Текст книги "Дела житейские (сборник)"

2

На следующий день Лукич, одев свой выходной пиджак, положил документы в портфель, оставшийся ещё от его дочерей, ходивших с ним в школу, а сейчас живших своими семьями в городах… Он походил на состарившегося мелкого сельского служащего, которому давно пора на пенсию, но его почему-то всё никак не могут проводить на заслуженный отдых. Лукич сел на электричку, доехал до райцентра. Путь в Управу лежал через рынок. Обычно на рынке он всегда «цеплялся языками» с кавказскими торговцами, но сейчас сдержался, лишь скользнув по их «сплочённым рядам» сумрачным взглядом. Он решил не расходовать здесь нервную энергию, предчувствуя, что в Управе придётся истратить её немало.

В Управе Лукич сразу занял очередь на приём в "социальный" кабинет. Здесь он бывал не реже одного-двух раз в год. В очереди в основном сидели бабки и молодые матери. Все стулья оказались заняты, но одна из молодок всё же уступила место старику, и Лукичу даже не пришлось скандалить из-за этого – нервная энергия опять сохранялась для "основного дела". Из кабинета через неплотно прикрытую дверь доносились возбуждённые голоса просителей и монотонно-спокойный инспекторши. Там "пробивали" путёвки для детей в санатории, летние лагеря, жаловались, что ни с того ни с сего перестали платить какую-то добавку к пенсии…

Где-то около двух с половиной часов Лукич сидел, словно прирос к стулу, ждал своей очереди. Он был опытный человек в подобных делах, ещё на станции сходил в туалет, что бы ни что не "отвлекало" и не могло помешать выстоять, высидеть, дождаться…

– О, старый знакомый. Сейчас-то, что у вас за дело к нам, опять пенсию посчитали неправильно? – такими словами встретила Лукича, сидящая за столом инспекторша.

Инспекторша женщина лет сорока, вальяжная, неторопливая, высокомерная. Она помнила этого старика по внешности, помнила его скандальный характер, но вот имени его не удосужилась припомнить – много их тут ходит.

В небольшой комнате располагались два стола и несколько шкафов. За вторым столом сидел худой тип лет тридцати с небольшим в очках – начальник, но тут же находился и ещё один… Этого молодого мужика, можно даже сказать парня, Лукич видел в этом кабинете впервые, хоть посещал его не часто, но регулярно. То, что он здесь не случайно можно было определить по его независимо-расслабленной позе, в которой он развалился на стуле чуть поодаль от инспекторши. В глаза сразу бросалась широкая физиономия и бычий загривок.

– Я… в общем… насчёт… это самое… угля… вот к вам, – как всегда, немного смущаясь вначале, покашливая в кулак, проговорил Лукич, в то же время без приглашения, основательно усаживаясь на стул напротив инспекторши.

– Какого угля? Опять вы нам пришли голову морочить!? – повысила голос инспекторша, памятуя сколько нервов ей испортил этот скандальный посетитель в свои предыдущие визиты.

– Ты, дочка, на меня не шуми, – у Лукича сразу улетучилась вся начальная скованность, он привычно ощетинился как еж перед опасностью. – Уголь нам тут завезли, объявили, что бесплатный. Мы, все пенсионеры, значит, обрадовались, вот новая власть не как коммуняки, о стариках заботится. А теперь, значит, что!? Теперь говорят за него платить надо. Это что же такое, насмехательство над старыми людьми… то бесплатно, то платно? Вот я и пришёл к вам, к начальству, стало быть, чтобы вы мне всё это разобъяснили. Для того вас тут и посадили и учили, и деньги платят, а не за то чтобы на старых людей кричать.

Все присутствующие в кабинете напряжённо воззрились на Лукича, мордатый перестал крутить брелок с ключами на пальце, начальник за своим столом, перебирать какие-то бумажки в папке.

– Ну хорошо, хорошо… поняла я, сейчас всё вам объясню, если, конечно, это вас устроит, – поспешила разрядить обстановку инспекторша, явно ждавшая от Лукича куда более сложного вопроса, связанного с пенсионными, или коммунальными проблемами. – Нашей вины в этой ошибке нет, поверьте. Уголь этот спустили для обеспечения не всех льготников, а только некоторых категорий. Но эти категории сначала не уточнили, ну мы и подумали, что для всех. Уточнение уже потом пришло, что бесплатный уголь только для Героев, чернобыльцев и участников войны, инвалидов первой группы. Понимаете? Насколько я помню, вы не участник войны и к другим перечисленным категориям не относитесь. Или я не права?

В кабинете воцарилась пауза, все ждали, что ответит посетитель.

– Права, дочка, права… к этим я не отношусь, но у меня полно всяких других льгот, и они все вместе разве не могут потянуть как одна из тех, что ты тут помянула, – негромко, но с металлом в голосе изложил свою точку зрения Лукич.

– Это так вы считаете, а мы нет. Если уголь вам завезли, то придётся за него рассчитаться, так же как за обычный, по пятидесяти процентов от общей стоимости.

– Э нет, так не пойдёт. Я вообще в этот год уголь покупать не хотел, его мне привезли без моей заявки, у меня и без него с прошлых годов много осталось. Я только потому и согласился его принять, что бесплатный… нет, я платить не буду, не должон.

Инспекторша поджала губы, сощурила глаза и стала наливаться краснотой, что помидор на грядке. Лукич, однако, не собирался вот так в лоб идти на конфронтацию. Он приехал не просто поругаться, а отстоять, доказать свою правоту, потому он, видя, что инспекторша готова "сорваться", в свою очередь поспешил перевести разговор в более спокойное "теоретически-разговорное" русло:

– А если нет у нас в посёлке участников войны… перемёрли уж все, и чернобыльцев нет. Зато я вот труженик тыла, все справки имею, в войну мальчишкой в мастерских вкалывал, паровозы чинил. Это что не в счёт? Я вот и грамоты принёс, – Лукич полез в свой школьный портфель.

– Да не надо мне ничего показывать, – всплеснула пухлыми руками инспекторша и, явно ища поддержки, оглянулась на начальника.

Но помощь подоспела не от начальника, а от мордатого. Он пружинисто встал, обнаружив немалый рост, и устрашающе развернув саженные плечи, выпятив выпуклую грудь, пробасил:

– Дедуля, ты что глухой? Тебе же русским языком объяснили, не положено… Всё, если у тебя больше вопросов нет, свободен.

И тут до Лукича дошло: за те несколько месяцев, прошедшие с его последнего посещения этого кабинета, здесь, видимо, случилось нечто, подвигшее здешних кабинетных сидельцев на всякий случай во время приёма держать что-то вроде охранника, вышибалы. Растопырив руки, будто собираясь обнять, поднять и вынести упрямого деда вместе со стулом, мордатый сделал шаг… Лукич вскочил бледный как мел, его ладони непроизвольно сжались в кулаки… О, эти кулаки, на них нельзя было не обратить внимания. Какие бывают кулаки у стариков… такие же, как они сами, маленькие, сухонькие. Правда, это от того что до старости, во всяком случае в России, в основном доживают люди мало занимавшиеся, или вообще не знавшие тяжёлого физического труда. Среди них, как это ни парадоксально, немало и потомственных пролетариев, тех, кто ходили в грязных спецовках, телогрейках, но каким-то непостижимым образом всю жизнь избегавших чрезмерных физических усилий. Но у тех, кто десятилетиями с малых лет тяжело и натужно вкалывал, да не у станка с программным управлением, а с ломом, лопатой, кувалдой, вилами, кто таскал брёвна, взвалив их себе на плечи, косил не газонокосилкой, а косой, пахал, сжимая рукояти плугов… Таких людей до старости доживало немного, но если доживали… У этих людей ладони почти у всех большие, "раздавленные", даже если от природы они и были не очень велики. У среднего роста, сухощавого Лукича ладони напоминали небольшие лопаты. И рядом с ладонями, по всему не часто державшего в руках какое-нибудь орудие труда, мордатого они произвели ошеломляющее впечатление. Вышибала, узрев эти устрашающие кувалды, перевитые набухшими жилами, как-то нерешительно замялся, не решаясь сделать второй шаг.

– Ты меня лучше не трогай… а то не ровён час я тебя тут же и убью, злости во мне столько за жисть набралось, что я это запросто смогу, – слова Лукича в напряжённой ауре кабинета прозвучали настолько веско, что мордатый окончательно растерялся и буквально застыл на месте.

Обстановку разрядил начальник:

– Эээ… товарищ… пройдите ко мне, пожалуйста, со своими документами. Я сам с вами займусь… попробуем разобраться. А вы успокойтесь и продолжайте приём, – обратился он уже к своим сотрудникам.

Лукич чуть порозовев лицом, подхватив одной рукой портфель, а второй справку, что собирался предъявлять инспекторше, поспешил вглубь кабинета, напоследок обдав недобрым взглядом мордатого.

– Так вы значит труженик тыла, в войну работали… Понятно, – поправил очки начальник, вчитываясь в первую из представленных справок. – Ну, а что у вас ещё имеется, какие документы, давайте всё сюда.

– Вот благодарности, трудовая книжка… с четырнадцати лет работать начал, пятьдесят два года трудового стажа, машинистом работал на тепловозе, одна благодарность от министра за предотвращение крушения поезда…

– Вы еще не забудьте сказать, что под судом были, – со своего места перебила его ехидным голосом инспекторша, – она хоть и пригласила следующую посетительницу, но не столько ею занималась, сколько прислушивалась к тому, о чём говорили Лукич и её начальник. Она давно "сидела" на своём месте и сейчас вспомнила весь "компромат" на этого регулярно её "достававшего" зловредного старика.

Начальник вопросительно смотрел, Лукич крякнул и нехотя, морщась словно от зубной боли, признался:

– Было дело… Соседка, царство ей небесное, хоть и нельзя про покойников плохо говорить, но стерва была ещё та. Донос она на меня написала… ещё при Хрущёве. Воз сена я из лесу привёз, ночью, корову кормить. А нам поселковым, кто на железной дороге работал, не разрешали совхозное сено косить. А там кругом одна совхозная земля, и сена-то взять негде больше было. А без коровы тоже никак нельзя, у меня ведь две девочки росли. Суд был, сено забрали, штраф и срок условный присудили.

– Это же воровство госимущества! – вновь со своего места взвизгнула инспекторша.

– Ты-то что знать можешь? Тебя тогда и на свете не было, какое воровство, у совхоза до тех лугов, где я косил, никогда руки не доходили. Я ж ту траву своими руками скосил, на телегу нагрузил и привёз. Времена-то поганые были. Всегда тех, кто работал ни за что мучили да обдирали, а тех, кто лодырничал прощали, с них чего ж взять, – не поворачивая головы, затылком к инспекторше, ответил на очередной "укол" Лукич.

– Ладно, это к делу не относится, – прервал эту "затылочную" дискуссию начальник. – Понимаете Николай Лукич, дело тут вот в чём. Никто не оспаривает то, что вы честно трудились все эти годы, что на вашу долю выпало много бед и страданий, но вы и нас поймите. Вот оно это распоряжение, – начальник откуда-то из ящика стола извлёк два листа сцепленные скрепкой. – Согласно нему бесплатным углём в этом году предписано обеспечить только лиц, которые мы вам уже перечислили: Героев Советского Союза и соцтруда, ликвидаторов чернобыльской аварии, нетрудоспособных инвалидов. Мы к величайшему сожалению ничего для вас сделать не можем. Да и потом… вы же сами сказали, что вам не нужен этот уголь. Вы же просто идёте на принцип. Не так ли?

– Так, – согласился Лукич. – Я не хочу считать себя хуже кого-то. Я не инвалид, но не раз мог им стать. И как героями этого труда становились, тоже знаю. Не лучше мово те герои работали, а и такие случались, что хуже, просто языком умели вовремя на собраниях и митингах хлестать. А я всю жизнь честно и молча работал, в активисты и начальство не лез, в партию не лез, на собраниях глотку не драл… Это вот на старости меня прорвало к вам ездить да права качать, а так я тихий был.

– Да мы вам верим, но войдите и в наше положение. Мы просто не имеем права… Впрочем, может у вас здесь какие-то ещё более весомые документы на льготы есть? Ну, чтобы нам хоть на что-то опереться, самим оправдаться, если что. А так, боюсь, того, что вы нам представили недостаточно, – начальник развёл руками.

– Не знаю… может эта, – Лукич подал ещё одну справку на официальном бланке.

– А что это… ну-ка… Так вы оказывается ещё и сын репрессированного, – глаза начальника под очками расширились от удивления. – Постойте, что-то я не пойму. Тут написано, что вашего отца осудили по пятьдесят восьмой статье. Он что был какой-то политический деятель, или местный руководитель?

– Какой ещё руководитель, обыкновенный неграмотный мужик, всю жизнь в земле ковырялся. В нашем роду никогда никаких командёров сроду не было. Всё время не мы, а нами командовали. У меня и дочери такие, хоть и институты позаканчивали, а всё одно не они, а ими командуют, – уже со злостью в голосе говорил Лукич.

– Он, наверное, как-то против колхозов выступил? – высказал наиболее вероятную версию начальник.

– Да нет, то еще до колхозов случилось в тридцатом годе, я ещё совсем малой тогда был. По дурости срок этот схлопотал. Упрямый очень был, – Лукич словно забыл где находится, и с увлечением рассказывал семейную историю, будто сидя на завалинке среди стариков и старух. – Тогда только электричество в нашу деревню провели. Станцию, значит, в Шатуре пустили, ну и на Москву линию потянули, а у нас подстанцию сделали и от неё решили деревню запитать. Ух, какая радость была, вокруг все сёла с лучиной да керосинками, а у нас электричество. Тут как раз коллективизацию начинали, ну и начальство решило мужичков к этому дело подтолкнуть, показать работу электроплуга. Дескать, в колхозах будут на таких плугах пахать. Изо всех сёл людей согнали на такой чудо плуг смотреть, который без лошади пашет. Показали, значит. Мужики и бабы те, конечно, стоят рты разинувши, а уполномоченный с району речь толкает, что Советская власть такая вот умная и заботливая, придумала электроплуг, чтобы крестьянину облегчение сделать, чтобы и безлошадные пахать могли, потому айда все скорее в колхозы записывайтесь, на этих плугах пахать. А мой батя к нему, уполномоченному этому, на трибуну тоже вылез. Тот думал, что благодарить будет за такую заботу. А отец всем с трибуны этой и говорит: не правда всё это, я такой плуг ещё в пятнадцатом годе видел, когда в австрийском плену был. Их, пленных там работать гоняли в какое-то имение, вот он, значит, там этот плуг и увидал. Уполномоченный как закричит на него, такой ты разэтакий, сам ты всё врёшь, контра, это советская рабочекрестьянская власть такой плуг выдумала, потому что только она о трудовом народе печётся. А батя упёрси, нет, как же это она власть ваша могла его выдумать, если я такой плуг видел, когда ещё в царской армии служил, и никакой советской власти и помину не было… Вот так и получил пять лет за антисоветскую пропаганду.

Лукич видя, что его внимательно слушают все присутствующие, удовлетворённо заулыбался. В кабинете вновь воцарилась неловкая пауза, даже пожилая посетительница, пришедшая по какому-то важному для себя делу, боялась нарушить тишину. Все, включая вышибалу, ждали, как поступит начальник – после столь увлекательного рассказа стало уже как-то неудобно отказывать старику, хотя и оснований для удовлетворения его просьбы тоже не было. Начальник с минуту помедлил, морща лоб, потом, вздохнув, с некоторым усилием принял решение:

– Вот что, Николай Лукич, давайте так поступим. Пусть этот уголь, будет для вас бесплатный. Мы тут вас как сына репрессированного оформим. Думаю, когда нас проверять приедут по этому поводу прикапываться не станут, что этой категории льготников нет в перечне. Только у меня к вам просьба, там у себя в посёлке, – начальник понизил голос, явно для того чтобы его не поняла посетительница, – никому об этом не говорите. А то ведь, знаете, если слух пойдёт, по вашим стопам тут человек сто как минимум придёт, и я тогда не знаю. Хорошо? Я вас очень прошу, Николай Лукич.

Лукич заверил начальника, что будет молчать как партизан на допросе, поблагодарил и в приподнятом настроении отправился восвояси. До электрички было ещё время, и он на рынке, в своё удовольствие поцапался с кавказцем, торговавшем овощами и ранней зеленью. На возмущённую реплику Лукича: "Почему дерёте так дорого, и зачем вообще сюда приехали?!", продавец, азербайджанец лет сорока огрызнулся, что если такие как он здесь торговать не будут, вся Россия с голоду подохнет. Лукич, в свою очередь, на весь рынок заорал в отместку:

– Да Россия даже тогда не подохла, когда в Кремль ваш Сталин пролез и наших отцов раскулачивал, а ваш сука Берия их арестовывал и в лагерях гноил, а потом красивых русских девчонок отлавливал и сильничал! Так что если вас сейчас со всех русских рынков турнуть, народ русский не сгинет, а вот ваши бабы с детьми точно с голоду передохнут!

Торговец страшно обиделся, тоже стал кричать, что он не грузин и ничего общего со Сталиным и Берией не имеет…

Лукич, теперь ещё и довольный, что испортил настроение "черножопому", пошагал к станции. Он почти сразу забыл о базарной перепалке, ибо с ещё большим удовлетворением вспоминал о разговоре в кабинете. "Ишь, молчи… Батя мой, вона, уполномоченного не испугался, правду всем в глаза сказал, а я, что тебя щенка испугаюсь. Как же, жди, приеду всё всем обскажу, пусть тоже свои справки собирают, вона у полпосёлка поди отцы и деды раскулачены были да высланы. Всю жизнь нас простых работных людей власть мордовала, обманывала. Нет, я молчать не буду…"

Безгрешная

рассказ

Отец Василий, приходской священник небольшого подмосковного городка, вышел из ворот храма, направляясь к остановке автобуса, чтобы ехать домой, на обед.

– Батюшка, можно к вам обратиться?

Это напоминало обращение к вышестоящему начальнику в армии. Такого отец Василий не слышал уже более десяти лет, с тех пор, когда он, капитан, покинул ряды вооружённых сил. Священник повернул голову и увидел сбоку от себя невысокую миловидную женщину, лет сорока.

– Да, конечно. У вас какое-то дело ко мне?

– Извините, я… я… – женщина задрожала в беззвучных рыданиях и стала утирать вдруг хлынувшие слёзы.

Только сейчас отец Василий обратил внимание, что на всём облике женщины лежит печать тяжкого внутреннего страдания, переживаемого несчастья. Безмерное горе постигло эту женщину и ежеминутно выматывало, мучило, не давало думать ни о чём более, не давало жить. Всё это без труда читалось в фатальной беспомощности взора, безвольно опущенных руках. Её платок и платье были одеты как будто впопыхах, без обязательного для любой уважающей себя женщины "контрольного" осмотра у зеркала.

– Что у вас случилось…? Впрочем, пойдёмте в храм, и там вы мне всё расскажите, и я чем смогу…

Отец Василий сразу проникся участием к просительнице, ни на секунду не усомнившись в том, что у неё действительно большая беда, а не какая-нибудь житейская пустяковина, и потому на улице, в спешке, об этом говорить не мог. Об обеде он как-то естественно забыл.

– Батюшка, у нас в семье большое горе… дочка… дочка умирает, – женщина, едва они остались в небольшой комнате, где отец Василий одевал облачение перед службой, вновь не сдержала рыданий.

– Успокойтесь, дочь моя…

Отец Василий очень долго не мог называть дочерями ровесниц, или женщин старше себя. С того самого дня, когда двадцатисемилетний бывший капитан поступил в семинарию, он изгонял из себя многие мирские привычки, менял в себе буквально всё, начиная от привычного "офицерского" языка и кончая внешним видом. Он перевоспитывал себя, свою жену, которая тоже не безболезненно из "офицерши" превращалась в попадью, детей… Впрочем, своих троих сыновей он не перевоспитывал, он их просто воспитывал. И вот сейчас, когда ему почти сорок лет, и он уже три года как получил приход… И всё же ровесников и старших он по-прежнему именовал дочерьми и сыновьями с определённым трудом.

– Успокойтесь… дочь моя, и расскажите всё, ничего не утаивая. Помочь я вам смогу, только если буду знать всё, всю правду.

– Да, конечно, мне нечего скрывать… Дочка моя, Лидочка… восемнадцать лет только исполнилось, – женщина уже взяла себя в руки и говорила относительно спокойно, – она умирает… рак у неё. Врачи говорят, не больше месяца ей осталось. Её надо… ну в общем… как это положено… исповедовать.

– И что, совсем никакой надежды? – участливо спросил священник.

– Говорят, что нет. Она же в онкологии лежала, вот выписали недавно, теперь дома…

– Ну что ж, раз так, вы не сомневайтесь, я вам… Давайте ваш адрес, и я хоть завтра могу к вам прийти. Когда вас устроит?

– Батюшка… – женщина помедлила и как-то странно потупилась, – мы ведь не в вашем городе живём. Не могли бы вы к нам в Н….к приехать?

Открывшееся обстоятельство и просьба поставила уже отца Василия в тупик, ведь предстояло ехать в соседний город, где имеется своя церковь, свой священник.

– Извините, а почему вы не хотите в свою церковь обратится, а то ведь мне потом будет перед вашим батюшкой неудобно.

Женщина, по всей видимости, не очень уютно себя ощущала в этой мрачной, уставленной всевозможной церковной утварью комнате. Чувствовалось, ей почему-то тяжело отвечать на этот вопрос. Помедлив, она тяжело вздохнула и промолвила:

– Мы уже обращались… но наш батюшка… Не знаю, молодой он ещё, наверное… В общем, дочка его выгнала, кричала, ругалась… нехорошо ругалась. Обидел он её. Вы уж извините, она ведь раковая, а они… сами знаете. Мы хоть и не говорим ей, но она, кажется, и сама обо всём уже догадалась.

– Погодите, погодите… Не так уж он и молод, знаю я вашего батюшку. Почему она его выгнала-то, чем он её мог обидеть? Она что атеистка?

– Да нет, что вы. Она и крещёная, всё как положено, и крестик носит. Тут другое… Понимаете, красивая она у нас очень. Он как её увидел… А мы её к его приходу причесали, напудрили… в общем, она совсем на больную-то не похожа. А до болезни она у нас в колледже училась и там второе место на конкурсе красоты заняла. Ну, вот он, значит, увидел её и спрашивает сразу: грешна ли дочь моя? Ну и ей бы надо ответить, как положено, грешна, мол, батюшка, а она… – женщина вновь не удержалась и всхлипнула… – не в чём, говорит, я не грешна. Ну а он, как, говорит, не грешна, все люди грешны, а такие как ты красавицы особенно, вот Бог и наказывает, кайся, говорит, если в геенне гореть не хочешь. Разве так можно, она же поняла, на что он намекал-то! Уже потом она мне сказала, разве это батюшка, всю меня глазами ощупал. А она, хоть и не встаёт, а так-то всё при ней осталось, а уж до болезни-то какая была. И как же так, за что? – женщина утёрла выступившие слёзы. – Есть у нас ещё одна дочка, годом старше. Так она совсем другая. Я вот невысокая, а на лицо ничего, а муж он наоборот высокий, а на лицо не очень. Так вот, старшей лицо-то отца досталось, а рост мой, а Лидочке всё лучшее, ростом в отца, а лицом и фигурой в меня. И всё при ней было, и училась хорошо, а вот надо же, ну за что нам такое наказание, за какие грехи?!

Отец Василий не знал, как поступить. Он представлял, что произошло, когда священник соседнего прихода пришёл исповедовать умирающую. То ли по неопытности, то ли от того, что в его мировоззрении было слишком много мирского, он просто не поверил, что та при такой внешности может остаться непорочной и грубо стал заставлять её каяться. Конечно, исповедник так себя вести не должен, даже если исповедуемая действительно грешна. Увы, ещё учась в семинарии, бывший капитан видел насколько разношёрстен состав семинаристов, он помнил их неоднозначные суждения даже о Боге, не говоря уж о людях. Скрепя сердце он всё же решил съездить в соседний город и навестить умирающую. Договорились на послезавтра, так как откладывать, учитывая состояние девушки, было уже нельзя.

Дома отец Василий поделился новостью с женой и попросил совета, как себя вести в такой непростой ситуации, после предыдущей неудачной исповеди. Жена попробовала поставить себя в положение умирающей восемнадцатилетней красавицы, которой совсем недавно жизнь казалась непрекращающимся праздником, являвшейся, по всей видимости, объектом и обожания, и поклонения, и зависти, у которой, казалось, впереди лёгкая беззаботная жизнь, и обязательно счастливая любовь. И вдруг всё… и впереди ничего – тьма. Жена дала немало советов, но главное, она проанализировав всё, что передал ей муж, а он отличаясь отличной памятью, воспроизвёл рассказ женщины в точности… Она не колеблясь уверила его, что эта девушка девственница, а раз так…

В соседний город отец Василий доехал на междугороднем автобусе. Слава Богу, от автовокзала до нужной ему улицы он шёл в стороне от тамошней церкви и потому мало рисковал быть поставлен в неловкое положение, если бы его вдруг увидел местный священник, или кто-то из церковных служащих.

Его ждали. Мать девушки, уже несколько свыклась с неизбежным горем, а вот приехавшая ей на помощь из деревни свекровь, далеко не так стойко переживала близкую кончину внучки. Во всяком случае, увидев священника, она сразу принялась по-старчески всхлипывать. День был будний и ни отца, ни сестры дома не было. Отца Василия проводили в комнату к умирающей…

Готовясь к этой встрече, отец Василий собирался вселить в исповедуемую некую стойкость, призвать бороться за жизнь, не падать духом. Но едва её увидел… понял, что его "домашние заготовки" никуда не годятся. Несомненно, перед ним лежала девушка сама отлично осознававшая свою болезнь. Она полулежала-полусидела на кровати с отсутствующим взором. В предыдущей комнате отец Василий видел большую цветную фотографию, парный снимок мисс и вице-мисс колледжа, в котором училась девушка, на головах короны, через плечо ленты. Может оттого, что отец Василий сейчас не мог быть бесстрастным, но вице-мисс понравилась ему больше победительницы позапрошлогоднего конкурса. Обе красавицы улыбались и смотрелись безмерно счастливыми, кто бы мог подумать, что всего через полтора года…

Сказать, что от той вице-мисс осталась всего лишь тень, было нельзя, хотя конечно… Её щёки впали, резко очертив скулы, большие глаза на исхудавшем лице казались просто огромными и горели неестественным лихорадочным огнём в полумраке слабо освещённой из-за полузадёрнутых штор комнаты. У неё был рак позвоночника, и потому внешне её фигура не очень пострадала и даже сейчас через тонкую материю кофточки проступала высокая молодая грудь, красивой формы округлые плечи. Отец Василий вспомнил слова матери девушки, как её вот так же слишком уж по "мирски" стал рассматривать местный священник, не сомневаясь, что эта красотка уже успела пропустить через себя ни одного парня, не говоря уж о спиртном, курении, а может и наркотиках…

– Здравствуйте дочь моя. Как вы себя чувствуете?

Не получив ответа, а лишь насторожённый взгляд из под длинных ресниц, священник ожидавший такой встречи нисколько не смутился. – Вы позволите поговорить с вами? – отец Василий взял стул и, поставив его к кровати вблизи ног больной, сел. Девушка явно опасалась повторения тех вопросов, что задавал ей местный батюшка, и недобро смотрела на отца Василия. Помедлив, она, наконец, ответила слабым голосом:

– Здравствуйте… Вы будете меня исповедовать?… Так вот, если вы пришли меня спрашивать, грешна ли я, то я ни в чём, понимаете, ни в чём… – девушка закусила губы, явно сдерживая то ли боль, то ли ярость.

– Успокойтесь дочь моя… Я собственно пришёл вам помочь.

– Помочь… чем? – в подтексте этого вопроса без труда читалось: не надо издеваться.

– Расскажите, что вас мучит, беспокоит? – пытался как можно спокойнее, буднично спрашивать отец Василий. – А насчёт грехов… Действительно, какие могут быть у вас грехи, вы ведь так молоды.

Девушка не ожидала подобного поворота и посмотрела на священника с неким подобием интереса.

– Что меня беспокоит?… Спина болит… хотя к этому я привыкла. Хуже когда звонят из колледжа… подруги приходят. Ни с кем не хочу разговаривать, никого не хочу видеть… ничего не хочу! – в глазах её обозначилось отрешённое безразличие.

– У тебя есть парень? – задал неожиданный вопрос отец Василий и попытался резко сократить "дистанцию" обращением на "ты".

На этот раз девушка удивилась по-настоящему, из её глаз сразу исчезло безразличие. Но гнёт осознания своей участи пересилил и, засветившийся было интересом, взор тут же потух.

– Парень?… Есть, да нет, скорее был, – равнодушно ответила девушка.

– Он что не приходит, забыл тебя?

– Лучше бы забыл… и не приходил… Понимаете, я никого не хочу видеть! – в голосе слышались нотки отчаяния.

– Ты… ты не можешь простить себе… – священник помедлил и, словно преодолевая незримое препятствие, закончил, – что не позволила ему, когда была здорова… что у вас ничего не было?

Теперь она просто не могла остаться прежней, равнодушной, она должна была взмутиться и она возмутилась:

– Что!?… С чего вы взяли!? Да как вы!.. До вас тут уже приходил, в грехах заставлял каяться, а вы! – она, явно превозмогая боль, пыталась приподняться, испепеляя священника огнём своих больших глаз.

Отец Василий посмотрел на дверь, опасаясь, что услышав восклицания девушки, вбежит мать или бабка. Но никто не вошёл. Он уже пожалел, что так напрямую попытался заглянуть в душу… Но всплеск негодования неожиданно быстро потух и отец Василий понял, что угадал, и, конечно, девушка не могла в этом сознаться, но говорила уже относительно спокойно и вроде как пыталась уйти от "щекотливой" темы.

– Тот, до вас который приходил говорил, что такие как я, слишком много по дискотекам бегают, короткие юбки и обтягивающие кофточки носят, на конкурсах красоты в купальниках ходят… Да, я любила дискотеки, танцевать любила, и петь, одеваться по моде… Разве это грех?

– Нет, конечно. Пойми, дочь моя, я пришёл не для того чтобы уличать тебя в грехах и заставлять раскаиваться. Я действительно хочу помочь тебе. Я не знаю, насколько серьёзна твоя болезнь, – счёл возможным сказать неправду отец Василий, – но любое ниспосланное нам испытание надо принимать во всеоружии, не впадать в меланхолию. Грех – это опускать руки перед трудностями.

– Но как же… что же я должна? – зная свою участь, она не догадывалась, к чему её призывает священник.

Отец Василий сумел растопить лёд недоверия, заинтересовал, завязал беседу.

– Сейчас тебе Лида, – он решил ещё более сблизиться, назвав девушку по имени, поступая явно против правил проведения исповеди, хотя в общем это была и не исповедь вовсе, – тебе надо забыть о болезни, или хотя бы меньше о ней думать. Найди что-нибудь, займи себя, думай о другом.

– Не могу… не могу я батюшка. Это невозможно.

Услышав "батюшка" отец Василий окончательно понял, что "контакт" налажен и вдохновенно принялся "развивать успех".

– У человека всегда есть возможность не думать о худшем, и главное Лида, не завидуй.