Текст книги "Дела житейские (сборник)"

Виктор Дьяков
Дела житейские (сборник)

Житейское дело

рассказ

1

– И какие же выводы Василий Николаевич вы сделали с позиции, так сказать, главного бухгалтера? – спрашивал шеф, потрясая отчётом работы склада фирмы за прошедший месяц.

– Отчёт заведующего складом составлен без ошибок, все цифры подтверждены накладными. Иначе я бы не подал его вам на утверждение, – хмуро отвечал Мельников.

– Нет… нет, не этого, поймите, наконец, не этого я жду от вас, – шеф раздражённо шлёпнул листы отчёта на стол и, буравя взглядом главбуха, опустился в своё вертящееся с высокой спинкой кресло "президент".

Пятидесятипятилетний Мельников как провинившийся школьник остался стоять перед сорокадвухлетним директором фирмы, а тот, то ли специально, то ли просто не думая о том, не предлагал ему сесть.

– Ведь ворует, ворует кладовщик! Это и невооружённым глазом видно, а вы говорите без ошибок. Нет, так не пойдёт дорогой Василий Николаевич. У вас же колоссальный опыт. Вы мне во все эти цифры вникните, проанализируйте и поймайте… Да-да, поймайте мне этого ворюгу. Нет, я этот отчёт не утверждаю. Заберите и ещё раз скрупулёзно…

Мельников вышел из кабинета шефа с таким лицом, что секретарша посмотрела на него участливо – кто-кто, а она-то знала, как умел их шеф "доставать". Уже сидя за своим столом Мельников, листая отчёт, матерился про себя: "Щенок, мать твою. Забыл гад, как в августе девяносто восьмого трясся… спасите Василий Николаевич… век не забуду… по миру ведь все пойдём… Все не все, а ты бы точно пошёл. Я бы так и так где-нибудь пристроился, бухгалтеру с таким стажем сейчас работу найти не сложно. А вот ты где бы сейчас был? Ведь ничего же сам не умеешь, фирму папа в наследство оставил и опытного главбуха в придачу…"

Мельников вновь полистал отчёт, хоть и понимал, что из него даже ясновидящий не определит где и как завскладом обманывает хозяина – на бумаге всё, что называется, било. "Ловить" кладовщика надо не на бумаге, а когда он получает сырьё, выдаёт его на переработку, когда принимает готовую продукцию – вот где у него, наверняка, получается навар. Как это объяснить, не желающему вникать в недра производственной деятельности фирмы, не приученному к кропотливой и нудной работе шефу. Ведь всю жизнь легко за папиной спиной существовал… Нет, конечно, Мельников тоже многим обязан покойному отцу шефа, но не до такой же степени, чтобы стать пожизненной нянькой при его великовозрастном и неблагодарном сыне. Какие тут могут быть доверительные отношения, когда тот не раз даже заработком попрекал. Ведь не так уж много и платит, всего пять сотен баксов. Разве столько получают бухгалтера такой квалификации в других фирмах. Мог бы и пощедрее быть. Тем более в последнее время прибыль растёт и немалая в том его, Мельникова, заслуга. Конечно, шефу кажется что мало, что воруют… Хочет как путный, летом на Канары, зимой в Швейцарию. Рот то готов разинуть, а крутиться для того не хочет, думает как в советские времена можно, залез на должность и поплёвывай…

Зазвонил телефон. Мельников, продолжая механически пробегать глазами столбцы цифр отчёта, взял трубку.

– Василий Николаевич, супруга звонит, – сообщила секретарша и соединила его с женой.

– Вася… Вася, ты меня хорошо слышишь?!

Судя по голосу, жена была взволнована, но Мельников, находящийся во власти собственных эмоций этого не прочувствовал.

– Хорошо. Что там у тебя? – ответил он довольно грубо.

– Вася, только что телеграмму принесли… Отец умер, послезавтра похороны…

Новость не ошеломила Мельникова, он уже давно готовился к такому известию: отец, которому в следующем году должно исполниться восемьдесят, за последние пять лет пережил два инфаркта. Особенно плохо он себя чувствовал весной и осенью, а сейчас был апрель.

"Да не дожил таки старик до миллениума, а так хотел…" – подумал Мельников и вспомнил слова отца, сказанные при их последней встрече, года полтора назад: "Вот встречу двухтысячный год, а там и умирать можно". Мельников скривился в усталой гримасе, предчувствуя нервотрёпку, ожидавшую его в ближайшие несколько дней – он ведь тоже был далеко не молод…

Мельников через "девятку" набрал номер телефона сестры. Трубку взяла племянница и сообщила, что мать где-то "бегает". "Всё работу, наверное, ищет", – констатировал про себя Мельников. Узнав от племянницы, что к ним никакой телеграммы не приносили, он сообщил ей о смерти деда и велел передать сестре, чтобы та с ним связалась, как только появится дома.

Миновать ещё одной встречи с шефом было невозможно. Подавив неприязнь, Мельников постучал в директорский кабинет.

– Что ещё… уже проработали отчёт?! – директор удивлённо встретил главбуха. Он пребывал в расслабленном состоянии, ибо свято верил в унаследованный от отца жизненный принцип крупных номенклатурных работников советской формации: начальник не обязан регулярно работать, главное вовремя подчинённых "вздрючить", чтобы "пахали".

– У меня несчастье Юрий Константинович. Вот только жена позвонила… утром отец умер, надо срочно ехать на похороны.

Шеф сам три года как похоронил отца, сделавшего так много чтобы его единственный отпрыск и после крушения "социализма" удержался в верхних слоях общества. У баловня-мажора хватало ума понять, чем он обязан родителю… Он сразу проникся участием:

– Что вы говорите!? Опять инфаркт, сердце, – шеф не преминул показать, что он в курсе личных дел своего главбуха.

– Скорее всего. В телеграмме не сообщается, но видимо так… Надо прямо сейчас собираться, иначе не успею.

– Да-да, конечно… А куда ехать-то, не далеко?

– До Твери электричкой, а там ещё сто километров на автобусе.

– Понятно… Передавайте дела… Впрочем, нет, несите-ка всю документацию мне сюда. По срочным делам введите меня хоть немного в курс, – шеф вдруг заговорил тоном ребёнка, который очень боится оставаться один, без взрослых…

Когда передача дел завершилась, шеф открыл свой сейф, и, поколебавшись, достал несколько зелёных банкнот:

– Вот, Василий Николаевич, это вам от фирмы… примите мои соболезнования… и в память о моём отце… он вас так ценил, – шеф протягивал пять стодолларовых бумажек.

Этого момента Мельников ждал с внутренним напряжением, опасаясь, что шеф пожадничает, или просто забудет и придётся униженно напомнить. Что тот расщедрится на пятьсот баксов, он никак не ожидал, ну сотня, максимум две. Ему даже стало стыдно, что всего несколько минут назад он думал о своём начальнике так плохо. Искренне поблагодарив, Мельников покинул офис.

2

С долларами ехать в деревню было, конечно, неудобно. Мельников часа полтора пробегал по обменным пунктам в поисках наивысшего курса покупки валюты. Поменял в подземном переходе на Лубянке.

В шесть вечера он, наконец, явился домой. Жена, начавшая собирать его в дорогу, сообщила, что сестра уже вернулась и ждёт звонка.

– Дуня, ты получила телеграмму? – спросил Мельников, как только сестра взяла трубку.

– Нет, наверное, мама только тебе послала… лишние деньги всё-таки… Когда поедем-то, как думаешь? Завтра с утра лучше всего.

– Да, я тоже так думаю. Твои-то собираются? – он задал сестре весьма щекотливый вопрос, так как не без оснований опасался, что ни один из троих внуков не изъявит желания проводить деда в последний путь и ехать им придётся вдвоём.

– Ой, нет Вась… Мишка-то только на работу устроился, сразу-то ему неудобно отпроситься, место потерять можно. А Валька-то, сам знаешь, всегда по весне болеет, а тут дорога… не осилит, сама сляжет. А твои как?

Сестра конечно лукавила. Скорее всего, ни её двадцатидвухлетний сын, ни девятнадцатилетняя дочь просто не захотели в весеннюю распутицу тащиться за двести вёрст в глухую деревню. Но он не имел морального права упрекнуть сестру, так как и его домочадцы, жена и дочь, не выразили желания ехать хоронить явно зажившегося на этом свете родственника.

– Да нет Дунь, тоже… У молодых жизнь – сплошные проблемы. Так что придётся нам с тобой вдвоём ехать, – не стал вдаваться во внутрисемейные подробности Мельников. Впрочем, сестра и без того помнила, как его жена после похорон своих родителей заявила, что следующие похороны, на которые она согласится, будут её собственные, а тут ещё свёкор, отношения с которым у неё были всегда натянутые, ещё хуже со свекровью. У дочери своя семья, маленький сын, внук самого Мельникова и тоже не гладко в семейной жизни – нет-нет, да и приедет или позвонит матери, поплачется, пожалуется на собственную свекровь, тесноту, того и гляди, совсем заявится.

В общем, Мельников и не надеялся, что ещё кто-то поедет на похороны. Да и не это сейчас больше всего его беспокоило. Завтра в дороге наверняка предстоит разговор с сестрой по поводу дальнейшего местожительства матери, ведь оставлять её одну в таком возрасте в деревне нельзя. Так что предстояло забирать её в Москву… У кого она будет жить? Конечно, можно поступить и так: мать попеременно станет жить то у него, то у сестры… Но Мельников все же надеялся, что сестра возьмёт мать к себе… дочь как никак. Ведь матери у дочери наверняка будет лучше, чем у снохи. Так то оно так, но у сестры, что называется, "свой геморрой". Она вот уже почти пять лет живёт без мужа, разведена, на шее двое взрослых, но неустроенных детей, сама безработная после сокращения, а у него, напротив, и работа, и заработок неплохой, и квартира свободная. В общем, разговор предстоял нелёгкий.

Вечер прошёл в сборах. Перед тем как ложиться спать жена не удержалась, и спросила, насчёт дальнейшей судьбы свекрови. Мельников вспылил:

– Я отца еду хоронить… понимаешь!? И ни о чём больше думать не хочу!

– Во-во, а потом сестрица твоя бедной да несчастной прикинется и нам мать к себе брать придётся, а тут и Ирка со своим семейством подвалит. Во, бедлам-то, и родители, и дети, и внуки, и правнуки, все в двух комнатах! – слезливый голос выдавал нешуточное беспокойство жены.

Пасмурным утром Мельников встретился с сестрой на Ленинградском вокзале. Её, как и его, никто не провожал. Черные платок и пальто свидетельствовали, что эта немолодая женщина надела траур… Немолодая? Мельников всегда считал сестру молодой. Да и как же иначе, ведь между ними десять лет разницы. Он родился ещё в военном сорок четвёртом, а она в пятьдесят четвёртом, и сейчас ей всего сорок пять. Хотя конечно смотрелась Дуня неважно для своих лет. Мельников удивлялся, как сильно укатала его сестрёнку Москва. Он часто ловил себя на мысли, чтобы сталось с ней не подайся она вслед за ним после школы в столицу. Как бы сложилась её судьба и как бы сейчас она выглядела? А ведь какая была красавица: в меру рослая, фигурная, а уж на лицо… Лицом Дуня пошла в отца: приятная округлость, чистая кожа, голубые глаза. Не то, что Василий, унаследовавший материнскую длиннолицесть и угреватость. Сколько парней и каких бегали за Дуней в их родной Топорихе. Но крепко наказала жизнь сестру: москвич, за которого она вышла, оказался пьяницей и гулякой. А вот кое-кто из тех, кем она пренебрегла в своё время в Топорихе вышли в большие люди, правда не в Москве, а в Твери и Бежецке, но как говорится, чем быть последним в Риме…

В электричке до Солнечногорска разговаривали мало. Сестра, как и следовало ожидать, пожаловалась на трудности с деньгами. Мельников пресёк её стенания сообщением, что у него деньги есть и о расходах на похороны беспокоиться не стоит. Сестре стало неудобно и она поспешила сказать, что тоже наскребла… пятьсот рублей.

– Курс двадцать пять пятьдесят, – как бы про себя изрёк в ответ Мельников.

– Что ты сказал? – переспросила сестра.

– Да так, ничего, – он не стал обижать сестру сравнением, что "наскребла" она с тем, что вёз он.

Где-то за Клином сестра, наконец, вкрадчиво намекнула:

– Мать-то забирать придётся… Как ты думаешь, Вась?

– Придётся, – нехотя, словно ёжась, входя в холодную воду, ответил Мельников. – Может потом Дунь поговорим, как похороним?

– Потом некогда будет, – уже твёрдо возразила сестра. – Об этом лучше загодя подумать, и насчёт дома тоже. Как на сороковины поедем надо и маму забрать и дом продать. А покупателей сейчас подыскать.

Мельников удивлённо взглянул на сестру – он не ожидал, что она уже всё обдумала и даже наметила "план действий". Поразмыслив, он согласился:

– Ты права. Мать там одну никак нельзя оставлять, заболеет, и позвать некого. Ты, я гляжу, уже всё продумала. Давай-ка, поделись соображениями.

– Ничего я не продумала, ты же старший, вот ты и думай… Только вот Вась, то, что у нас три комнаты… ты учти, у меня как-никак парень и девка взрослые, ну и с деньгами у нас всегда напряг. Мой сволочь как специально ждал, когда дети вырастут, чтобы алименты не платить.

– Я всё понимаю Дунь. Но если дом продадим, деньги появятся… Ты их и возьмёшь.

– Господи, да какие там деньги. За сколько можно продать старую избу в такой дыре, да и кому. Соседям на дрова, да может, что из вещей продадим.

Мельников понимал правоту сестры, но сдать позиции и согласиться взять мать на своё полное обеспечение… Впрочем, от обеспечения он бы не отказался, но ведь сестра явно намекала, чтобы он взял мать к себе, чего Мельников более всего не хотел.

– Хорошо Дунь, давай прикинем. Пусть все деньги, что от дома и вещей выручим – твои. Ну и я в свою очередь согласен помочь… ну тысячи по две в месяц. Тут и на мать и вам немного останется… Пойми, Дунь, ко мне мать сейчас никак нельзя, они же с Людмилой… сама знаешь. Да и неудобно свекрови у снохи жить, когда родная дочь есть.

– Ну, спасибо, растолковал братец дорогой! – сестра отвечала злым отчётливым шёпотом, так что соседи по электричке невольно покосились на неё. – Да я скорей с голоду помру, а побираться даже у тебя не стану. – Пожалел… как же. То ли дашь, то ли нет, а я за тобой бегай как собачонка. И что Людка твоя скажет, когда ты каждый месяц по две тысячи нам выдавать будешь?… Не тебе, мне, что она скажет?… Не знаешь, а я знаю, и слышать от неё этих слов не желаю.

– Что ты несёшь? Это же мать моя… Я же не милостыню вам предлагаю.

– Ну да, а потом твоя подсчитывать будет, сколько из тех денег мы на мать, а сколько на себя потратили и в глаза колоть…

– Да брось ты Дунь, так мы ни о чём не договоримся, – Мельников смущённо оглядел пассажиров, чувствуя, что они прислушиваются к их разговору, тональность которого резко возросла. – Не хочешь так, давай по другому: три месяца у вас, три у нас…

– А ты случайно не забыл, сколько лет нашей маме. Она ещё переезд в Москву выдержит ли. Она же всю жизнь в деревне, возле леса прожила. А у нас Юго-Восток, самый неблагоприятный район в Москве, – сестра давала понять, что матери и с экологической точки зрения лучше поселится в Северном округе, недалеко от парка, где располагалась квартира брата.

Получив информацию к размышлению, Мельников весь оставшийся до Твери путь хранил молчание. Он пожалел, что вчера отказался от обсуждения этого вопроса с женой – наверняка бы они обмозговали и свои "домашние заготовки". В Твери, пока добирались до автовокзала, разговор не возобновлялся, а в битком забитом автобусе брат и сестра оказались далеко друг от друга.

Сколько раз Мельникову в своей жизни приходилось преодолевать этот путь, от Москвы до родной деревни и наоборот. Последний раз, когда отец в письме попросил поправить заметно покосившуюся избу. Уже тогда было ясно, что дни отца сочтены. Даже удивительно, что он смог прожить столько, имея за плечами два года фронта и тяжёлое ранение. Отец любил подчёркивать, что воевал именно первые два года с сорок первого по сорок третий, когда не расщедривались на ордена, но когда и перемололи основной, кадровый состав Вермахта. Дождь наград отец уже не застал – под Орлом он был прошит из "шмайсера", и после госпиталя его комиссовали. Но свою единственную боевую награду, медаль "За отвагу" отец ценил выше всех прочих, выданных ему уже после войны как ветерану юбилейных медалей и "обязательного" ордена Отечественной войны. Так же, впрочем, он оценивал и награды более молодых орденоносцев, захвативших лишь конец войны. О последних он пренебрежительно отзывался, де против них немец уже не тот был, с детским садом воевали.

За окнами тряского автобуса тянулись поля, леса, леса. То там то здесь в кюветах, низинах стояла ещё не сошедшая талая вода. Чуть в сторону от шоссе, грязь, топь, все грунтовки развезло и только тракторам под силу по ним ездить. Казалось, ничего не изменилось здесь со времён его детства, разве что заметно "усыхали" деревни и сёла, всё слабее теплилась в них жизнь, лихорадочные всплески её отмечались лишь летом, когда наезжали из городов дачники да дети и внуки доживающих стариков. Чем дальше от Твери, тем беднее и кособочее избы, реже встречаются коттеджи – унылая убогость.

В Горах, большом селе на перепутье сошли. Мельников на удивление легко, не по возрасту переносил пока дорогу. А вот сестра, видимо мучившаяся размышлениями о будущем, выглядела измочаленной. Но оставалось ещё пятнадцать километров на местном автобусе по грунтовке-большаку, да плюс три по просёлку. И вот эти-то три километра и являлись самыми сложными, ибо преодолеть их предстояло на телеге, если их догадаются встретить, а если нет то и пешком.

К счастью, лошадь с телегой их встречала, но эти последние километры были таковы, что казалось от "рытвин и ухаб" оторвутся все внутренности столичных жителей. И вновь особенно тяжело перенесла эту тряску сестра.

– Что-то ты Евдокия совсем от наших-то дорог поотвыкла, – заметил встречавший их сосед отца шестидесятипятилетний Фёдор, хоть подтрунивать над дочерью вчера умершего соседа было не совсем корректно. Но больно уж неприязненно в Топорихе относились ко всем односельчанам, сумевшим устроиться в городах, а уж к москвичам в первую очередь.

3

– Ну, слава те господи, приехали! – мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала ещё кого-то из внуков. На её укоризненный вопрос, Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светёлку, и постанывая, повалилась на кровать.

– В морг не забирали, причина смерти какая? – осведомился Мельников.

– Какой морг, ты что забыл, где мы живём, сюды никакая "Скорая помощь" сейчас не доедет… Врача на тракторе привезли… в бумаге написал инфаркт… И так ясно, чево тама мёртвова резать, – недовольно отвечала мать.

В избе толкались посторонние, кто помогал, кто выражали сочувствие, кто просто ради любопытства… Особенно горестной атмосфера не казалась – случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги…

– Не траться Вась понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чёртовой с деньгами, а всё равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как никак сколь лет зам. председателя в ём был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесёт.

Несколько обескураженный таким ответом Мельников выглядел растерянным – он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. И тут он вдруг обнаружил, что в доме, несмотря на то, что все посторонние постепенно разошлись, осталась какая-то пожилая женщина в чёрном. И по всему она совсем не собиралась уходить.

– А это кто мама… что она тут делает? – тихонько спросил он, наклонившись к матери.

– Это… – мать, несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. – Это Клава Бахарева с Новосёлки. Ты должен её помнить.

Мельников не без труда припомнил, что девочка с таким именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях и топорихинских и новосельских. Примечательным в биографии той девочки было то, что росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо…

– А что она делает у нас в доме?

Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчётливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной по его мнению избы. Тут с незапамятных времён стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На неё-то устало присела мать. Силы словно оставили её и Мельников как будто только сейчас увидел какая она стала маленькая, сгорбленная, как невесомая чёрная тень. А ведь когда-то… С детства он помнил её крупной, дородной, властной. Когда-то под её началом была местная колхозная ферма – полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по старчески всхлипнула.

– Ну, что ты мам?… Не надо. Что ж теперь… Успокойся… Тебя мы с собой увезём, а в Москве у кого захочешь у того и жить будешь. Хочешь у меня, хочешь у Дуни, а хочешь и попеременно то у меня то у неё, твоя воля, – Мельников не сомневался, что мать беспокоится о своей дальнейшей судьбе и спешил её успокоить.

Но мать, утёршись передником, покачала головой.

– Да не о себе я Вася… что мне, хоть сейчас рядом с ним лечь готова. Я о другом. Вот ты спросил, что здесь Клава-то делает… Пойдём в светёлку к Дуне… виниться за отца буду, раз сам-то не успел. Как помирал всех, говорит… хочу, чтобы все дети хоронили меня.

– Ну, так что же, вот мы и тут, и я и Дуня… внуки, правда… – недоумевал Мельников.

– Пойдём в светёлку, – повторила мать и тяжело встала с кровати…

– Дунь, ты как отошла с дороги-то? – спросила мать, поднявшись по скрипучей лестнице и приоткрыв дверь в маленькую с тесовыми стенками и потолком комнатку под самой крышей.

Дуня лежала одетая поверх одеяла и держалась за голову.

– Ой, не могу мам, голова раскалывается… Ты уж прости, не помощница я тебе сегодня. Вот отлежусь…

– Да лежи. Вась, иди сюда, – позвала она оставшегося внизу у лестницы сына. – Ох, царица небесная, господи благослови, – она перекрестилась на маленький образ в переднем углу комнаты. Мельников всего дважды посетивший родителей в девяностые годы с удивлением отмечал, что в доме вдруг везде появились иконы и сейчас у гроба отца… Как легко и быстро слетела идеологическая шелуха с бывших коммунистов, колхозных начальников, без влияния извне, сама собой, и проступило к старости то, во что веровали их предки.

Словно укрепившись духом, мать отчётливо сказала:

– Клава Бахарева ваша сестра…

– Что ты сказала мам? – тихо спросила Дуня, явно не осознавшая материнских слов.

– Не понял, – озадаченно произнёс Мельников.

– Чего ж тут не понять, – старуха словно под непосильным грузом опустилась на кровать, заставив дочь подобрать ноги. – Клава дочь вашего отца… как уж это там называется… беззаконная.

– Незаконная? – изумлённо не то поправил, не то переспросил Мельников.

– Ну да… и не только она… Степана Зотова со Щагренихи помните небось?… Так вот он тоже… брат ваш по отцу.

В светёлке повисло тяжкое молчание. Дуня приподнявшись на локтях переводила недоумённые глаза с брата на мать и обратно. Мельников стоял набычившись, почти упираясь головой в низкий потолок светёлки, переваривая вдруг свалившуюся новость.

– Что-то я всё-таки не пойму. Как же это так получилось, – наконец нарушил гнетущее молчание Мельников. – Ведь и Клава, и Степан, и я одногодки, мы же в школе в один класс ходили. Это уж потом Клава на второй год осталась… и как это столько лет и никто, ничего… почему мы ничего не знали-то?

– Кому надо, тот знал, – чувствовалось, что мать с немалым усилием раскрывает тайну детям, десятилетия лежавшей камнем на дне её души. – Правильно Вась вы все трое в сорок четвёртом родились… Ой, господи, дай силы… Отца-то летом сорок третьего ранило, а в зиму сорок четвёртого, его прямо с госпиталя совсем и отпустили…

– Ну и что? – вступила в разговор Дуня. Мам ты же говорила, что ещё с довойны невестой его была, ждала…

– Не перебивай, – вдруг раздражённо повысила голос мать, и тут же словно обессилев от этой вспышки, чуть слышно добавила, – я и сама собьюсь.

– Ничего понять не могу, как это… – тем не менее не успокаивалась Дуня.

– Чего тут понимать, всё яснее ясного, – Мельников заговорил насмешливо. – Отец наш как с фронта пришёл здесь сразу с тремя гулял, в каждой деревне… Так что ли?

Мать не ответила, лишь молча перебирала концы своего чёрного платка.

– Не может быть, не верю! – лицо сестры выражало какую-то одержимую веру в неверие. – Он ведь всегда такой положительный был… я же боготворила его… своему паразиту всё время в пример ставила… он же всё время в правлении, на должностях… – Дуня растерянно говорила ещё что-то, а Мельников лишь с сарказмом качал головой.

– И как же это столько лет скрывать удавалось… даже от нас… ты мама сама-то давно узнала? – Мельников перестал усмехаться и печально смотрел на мать.

– С того самого сорок четвёртого, когда сразу после меня сначала Зинка Бахарева, а потом и Маруська Зотова родили… доброхоты сразу донесли, – глухо отозвалась мать.

– Знала… и молчала… и всю жизнь с этим!? – не мог сразу постичь услышанное Мельников.

Мать вновь промолчала, а Дуня буквально на глазах из бледной становилась пунцовой, что было заметно даже в едва освещаемой сумерками за маленьким оконцем светёлке.

– Вы уж простите… – мать не поднимала глаз… – жисть то тогда, знаете, какая была… сейчас не понять. Он ведь когда пришёл-то, один единственный молодой мужик на весь колхоз, на все три деревни был, и на поправку здесь уж больно быстро пошёл. А баб-то кругом… одне бабы, солдатки, вдовы, да девки и все без мужиков, без парней. Ох, сейчас-то не понять. Я то счастливая ходила, жених вернулся, хоть и хромал, а на обоих ногах, да с руками целыми. Тогда-то и калеки безногие в такой цене были, а тут такое счасье. Ох, завидовали мне, а бабья зависть она самая страшная, особенно вдовья. Он спервоначалу на тракторе тут работал, по всем деревням мотался, то там пашет, то там, и огороды, усадьбы пахал, после колхозных-то дел. А там то одна, то другая… в избу завлекали, кормили, самогонкой поили… Вот он и не удержалси. Клавкина-то мать вдова молодая была с мужем и года не жила до войны, а как забрали, так и похоронка чуть не первой ей пришла. А Степанова, та тож девка была безмужняя, годом меня постарше. Вот он так и ходил, как дома так ко мне, а как в Новосёлке и Щагренихе работал, так к им… И ещё к другим ходил, да те не понесли, а вот эти-то и родили. Молодая я была, да и счасье глаза застило, не видела, что его бабы-то прям чуть не рвут друг у дружки, думала раз расписались так всё, мой и только… Ох, хо-хо… сейчас-то можно о том уж спокойнее говорить, дело-то житейское, а тогда как узнала, от позора сквозь землю казалось… Потом забылось как-то, не то чтобы совсем не помнила, но как-то за жизтью… уж больно хорошо мы с отцом-то жили, когда кругом столько баб без мужиков осталося, или с калеками вместо нянек мучились. Сначала болтали, а как отец в бригадиры, а потом и в правление вышел, так прикусили языки, и я тоже в какое никакое, а начальство вышла – вслух-то боялись, да видно и втихаря, раз даже вы выросли, а никто ничего. И Клавина и Степана матери тоже молчали. Не знаю, что уж оне там и говорили, откель дети-то у них народились. Так и бедовали одне, и на ноги их подымали и сами маялись. Отец в последни годы винился, что совсем не помогал им… огласки уж очень боялся. Времена-то помните какие были, а он ведь партейный и при должности…

Мельников хмуро слушал мать и перед ним рисовались картины тех военных лет, хромой, но молодой и симпатичный отец появляется в колхозе, где остались из мужчин, только старики да полторы калеки. На свежей деревенской пище он быстро оправляется от ран… а вокруг как курицы возле петуха женщины, женщины, женщины… молодые, цветущие, в самой бабьей силе, не обласканные, не целованные, одни из которых знают, что их мужья уже не вернутся с войны, а другие, что им может не достаться женихов, что свой век придётся доживать одним… и не только без мужей, но и без детей. Житейская логика диктовала и поведение.

Мельников вздохнул и, кашлянув, словно привлекая к себе внимание, заговорил:

– А Степан-то как… он сейчас где, там же в Щагренихе живёт?… Он то знает про отца?

– Знает. Он уже приходил. Гроб это он привёз и врача… на тракторе. Он ведь и тракторист и комбайнёр. Тут у нас сейчас почтишто как в войну, мужиков которы не на пенсии раз-два и обчёлся. У него, у Степана дети тоже по городам разбеглися, двое у него, сыновья, и тоже один внук есть. А вот Клава-то так и не вышла замуж, бедная… одна-одинёшенька. Мать-то её Зинаида лет уж пятнадцать как померла, у Степана-то тоже лет десять, может чуть меньше, как мать схоронил…

– Чего ж, всё это раньше нельзя было? Нам уж самим на погост скоро, а только узнали, что тут у нас брат и сестра живут! – в сердцах воскликнул Мельников.

– Господь с тобой Васенька. Да разве при старой-то власти про такое… я ж говорила уже… Как же это… и вам и людям… Отец-то, как власть эта повалилась, осмелел немного, да и смерть чуял, а тогда ох как боялся. Могли и из партии, и с должности попереть. Лет пять уже, наверное, как отец впервой пошёл виниться, и к Клаве ходил в Новосёлку, и к Степану в Щагрениху. Оне конечно всё знали от матерей, да видно те им тоже молчать наказали. Клава-то та сразу отцу на шею кинулась, всю жисть, говорит, ждала. А Степан нет… не признал отца, не простил, говорит, я безотцовщиной прожил и сколь мук вместе с матерью приняли. Не было, говорит, у меня отца и не надо. И ты ступай дядька Николай, ты нас знать не хотел, и я тебя тоже не хочу. Вот только как помер, так и пришёл…

– Да задал нам отец задачку, – Мельников присел на кровать рядом с матерью, тоже вынудив сестру потесниться.

– Гнать её надо… и его! – вдруг звучно подала голос Дуня. – Мам гони её… не верю, наш отец не мог! – сама пережившая неверность и потерю мужа, она не хотела ни понять, ни поверить.

– Да как же гнать-то Дуня, она ж здесь всё и делала и готовила, я то уж чуть хожу, как же без неё. Да и в чём виноваты-то, такая уж жизнь.

– Врёт она всё!

– Да она и не говорит ничего, это ж отец как умирал позвать их велел… повиниться.

– Не в чем нам перед ними виниться, – упрямо стояла на своём Дуня. Она уже не лежала, а сбросив с кровати ноги сидела рядом похожая на мегеру: растрёпанная, с помятым лицом, с набухшими мешками под глазами.