтобы очень, но когда волнуюсь, то заикаюсь сильно. Периодически прохожу лечение, постоянно наблюдаюсь у логопеда. Да и сам всячески стараюсь преодолеть этот недостаток. Получается, но не до конца. Однако тешу себя надеждой, что в один прекрасный момент всё встанет на свои места, и я буду говорить легко и непринуждённо.

В бывшей школе я особо не придавал значения этому дефекту моей речи. Да, заикался при ответах на уроках, заикался в беседах с товарищами. Куда же без этого заике? Однако и учителя, и ученики относились к этому с пониманием, поэтому я чувствовал себя вполне комфортно.

Там к любому относились таким же образом. Хорошо было в той школе, хорошо!

Помимо учёбы нас, больных ребятишек, «вели» врачи, наблюдали каждый день, лечили. Другими словами, рай в отдельно взятом учебном заведении.

Однако взрослые дяди и тёти почему-то решили коррекционную школу закрыть, а нас, сирых и убогих, растолкать по другим общеобразовательным учебным заведениям областного центра. И назвали этот процесс оптимизацией.

Ну-ну, посмотрим, с чем её едят оптимизацию эту.

Вот поэтому я и стою под дверью учительской в новой школе, общеобразовательной, подпираю стену, глазею по сторонам, жду, когда меня поведут в мой новый класс, представят будущим одноклассникам.

Правда, и на меня глазеют местные аборигены, вернее, аборигенки, изучают пока только визуально.

По коридору в мою сторону идут две девчонки. По виду – старшеклассницы. Класс одиннадцатый. Выпускницы. Одеты вызывающе и откровенно. Впрочем, им есть что демонстрировать в отличие от меня, худого и длинного. Сам понимаю, что не «качок», не объект для девичьего восторга, чего уж. Руки-плети свисают вдоль туловища; тощий, да впридачу и очкарик. И, как венец несовершенства, – бледное, вытянутое, прыщавое лицо.

«Глиста» – иногда называли меня одноклассники в той школе. Но без унижения, любя. Я это чувствовал и не обижался.

А ещё бабушка с мамой называют меня каждая отдельно, но обе одинаково: «горе моё луковое». Я знаю, что они безумно любят «своё горе», и «горе» любит их тоже.

И ещё…

Отца у меня нет. Но, если быть до конца честным и точным, то где-то он есть, сосуществует в параллельном мне мире, который с моим миром не пересекается. Где его мир? Не знаю. Но хотелось бы взглянуть, поговорить, пообщаться. Всё же родная кровь. Помню его очень смутно, когда-то он жил с нами.

На неоднократные расспросы в пору моего взросления, где и чем занимается родитель, мои женщины всегда отвечали уклончиво. Говорили, что проживает где-то в области. Потом всё же и род занятий определили:

– Собакам сено косит, – по образному выражению бабушки.

Мама не опровергала.

Вопрос был исчерпан.

Ну, вот, обо мне почти всё.

А сейчас снова о девушках-старшеклассницах и школьном коридоре…

Если судить по одёжке этой пары, то за внешним видом школьников в данном заведении никто особо не следит. Вопрос школьной формы здесь, судя по всему, отложен до лучших времён. И хорошо. Демократия, однако.

– Хм, ты глянь, уставился, смотрит в четыре глаза! – хмыкнула та, что правее, которая ближе ко мне. – На выставку привела мама, вьюнош? Чего пялимся, сынок? – слегка, будто нечаянно, толкнула локтем в живот и смерила меня уничижительным взглядом.

Я плотнее вжался в стенку, стараясь слиться с расписанием уроков.

Но не тут-то было.

Остановились, разглядывают.

Та-а-ак, однако, и мне не стоит глазеть на них, ещё чего подумают.

Отворачиваюсь в другую сторону, делаю вид, что они меня совершенно не волнуют и не интересуют. И вообще, я ни я, и меня здесь не стояло.

– Почему не здороваешься, деточка? Тебя не учили вежливости в обращении со старшими? – спросила другая девица назидательным тоном, дёрнув меня за рукав.

«Спокойствие, – себе думаю, – только спокойствие!». А сам уже втянул воздух, постарался говорить на выдохе, как требует врач-логопед, чтобы не заикаться.

– А-а разве здесь дом престарелых, бабушки? – выдохнул я. – В-в процедурный кабинет ползёте? На клизмы? Н-не страшно? – выдал я длинную тираду почти на одном дыхании и на пределе речевых способностей.

Вроде удалось. Можно продолжить.

– И вообще, бабули, не приставайте к малолетке – это наказуемо.

– Ты смотри: новый Петросян объявился, – съязвила первая дама.

– Н-нет! – очередной вдох-выдох с моей стороны. – Я только учусь.

– О-о-о! – почти хором выдохнули мои собеседницы.

Чувствую, что глаза подвели меня чуть-чуть в этот раз, «забежали» не ко времени, потому как фигуры девчонок раздвоились.

Судя по всему, дамы заметили глазной «забег». Да и произношение моё они тоже заценили по достоинству.

– Да ты не клоун. Ты – дебил! – это уже первая дева, презрительно фыркнув. – Пошли, что с ним говорить, – тронула подругу, увлекая вдоль по коридору, успев на прощание спародировать меня:

– Д-д-д-дебил!

Ушли, гордо и величественно неся свои прелести.

Я перевёл дыхание.

Вроде отбился. Зато всё встало на свои места. А я-то тешил себя мыслью, идеалист.

«Здесь вам не тут», – почему-то сразу вспомнилась армейская шутка соседа по лестничной клетке Шурки Кривенкова. Он её применяет к месту и без оного. У меня в данный момент это изречение, этот армейский перл пришёлся к месту.

«Значит, дебил. Это тебе, дружок, не коррекционная школа. Увы! Ну, что ж… переживём как-нибудь, – успокаиваю себя. – С чего, с какого испугу мне кто-то должен ковровую дорожку стелить здесь, изъясняться в любви? Будь готов ко всему. Вон, во дворе и не такое бывает, и ничего, живу».

А вот и звонок.

Крики, шум, топот – всё, как обычно на перемене. Не лучше и не хуже чем в бывшей школе.

«Ну, где же мама? Когда уже…», – додумать не успел.

Дверь учительской открылась, в проёме появилась дородная тётя. За спиной маячило уставшее и немного испуганное лицо мамы. Она всегда пугается всего нового. Очень уж переживает за сына, за меня, то есть. Чего переживать?

– З-здравствуйте! – на всякий случай поздоровался, и даже слегка отвесил поклон.

– А-а, стоишь?! – не заметила и не оценила моего услужливого рвения и вежливости тётя. – Стой-стой, сейчас пойдём в класс.

– Всё хорошо, сынок, – мама ободряюще похлопывала меня по спине, преданно глядя на дородную женщину. – Документы, вот, всё хорошо. Это мой сын, вот, – и, вроде как подтолкнула меня навстречу тёте, знакомила заискивающе:

– А это, сынок, завуч, вот, – с волнением продолжала мама. – Наталья это… Васильевна, вот, очень приятно, вот.

– Да-да, конечно, – завуч нас уже не слушала и на нас не смотрела: ухватив под руку подошедшую учительницу, она устремилась с ней куда-то в сторону гардеробной.

И мы с мамой остались одни.

Вокруг всё шумело, кричало, бежало, летало, орало – школьный коридор продолжал жить своей жизнью на очередной перемене. И никому не было дела до сиротливо стоявшей у дверей учительского кабинета женщины с мальчишкой. Хотя, если честно, сыну очень хотелось быстрее стать частичкой этого школьного хаоса. Впрочем, и мать желала для отпрыска того же страстно.

– И хорошо, хорошо, – в который раз убеждала меня мама. – Рядом с домом. Не надо будет подниматься так рано. Во дворах. Дорогу переходить не надо. Поспишь лишний часок, вот. Хорошая школа, очень хорошая. Наталья Васильевна говорит, что здесь учится внучка губернатора и сын мэра города, вот. Почти элитная, вот. Спасибо, нас взяли, вот, – мама опять начала волноваться. А когда она волнуется, то часто произносит слова-паразиты. – Ты уж смотри, сынок, постарайся, вот, – а сама достала платочек, прикладывала к глазам.

– Конечно, хорошо, – говорю. – Было бы странно, если бы здесь сейчас учились губернатор и мэр. А если их дети и внуки, так и ладно, – я сделал попытку успокоить маму, немножко развеселить, снять напряжение.

Снова зазвенел звонок, на этот раз уже на урок.

– Ой, горе моё луковое. Вечно ты… – мама осеклась, замолчала.

Откуда-то из толпы вынырнула завуч.

– Всё, мамаша, до свидания, – попрощалась с мамой, и тут же подтолкнула меня Наталья Васильевна. – Пошли!

Мы поднимались на второй этаж.

– В 9а классе будешь, – на ходу просвещала завуч. – Класс очень дружный, успеваемость и дисциплина… – в этот момент нам навстречу попалась ещё одна учительница, а я так и остался в полном неведении относительно дисциплины и успеваемости 9а класса. Ибо всё внимание Натальи Васильевны тут же переключилось на другой объект:

– Лидия Сергеевна, – завуч, почти прижавшись к собеседнице, доверительно что-то зашептала на ухо, то и дело мелко похихикивая, тряся телесами.

Я поднялся несколькими ступеньками выше, снова приготовился ждать.

Наконец, мы всё же пришли к месту назначения.

Завуч открыла дверь в класс и почти с силой затолкнула меня. Я не успел оглядеться, руки ещё не находили места от волнения, как оказался у доски.

– Дети! – командирским голосом произнесла завуч. – Ваш новый ученик. Прошу его любить и это… – а сама уже ухватилась за дверную ручку, чтобы уйти обратно.

– Нина Михайловна, дальше без меня, сами, сами, – это уже учительнице в классе, которая оказалась рядом со мной. – Предварительный разговор с вами был. Так что, вливайте в коллектив. Проблемный, но и не таких это… веление времени, знаете ли…

Дверь захлопнулась, Наталья Васильевна исчезла.

– Ну, здравствуй, – мягкий, приятный голос учительницы несколько сгладил моё волнение.

– Расскажи о себе, пожалуйста. Кто ты и откуда к нам пришёл?

– С-Слава, – выдохнул я. – В-Вячеслав Л-Логутов. Д-до этого учился в коррекционной школе, что у автовокзала.

Говорю, а сам чувствую, что заикаться стал сильнее обычного. Волнуюсь, как бы этого не хотелось. От напряжения нижнюю челюсть свело, лицо вытянулось, полуоткрытый рот застыл в неприятной гримасе. Глаза «забежали» на переносицу, на лбу выступила испарина. Ну, всё! Весь мой негатив вылез наружу.

Ничего не оставалось, как низко опустить голову, приложить ладони к лицу, чтобы не так видно было.

Замолчал. Стою, жду, когда смеяться станут.

Точно: шёпот, смешки сначала редкие, жиденькие, пока какой-то мальчишка не заржал открыто, громко.

– Дебил! – его же голос.

– Михалёв! – а вот это уже Нина Михайловна. – Замолчи сейчас же! А не то…

Ещё кто-то из девчонок зашикал на Михалёва. Хотя и Михалёва поддержало несколько мальчишеских и девчоночьих голосов, вторили. Явственно услышал не единожды произнесённое «дебил».

– Дети! Я вас просила… – это опять учительница. – Немедленно прекратите!

Сильно зажмурился, успев сделать упражнение для глаз, «покрутив» ими в тёмную, поднял голову: челюсть отпустило, зрение уже вернулось в норму, посмотрел на класс. Меня изучали с любопытством, с жалостью, а то и с открытым презрением. Не было только понимающих и равнодушных среди них тоже не было. Равнодушие уступило место злорадству, и ещё чему-то, чему я пока ещё не мог дать определения.

И ещё…

Меня фотографировали, снимали на телефоны. Было такое ощущение, что я нахожусь не в школьном классе, а в клетке зоопарка. Пока я для них объект повышенного интереса. Как диковинка. Будут потом хвастаться перед родными и знакомыми.

Хотя ничего нового для меня не произошло. Подспудно я был готов к такому приёму, к такому повороту событий. Ведь до этого я жил не в безвоздушном пространстве, а среди людей. Живых людей, каждый из которых со своей психикой, характером, мировоззрением, представлениями о хорошем и плохом, со своими взглядами на добро и зло. А ещё у меня есть мама и бабушка, которые учат смотреть на жизнь не сквозь розовые очки, а реально, быть готовым к любому проявлению человеческих добродетелей и пороков. Да и книги читаю. «Запоем» – это мама с бабушкой так обо мне и книгах.

За свою короткую жизнь видел много раз сочувствующие взгляды, жалостливые видел. В коррекционной школе были они обыкновенными: любопытными, дружественными, дружелюбными. Но никогда не были злобными, насмешливыми, обидными, наконец.

Зато среди сверстников во дворе доводилось ощущать на себе не только насмешки, но и открытое издевательство. Чего уж, всякое бывало. И, почему-то, мои ровесники, да и детишки вообще, более жестоки ко мне, чем взрослые люди. Почему так? Пытался не единожды дать ответ на этот вопрос, но теряюсь в догадках, не могу найти ответа. Хотя где-то читал объяснения, даже научные статьи на эту тему попадались на глаза. Там подводилась научная база, что, мол, от этого никуда не деться, это болезнь роста не столько физического, сколь формирования самосознания, определения своего места в обществе и так далее. И она, эта «детская болезнь», проходит. Но ведь я тоже ребёнок по сути, такой же, как и мои одноклассники. Но почему у меня нет той ненависти и презрения к людям с физическими недостатками, к больным, наконец?! Что, я перерос «детскую болезнь»? Или опять не такой как все? Не верю! В той, коррекционной школе ведь не было разделения на «плохих» и «хороших», на больных и здоровых. Там были ученики. С особенностями и без оных.

И не соглашаюсь с учёными дядями и тётями. Может, всё-таки, дело в воспитании, в атмосфере в семье, в школе?

Ладно, что-то меня понесло в дебри. Это моё видение проблемы и никого оно волновать не должно. Так что, Слава, успокойся и дыши носом. Тебе же лучше.

Однако, факт есть факт: я есть не такой как все. С физическими отклонениями. Иногда мама пытается применить ко мне новые веяния:

– Может ты мальчик-индиго?

Вроде как пытается реабилитировать сына в собственных глазах.

– Да какой он индеец?! – это уже бабушка. – Просто больной ребёнок.

Конечно, мне страсть как хочется быть «как все», иметь друзей во дворе, затеряться среди них, раствориться. Но… я чаще становлюсь объектом издевательств, злых розыгрышей. Увы! Поэтому у меня пока нет того человека-сверстника или сверстницы, с кем мне было бы легко и просто, кто мог бы положиться на меня, довериться. Друга нет. В школе той был. Но родители его решили сменить место жительства ради сына: после реорганизации коррекционной школы уехали в соседнюю область, где есть специализированное учебное заведение для слабовидящих ребят, и его закрывать не планируют. По крайней мере, пока…

До этого мгновения я ещё где-то глубоко-глубоко в душе надеялся, что в новой школе мне будет так же хорошо, комфортно, как и в коррекционной. Ведь ученики одни и те же, такие же, как и в той школе. Ну, почти такие же. В худшем случае если кто-то и будет относиться ко мне, скажем мягко, предвзято, то их будет ничтожно мало. Это я так думал, так представлял себе новую школу. Но чтобы вот так с первой минуты…

Однако, есть то, что есть.

– Не обижайся, пожалуйста, Слава, – учительница положила руку на плечо, чуть-чуть сдавила. – Поверь, ребята очень хорошие, вы подружитесь. Ну, а Михалёв…

– А чего опять Михалёв? – с парты, что у окна, на нас смотрел сытенький, крепкий мальчишка. О таких говорят: бутуз.

– Чуть что, так сразу «Михалёв», – деланно-обиженно произнёс парнишка. – Других как будто нет в классе. Всё Михалёв да Михалёв.

На этом знакомство класса со мной закончилось. Я уже страстно мечтал где-то сесть, чтобы не стоять у доски посмешищем.

– А посадим мы тебя, Слава, к Светлане Куликовой, – словно услышав мои мольбы, учительница подошла ко второй парте у стены. – Ты не возражаешь? – обратилась Нина Михайловна к девчонке, которая сидела за этой партой.

– А мне-то что? Пусть сидит. Анютка больше не придёт, – ответила она чуть дрогнувшим голосом.

Не дожидаясь особого приглашения, я с превеликим удовольствием опустился на свободное место.

– Уф-ф-! – непроизвольно вырвалось у меня.

– Фи-и! – это уже соседка по парте, и посмотрела на меня таким взглядом, словно одарила чем-то дорогим и очень личным, оторванным от сердца.

Я перевёл дыхание, почувствовав себя более уверенным, чем у доски.

Сейчас можно было успокоиться, сосредоточиться, подытожить пережитое знакомство с новыми одноклассниками.

То, чего я всё же ожидал с неким содроганием и волнением, произошло, закончилась неопределённость.

На тут же прилетевший комок бумаги в голову я уже внимания не обратил.

2

– Почему ты ко мне ходишь? – как-то спросила меня Аннушка.

Я почесал затылок: а и, правда – почему? Никогда не задумывался на эту тему. Просто пришёл и всё! По-другому не мог.

– Чего молчишь, Слава?

Чувствую, надо что-то ответить, а на ум ничего стоящего не идёт.

– Ну! – торопит Аня.

– Тебе плохо, поэтому я здесь, – это всё, на что меня хватило.

– Смотри ты, – хмыкнула девчонка и перевела разговор на другую тему:

– А как ты отвечаешь на уроках? – Аня поправила платок, смотрела на меня чуть поблёкшим взглядом. – Ведь ты заикаешься. Тебя не дразнят в классе, в школе?

А я смотрел на Аню, как неумело она пыталась спрятать под платком совершенно лысую голову; как просвечивались её бледные руки на фоне яркого солнечного дня; как отдавала смертельной серостью кожа лица, шеи; как шевелились обескровленные девичьи губы; какая обречённость сквозила в каждом её взгляде, жесте, слове. И дополняло эту нерадостную картину гнетущая атмосфера в комнате, где даже букет живых цветов на подоконнике не оживляли её, а, напротив, ещё больше подчёркивал разительный контраст между обстановкой за окном и здесь – в девичьей светёлке.

– В классе знают, что ты ходишь ко мне?

– Знают, конечно. Я и не скрывал, а сразу сказал Светке Куликовой, что пойду к тебе проведать. Дразнят? Ещё как. Дебил – это в классе, – ответил я. – Дебил из 9а класса, – это уже в школе, на переменах.

Аня лишь покачала головой, но ничего не сказала.

– По физике, химии и математике учителя оценивают по контрольным работам, – я принялся обстоятельно отвечать на вопросы, словно находился на уроке. – Так же по литературе и истории. Сочинения, рефераты. Иногда вызывают к доске решить пример или задачу. И, как правило, без пояснений. Это таким образом учителя идут навстречу мне, создают условия, чтобы я не давал лишнего повода для насмешек.

– Хорошо, – Аня откинулась на подушку. – Счастливый ты человек. А я вот… – в который уж раз за сегодняшний день в глазах девчонки навернулись слёзы.

Снова и снова я убеждался, что всё познаётся в сравнении. Фраза избитая, но как точно она отражает действительность.

Нет, я и раньше сравнивал себя, свои проблемы не только со здоровыми ребятами, но и с другими товарищами по коррекционной школе. На фоне физически крепких ровесников, конечно, я проигрываю. А вот…

– Не гневи судьбу, Вячеслав, – говорила в таких случаях бабушка.

И она права.

Я больше чем уверен, что Аню утешали и ободряли с первого мгновения, когда был поставлен страшный диагноз. К ней и сейчас иногда приходит психолог. Так что, в моих утешениях она вряд ли нуждается. Тем более, девочка она «продвинутая», знает о своей болезни не хуже любого энциклопедического справочника.

Но всё равно попытки успокоить, утешить Анютку я не бросал. Правда, к стыду своему, не находил, как это сделать, чтобы не обидеть её, хотя мы встречаемся вот уже больше месяца. С того самого дня, когда моя соседка по парте Светка Куликова рассказала историю Ани Мезенцевой – внучки нашего губернатора, а её, Светки, подружки. Она же, Светланка, великодушно позволила «списать» номер телефона Ани со своего айфона.

Анютку я помнил ещё из детского садика. Какое-то время мы с ней были в одной группе, пока меня не перевели в другой садик, специализированный по зрению. Потом изредка встречал на улице, ведь она жила со мной в одном доме, только в другом подъезде: я – в первом, она – в последнем. Иногда даже раскланивались при встрече, хотя ни разу не заговорили друг с другом. Слышал разговоры, что в нашем доме живёт дочка губернатора с семьёй. Эка невидаль! Но не думал даже, что это Аннушка и есть его внучка. А вот как оно оказалось, и наши пути пересеклись.

Сначала меня не хотели пускать к ней, потом всё же разрешили. Анюта настояла после того, как я несколько раз позвонил, напросился. Хожу к ней каждый день после уроков, а на выходных – с утра.

Сейчас-то я уже знаю, что Аня заболела внезапно. Впрочем, все болезни приходят внезапно. Это мне известно из личного опыта. Заикание и косоглазие появились у меня после страшных ссор моих родителей. С криками, с битьём посуды. Пьяный папа с одной стороны, и мама со мной на руках – с другой. Всё это происходило на моих детских глазах, при мне. Мало того, что я об этом помню, хотя и смутно, так ещё и бабушка рассказывала в красках. Вот тебе и косоглазие, и заикание обеспечено.

А у Ани всё было по-другому, но тоже неожиданно.

Ухоженный, заласканный, любимый, единственный ребёнок в семье. И вдруг…

Шок – это не то, этот медицинский термин не соответствует тому состоянию самой Ани, её родных и близких, когда диагноз подтвердился. Это было потрясение, возведённое в максимальную степень. В ту степень, накал которой ещё может выдержать человеческая психика. На грани. А может и за гранью, когда рушится и сама психика.

Истерики, прямо переходящей в самую высшую стадию паники, не избежали ни сама Аня, ни её родные. Смог сохранить самообладание только один дедушка – наш губернатор.

Онкологический диспансер в областном центре, лечение сначала в Москве, а потом и в Израиле – это дедушка. Но выражение «чудес не бывает» Аня понимает сейчас как никакое другое и как никогда ясно. Хотя противиться всеми фибрами души.

Хоспис или дом? На этот раз последнее слово было за Аней. И вот она дома. Врачи, сиделка – опять решение принимал дедушка.

Маме пришлось лечиться в психоневрологическом диспансере – нервный срыв. Рядом с внучкой, помимо регулярных посещений врача, всегда находится бабушка – мамина мама. Она и сегодня гремит посудой на кухне. Бабушку «подстраховывает» сиделка – пожилая, малоразговорчивая женщина. И почти ежедневно приезжает дедушка, если позволяет работа. Папа? Аня не знает, где сейчас её папа. Родители развелись сразу же, как стал известен диагноз дочери. Отец не появляется вот уже почти год. Был единственный, прощальный звонок, когда Аня находилась в Израиле. Всё! Ни единого звонка больше. Уволился с прежнего места работы. А работал он заместителем председателя комитета по экономике нашего района. Хороший, толковый и перспективный специалист – так о нём отзывалось начальство. И вдруг уволился и исчез бесследно.

– А меня предали, – Аня шмыгнула носом, устало откинулась на подушку. – Это сейчас для меня самое больное. Больнее не сделать. С болезнью я смирилась. Я знаю, чем всё закончится. А вот предательство… Предали родные, близкие люди, – сейчас на удивление глаза Аннушки оставались сухими, лишь только появился в них холодный блеск.

– Предал самый родной человек – папа. Но я уже не в обиде. Пусть, Бог ему судья. Перед уходом из жизни я не хочу забирать с собой обиды на родителей. Представляешь, ко мне ни разу, – она произнесла это слово по слогам, – не пришли, не проведали мои одноклассники, друзья и подруги. Даже не позвонили. Звонок – это ведь совершенно безопасно. Тот же Михалёв. Или твоя соседка по парте Светка Куликова – моя лучшая подруга. Это я так думала, что подруга, что лучшая. Мы с ней когда-то клялись тайком в дружбе. Впрочем, я уже не обижаюсь и на одноклассников. Чему удивляться, если папа так же поступил.

– Отца Михалёва отстранили от должности мэра и завели уголовное дело, – поведал я последнюю городскую новость.

– Я знаю.

Аня отвернулась, смотрела в окно.

Над её головой безмолвно зависла икона Божьей Матери с распростёртыми руками, словно готовая объять и спасти весь мир. И Аннушку в том числе.

А я не находил слов, чтобы как-то успокоить, рассудить Анютку, оправдать каким-то образом её отца или одноклассников. Просто не было слов. Да и откуда они, слова эти, могли взяться?

Я находился рядом, молчал. А если и говорил, то старался не заикаться, хотя в процессе разговора я совершенно забывал о заикании и не замечал его даже. С Аней я себя чувствовал точно так же, как когда-то с одноклассниками в прежней школе.

Но чаще всего просто слушал Анютку, а она старалась выговориться.

– Михеев пробовал объясниться в любви несколько раз, ухаживал, – неожиданно Аня хохотнула. – Это ещё до болезни, в восьмом классе. Пытался подносить мой рюкзачок, провожать до дома после уроков. Смешной такой. А сейчас… – голос у девчонки дрогнул, и она снова отвернулась к окну.

Я сидел с низко опущенной головой. Было ощущение огромной жалости к Аннушке, и, одновременно, огромного, жгучего стыда. Откуда взялись эти чувство – не знаю. Если с жалостью было более-менее понятно, то вот со стыдом… Почему-то было стыдно мне, стыдно за то, что я здоровый, а она, Анка, нет. И я ничего не могу сделать, не могу помочь ей, а так хочется. Это несправедливо – я так считал.

Ладно, не дано мне понять отца Анютки. Впрочем, и своего тоже. Но почему так несправедливо устроен мир, что болеют дети? Болеет Аня? Неужели не может современное человечество изобрели такие лекарства, которые бы излечивали хотя бы все детские болезни?! Хотя где та разделительная линия между взрослыми болячками и детскими? Болезнь – она для всех печальное событие.

Несколько раз я порывался объясниться перед Аней за одноклассников, но всякий раз не находил убедительных слов и откладывал на потом.

Да и с какого испуга я должен за них извиняться?

Нет, что-то тут не то. Видно, не дорос я ещё до понимания своих сверстников, да и самого себя я не понимаю. Сумбур какой-то в голове.

Правда, Анютка говорит, что видит меня насквозь. То же говорят и мама с бабушкой. Видимо, женский взгляд что рентген.

– Ты целовался с девочками? – неожиданно спросила Аня.

Я опешил. Однако смог взять себя в руки.

– Помнишь, мы целовались с тобой в садике. По-детски – в щёку. Больше ни с кем.

– Странно, я этого не помню.

– Да где уж тебе… – я хотел было уколоть Анютку, но вовремя спохватился. – Просто в моей жизни это было один единственный раз, единственный поцелуй с девочкой, потому и запомнил.

– Хм, – девчонка замолчала, но потом добавила:

– Это не считается, по-детски не считается. А вот по-взрослому, как в кино, в книжках… нет, так я не целовалась. С Михалёвым как-то пробовали, но мы тогда больно стукнулись с ним зубами. Разве ж это поцелуй? По-взрослому ты не целовался?

– Я же говорю, что нет. И вообще, Аннушка, ты чего ко мне пристала с поцелуями?

Девчонка зябко поёжилась, натянула на себя плед, уставилась в потолок. Мне ничего не оставалось, как молча сидеть рядом с кроватью, ждать.

– Не помешала? – постучав, в комнату зашла бабушка. – У вас всё хорошо? Не поссорились? А то я как не прислушивалась, а у вас всё тихи да тихо.

– Хорошо, всё хорошо, – успокоила Аня. – Просто мы шепотом беседуем. Ты же знаешь, что громко говорить мне трудно.

– Извини, моя радость, – бабушка виновато улыбнулась. – Может, вам подать чего-нибудь? А то у меня на кухне…

– Нет-нет, – Анютка перебила бабушку. – Нам бы поговорить…

– Поняла, исчезаю, – подмигнув мне на прощание, бабушка тихонько прикрыла дверь с обратной стороны.

Мы продолжали молчать.

Тишина в комнате становилась пугающей. Почему-то я ждал чего-то такого, что повергнет меня в шок, выбьет из колеи. Хотелось заговорить, чтобы прервать мрачные ощущения, и, в то же время, боялся нарушить тишину.

– Пристала, говоришь? – первой заговорила Аня. – А мне хочется познать, почувствовать настоящий поцелуй с мальчиком. Как это: уйти из жизни и не познать поцелуя?

Я не перебивал, лишь нашёл её руку, положил поверх свою, легонько сжал.

– Почему ты меня не успокаиваешь?

– Зачем? – я подёрнул плечами. – Во-первых, я не умею. Во-вторых, Просто я знаю немножко больше, чем ты думаешь. Знаю то, чего многие не знают. В том числе и ты.

– С чего это вдруг?

– Потому что я дебил, дебил из 9а класса.

– Я это уже слышала. Ну и что? – продолжала допытывать Аннушка.

И вдруг без перехода предложила:

– Давай поцелуемся по-взрослому. Не боишься? – и бросила быстрый взгляд на дверь.

Не раздумывая, я привстал со стула, наклонился над девчонкой, прижался губами к холодным губам Ани.

– Не так! – резко дёрнув головой в сторону, Анютка обхватила меня за шею, прижала к себе, впилась губами в мои.

Потом мы снова молчали. И не смотрели друг на друга.

Я не могу сказать, о чём в данный момент думала Аня, но у меня было то ли чувство стыда, то ли эйфории – не знаю. Но то, что мои новые ощущения были чувством чего-то ранее неведомого, тайного, запретного, но очень желанного и приятного – это точно.

– Ещё одно желание успело исполниться, – снова Аня нарушила молчание. – А сейчас уходи.

Я держал её руку, и почувствовал вдруг, что мы больше не увидимся при жизни. И настолько явным было то чувство, настолько осязаемо, что я подскочил, нервно заходил по комнате.

– Я скоро умру, – бесцветным голосом произнесла Аннушка в подтверждение моих мыслей.

– Зря ты, зря так говоришь! – чувства переполняли, рвались наружу. – Зря!

– Не убеждай меня, я это знаю, – она говорила снова таким же безразличным тоном, словно о чём-то или о ком-то постороннем. – Не надо врать. Тебе это не идёт. Останься в моей памяти таким, какой ты есть.

И я понял, что это не девчоночьи капризы, она серьёзно готовится к смерти.

– Нет, ты не умрёшь! – воскликнул я.

Я желал, я страстно-страстно и неистово желал, чтобы Анютка жила, была рядом.

И получилось пафосно. И вроде как не искренне.

– Не ври, – снова напомнила Аня. – И потом, я устала от боли. Тебе это понятно? Ты можешь понять, как трудно жить с постоянной болью? Ты мне желаешь и дальше мучиться?