Текст книги "Человек по имени Крыса"

Виктор Голков
Человек по имени Крыса

© Виктор Игоревич Голков, 2022

* * *

Виктор Голков

Виктор Голков родился в 1954, место рождения – Кишинев. Эмигрировал в Израиль в 1992 г. Выпускник МЭИ. Автор 8 сборников стихов и сказки-антиутопии в соавторстве с Олегом Минкиным (Вильнюс).

Основные публикации:

«Свет двуединый» – евреи и Россия в современной поэзии. Москва. Альманах.

«Связь времён», альманах США и т. д.

Журналы: «22», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Алеф», «Вильнюс», «Кодры», «Студенческий мередиан», «У», «Иерусалимский журнал», «Мосты» (Литературный европеец)», «Эмигрантская лира».

Электронные журналы: «Эрфолг.ру» (Москва), «Портфолио» (Канада), сайт Саканского (Москва), «Подлинник» (Санкт Петербург), «Флейта Эвтерпы» (США), «45 параллель» (Россия), «Сетевая словесность» (Россия), «Вечерний гондольер» (Россия), «Зарубежные задворки» (Германия), «Семь искусств» (Германия), книги в издательстве Э.РА (Москва), «Артикль» (Изрпаиль), ОРЛИТА (США).

Входил в короткий список 9-го Волошинского конкурса 2011 г. по номинации «поэзия», В длинный список Бунинской поэтической премии 2012 г., в длинный список премии «Живая литература» 2012 г., в длинный список Григорьевской премии, в список премии «Московский счет», Волошинской премии. Победитель конкурса Национальной литературной сети 2003 г. (ноябрь, номинация «поэзия»).

Книги Виктора Голкова:

– “Шаг к себе”. Кишинёв: Литература артистикэ, 1989.

– “Правдивая история страны хламов” (с О. Минкиным). Минск, 1991.

– “У сердца на краю”. Кишинёв: Литература артистикэ, 1992.

– “По ту сторону судьбы”. Тель-Авив, 1996.

– “Парад теней”. Тель-Авив, 2001.

– “Перекрёсток ноль”. Книга стихотворений. Тель-Авив – Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской (Э.РА), 2005.

– “Сошествие в Ханаан”. Избранные стихотворения 1970–2007. Иерусалим – Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской (Э.РА), 2007. Серия ЛЕТА-А.

– “Прощай, Молдавия: стихи 12-ти поэтов” (предисловие и подборка стихотворений). Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. РАкитской, 2010.

– “Эвкалипт и акация”. Эванстон: ОКНО, 2010.

– “Тротиловый звон”. Москва-Тель-Авив: Э.РА, 2014.

– Пыль на городом. Избранное. Москва-Тель-Авив: Э.РА, 2016.

– Путешествие по апельсиновой роще, Москва-Тель-Авив: Э.РА,2018.

«Так случилось – нарвался на пулю…»

 
Так случилось – нарвался на пулю
Незадачливый этот солдат.
После стычки в каком-то ауле
Он лежал, уронив автомат.
И поношенный выцветший хаки,
Пропитавшийся кровью, обмяк.
Он лежал, и скулили собаки,
Легион азиатских собак.
Призывник, рядовой, автоматчик,
Просто парень, как всякий другой,
Здесь он был иноземный захватчик,
И убил его нищий изгой.
И еще для невесты солдата
И для всех был живым он, когда
Наклонилась, светясь синевато,
Над немым его телом звезда.
И, не ведая чувства потери,
За какой-то далекой чертой,
Эта жизнь, затворившая двери,
Становилась ночной темнотой.
 

Человек по имени Крыса

 
Логика крысиная ясна –
вырваться из солнечного света,
и скользнуть хвостатою кометой
в мир иной, в другие времена.
 
 
Где, конечно, не грозит война,
хлопая стрельбой, как парусиной,
но согласно логике крысиной,
жизнь твоя вполне защищена.
 
 
Слыша философствующих крыс,
ощущал я внутреннее сходство:
может быть, душевное уродство
и меня заманивает вниз.
 
 
В тишину без края и конца,
в сумерки, глубокие как норы.
Сжать внутри общины, стаи, своры
в сердце многих многие сердца.
 

«Деревья листья скинули…»

 
Деревья листья скинули –
Со всех убор слетел…
Как будто сердце вынули
Из деревянных тел.
 
 
И вот они колонною
Стоят в одном строю,
Как будто осуждённые,
У жизни на краю.
 
 
Не стонут и не мечутся –
Хоть в ров, хоть на костёр.
Ты помнишь, человечество,
про братьев и сестёр?
 

Пята

 
Было видно, как пята приподнималась,
обрывая то травинки, то листы.
И дотоле неподвижное вздымалось,
уцелевшее под тяжестью пяты.
 
 
Под давлением её большого пресса –
Кривобокая, больная пестрота.
И рассеивалась, нехотя, завеса,
та, какой себя окутала пята.
 
 
Стало ясно, что был сломан, кто не гнётся,
А кто цел остался – сделался горбат.
И боялись все: а вдруг она вернётся,
вдруг со временем опустится назад.
 

«Тело – панцирь, твоя сердцевина тверда…»

 
Тело – панцирь, твоя сердцевина тверда,
Хотя большая часть её – это вода.
 
 
Вся в огромных молекулах спит днк,
И разжав свой кулак, отдыхает рука.
 
 
Чехарда моих клеток, бессмысленный ток,
И пульсирует сердца блестящий цветок.
 
 
Льётся воздух в меня, эликсир моих вен,
Эпителий сползает, как краска со стен.
 
 
Жук-могильщик, ко мне подходить не спеши,
Если есть во мне хоть миллиметр души.
 
 
Если мозг мой считает ещё до пяти.
И язык, заплетаясь, бормочет – прости.
 

«Послушай, я не еретик…»

 
Послушай, я не еретик,
что тупо отрицает Бога.
Но эта вечная тревога,
Бессмыслица… Я не привык…
 
 
Ведь каждый уходящий миг –
В нём, в общем, счастья так немного.
Он под откос ползёт полого.
И скрыт от нас блаженный лик.
 

«Подумать – так это глупо…»

 
Подумать – так это глупо
Гадать, что придёт потом.
Покой молчаливый трупа,
Скелета холодный дом.
 
 
Я верую только в это –
Молитву открытых глаз.
И в тот саркофаг рассвета,
Где я нахожусь сейчас.
 

Мать

 
Она за него помолилась,
Шепча на коленях в углу.
И страшная тяжесть свалилась,
Упала в холодную мглу.
 
 
Ей надо сказать было Богу,
Вернее его упросить,
Чтоб жуткую сердца тревогу
Он силу ей дал погасить.
 

«Поехали – утро, ещё один день…»

 
Поехали – утро, ещё один день.
И надо вставать, хоть противно и лень.
 
 
Ведь старость колотит в твои ворота
Так громко, что песня немеет у рта.
 
 
А посох железный в костлявой горсти
Заставит трудиться, чтоб смысл обрести.
 

«Тёплый воздух груб и густ…»

 
Тёплый воздух груб и густ
От подъёма за полшага.
Непонятно – это куст,
человек или коряга?
 
 
Я иду по темноте –
Так проходят через реку.
Словно капле на листе,
Мало места человеку
 
 
Под луной, лишь катит блажь
Бытия – восторгом пьяным.
И строчит как карандаш
Жребий в мире окаянном.
 

«Когда целиком изживаешь…»

 
Когда целиком изживаешь
Всё то, что тебе суждено,
Про многое ты забываешь.
Но смотришь, но смотришь в окно.
 
 
Туда, где каштаны и липы
В зелёной своей кутерьме.
И слышишь сердечные хрипы,
пока всё не гаснет во тьме.
 
 
А жизнь отступить не готова,
Хоть отпуск кончается твой.
И тёплые сны Кишинёва
Плывут над твоей головой.
 

«Я стою на пороге…»

 
Я стою на пороге,
Мне пора уходить,
чтобы мыслью о боге
душу не изводить.
 
 
Что неслась как полячка
На весёлом балу.
Записная гордячка,
Уходящая в мглу.
 
 
Как дымок папиросы,
Что не видит никто.
Но ответ на вопросы
Там получит зато.
 

«Нет Юдсона и Зива нет…»

 
Нет Юдсона и Зива нет,
И нет Аркадия Хаенки…
Ты думаешь – да это бред,
И в темноту таращишь зенки.
 
 
Израиль сделался пустым,
Давясь девятым миллионом.
Твой личный мир, как синий дым,
Растаял в мраке заоконном.
 

«Прохладный март в предместье Тель-Авива…»

 
Прохладный март в предместье Тель-Авива.
Утром не хочется продирать глаза,
Слушать новости об арабской весне,
Развозить детей в инвалидных колясках.
 
 
Все чаще думаю – куда меня занесло?
Вспоминаю Комсомольское озеро
                              и Театральный переулок.
Люблю того, кого еще способен любить
И вижу в зеркале какого-то пожилого дядьку.
 

«Ты держался направленья вест…»

 
Ты держался направленья вест,
Полагал, что многое известно.
лишь один белел высокий крест,
Что над всеми высился отвесно.
 
 
Оставалось что ж? Идти к кресту,
Вглядываться в контуры косые.
И в конце сползая в пустоту,
Устремлять к нему стопы босые.
 

«Неизбежно сужается зренье…»

 
Неизбежно сужается зренье
С приближением главного дня.
Но какое-то стихотворенье
Может выжить и после меня.
 
 
Жизнь была, очевидно, пустышка,
Залетевшая в полную тьму.
Но, возможно, останется книжка
О судьбе – всё один к одному.
 

«Что толку…»

 
Что толку,
Что век гениален,
Ведь старость,
Конечно, придёт.
 
 
И странный твой друг –
Марсианин,
скривит
Свой насмешливый
Рот.
 
 
Придёт
Тяжело, как
Одышка,
Как вечером
Горькая весть.
 
 
И пылью покроется
Книжка,
Которой
Уже не прочесть
 

«Умолкает душа…»

 
Умолкает душа,
отступает любовная тяга.
Зависает безлюбо,
Как каменный идол в углу.
 
 
Что же делать? Видать,
До конца завершила работу.
Остаётся, пожалуй,
Зрачками сверлить пустоту.
 
 
Ожидать безучастно
Момент рандеву с абсолютом,
Чтоб в синюшную вечность
Как в тёплую воду войти.
 

«Заблудилась душа в переулках зелёных и белых…»

 
Заблудилась душа в переулках зелёных и белых.
Ей там нечего делать, а всё-таки тянет туда.
 
 
Там, где ты родился, и звала тебя мама обедать.
И в могиле твой дед на еврейском погосте в лесу.
 
 
Там дорожки узки – я уже не нашёл бы, пожалуй.
Но упорно душа всё летит, несмотря ни на что.
 

«Старость – чёрная труба…»

 
Старость – чёрная труба,
Где ни лампочки, ни спички.
а в конце твоя судьба,
вроде глиняной таблички.
 
 
Откопают или нет,
Расшифруют ли? – не важно.
Пусть погас твой личный свет,
Замер мир многоэтажно.
 
 
К чёрту все его дела,
треволненья, и заботы.
Солнцем выжженный дотла,
Ты и сам не знаешь, кто ты.
 

«Боль лучистая лезет…»

 
Боль лучистая лезет
Из утробы планет.
Если сердце не грезит,
Значит, выхода нет.
 
 
Я свободы не чую
даже в райском саду,
и таблеткой лечу я
мировую беду.
 
 
Эх дубина по кости –
Это общий удел.
Мы гниём на погосте
Позади своих дел.
 
 
Ничего не попишешь,
Так господь пожелал.
Ты прерывисто дышишь,
И закат запылал.
 

«В тиски железные зажатый…»

 
В тиски железные зажатый,
сам позабывший про себя,
я слышал, как стучат лопаты,
слои промёрзшие долбя.
 
 
Дорыть до самой сердцевины
земной – так кто-то захотел.
И не хватало мешковины
для наших измождённых тел.
 
 
И был исторгнут каждый третий,
но не редел наш скорбный круг.
Казалось, несколько столетий
я слышу монотонный стук.
 
 
И вижу жёлтую корону
звезды – сквозь ледяную мглу.
И человек вооружённый
прижался к чёрному стволу.
 

«Я смотрю на жизнь в упор…»

 
Я смотрю на жизнь в упор:
вот закат расцвел, пылая.
Груб в руках ее топор,
хоть сама она не злая.
 
 
Вечной прелестью маня,
царства обещает будто,
и цежу я: «Дай огня,
подожди еще минуту».
 
 
А она целует в рот
и распарывает вены,
и светлеет небосвод
над раздавленной вселенной.
 
 
Кровь течет из-под ногтей,
это царство человека –
удивленный крик детей
и чернеющее веко.
 

«Остров Израиль – горящий барак…»

 
Остров Израиль – горящий барак,
Чувствуешь, как надвигается мрак?
Коль по степи на машине не едешь,
Снайпера вряд ли в ночи обезвредишь.
 
 
Слышишь, он в небо молитву вознес?
Жаль, что ты череп ему не разнес.
На голове твоей желтая каска,
А на лице его черная маска.
 
 
Тихо вползаем мы, просто враги,
В черный Хеврон, где не видно ни зги.
Враг, ты косынку пятнистую носишь,
Ты никогда меня в море не сбросишь.
 
 
И я разбитой клянусь головой
В том, что мой прадед святее, чем твой.
Не зашвырнешь ты мои чемоданы
В желтую, мутную глубь Иордана.
 

«Мы живем в невозможное время…»

 
Мы живем в невозможное время –
В роковой исторический час
Дико взвоет безумное племя,
И посыплются бомбы на нас.
 
 
Натурально, ведь мир – передышка
Между войнами. Пули визжат.
И застыла душа, как ледышка,
Только тонкие губы дрожат.
 

«Тихой жизни творя ритуал…»

 
Тихой жизни творя ритуал,
Заодно и ничтожный, и вечный,
Не дрожи, если около встал
Призрак грозный, как мастер
                                  заплечный.
 
 
Ты на землю пришел, как Христос:
Испытать высоту и бессилье,
Но, конечно, не ангел вознес
Над тобой шелковистые крылья,
 
 
Он судьбу для тебя смастерил
По какому-то дикому плану,
Но не зря же ты боготворил
И ему поклонялся не спьяну.
 

«А в глупости страусиной…»

 
А в глупости страусиной
Замешаны мы гуртом.
И вот потянуло псиной
На завтра и на потом.
 
 
Война – мы ее не звали,
Но всех головой о дверь.
И вот ты лежишь в подвале,
Хоть в это во все не верь.
 
 
Лишь прежняя жизнь маячит,
Вотще волоча разброд.
Она ничего не значит,
А впрочем – наоборот.
 

«Полезет в ноздри газ угарный…»

 
Полезет в ноздри газ угарный,
А пыль набьется в рот.
Так вот он – год мой календарный,
Двухтысячный мой год.
 
 
В конце времен пришлось родиться,
А не пасти свиней.
И опыт предков не годится
Для этих грозных дней.
Дорога светлая, прямая
Нас вывела ко рву.
И я уже не понимаю
Зачем же я живу.
 
 
Возможно, ради этой ветки,
Какую ветер гнет.
Пока мои слепые клетки
Он в ночь не зашвырнет.
 

«В этом тихом, непрестанном гуле…»

 
В этом тихом, непрестанном гуле,
Сны твои плывут.
Это значит: спишь на карауле –
Как тебя зовут?
 
 
Если враг к тебе подкрался ловко,
В пыльных сапогах,
Не услышишь, как вздохнет винтовка
В четырех шагах.
 
 
Ничего не сделать, не исправить,
Смыслу вопреки.
А письмо домой к тебе отправить –
Это пустяки.
 

«Воздух, желтый и щербатый…»

 
Воздух, желтый и щербатый,
распластался пеленой.
Ты ли, ангельский глашатай
древней истины земной?
 
 
Тело, тонкое, как пена,
выжег ядерный раздрай.
Продолжает выть сирена,
где под притолокой – рай.
 
 
Воспарит над занавеской
свечку сжавшая рука,
перестанет бить железкой
в костяную плоть виска.
 

«И я вошел с отцом и сыном…»

 
И я вошел с отцом и сыном,
с надеждой, стершейся до дыр,
в Израиль, что вколочен клином
в арабский, выморочный мир.
 
 
Здесь лишь один скачок звериный –
и всех действительно убьют.
Израиль, черны твои раввины,
молитвы грозные поют.
 
 
Остер зрачок израильтянки,
насквозь готовый проколоть,
когда в ночи рванутся танки
на человеческую плоть.
 

«Палестинцы у костра…»

 
Палестинцы у костра
в клочьях сизого тумана.
Ни цыганского шатра,
ни залетного цыгана,
 
 
ни молдавской толкотни
в Кишиневе возле рынка.
У костра стоят они –
на одном из них косынка.
 
 
Вот такой судьбы каприз,
так на свете происходит:
вместо клена – кипарис,
а вокруг убийца ходит.
 
 
Только пекло много лет,
вместо льда, что въелся в глину,
только выветрился след
тех, кто звал нас в Палестину.
 
 
Словно в пошленьком кино –
бедняки и кровососы,
и в глазах моих темно
от арабского вопроса.
 
 
Исподволь на них взгляну:
вот комиссия, создатель!
Чувствуешь свою вину?
Нет, не чувствую, приятель.
 
 
Знаю, я тебе не люб,
ненавистен до зарезу.
Но ведь я не душегуб
и в автобус твой не лезу.
 

«Свершилось: вновь задернут полог…»

 
Свершилось: вновь задернут полог,
порвалась тоненькая нить.
И смотрит молча идеолог,
решая – быть или не быть.
 
 
Вновь сочиняют увлеченно
о правде лживые труды.
И замыкаются в колонны,
и собираются в ряды.
 
 
Опять они: скользят подметки
по ртам, по пальцам, по телам.
Лежу. Окончен сон короткий
с далекой явью пополам.
 

«Владевший мастерски своим тупым копьём…»

 
Владевший мастерски своим тупым копьём
В боях с вселенским злом, вовсю плетущим сети,
В испанской низости под чёрным потолком
Окончил дни свои последний гранд на свете.
 
 
Порой подумается: истина – враньё,
Тьма беспросветная на веки опустилась.
Я верю: где-нибудь гниёт его копьё,
и вся история, иссохнув, прекратилась.
 
 
И только изредка, проснувшись в чудаке,
Каком-нибудь и став самим собою,
Он чистит ржавчину на стареньком клинке
И ищет мельницу, опять готовясь к бою.
 

Погост

 
Всё зыбко и нечётко,
Как плохонький роман.
Лишь чёрная решётка
Маячит сквозь туман.
 
 
Высокая стальная,
Её металл упруг.
Когда же я узнаю,
В чём истина, мой друг?
 
 
Плывёт, плывёт, редея,
Сплошная пелена.
И вечности идея,
Выходит, неверна.
 
 
А всё вокруг кренится
И кажется кривым.
Так вот она – граница
Меж мёртвым и живым.
 

Ноша

 
Так бывает – мутными ночами
Сны приходят, душу леденя.
Может, снилось, где-то за плечами
Вырос горб, сгибающий меня.
 
 
Белый клок рубахи домотканной
В омут неба облаком взлети.
Я ль рождён, чтоб тенью безымянной
Невесомо по земле пройти?
 
 
Нет, видать, нужна такая ноша.
Пополам – страдания и зла.
Упаду я, а её не сброшу,
Хоть она и вправду тяжела.
 

«Солнце будет жечь дотла…»

 
Солнце будет жечь дотла,
так, что некуда деваться.
Господи, твои дела,
страшно с ними расставаться.
 
 
Разорвешь палящий круг,
и пойдешь кружиться снова
в танце черно-белых мук
на другом краю живого.
 
 
Где ни той, ни этих нет,
тени их теней разбиты.
Только призраки планет
чертят синие орбиты.
 

«Революции голос картавый…»

 
Революции голос картавый
прошептал, что покой – это бред.
И заполз в наши легкие ржавый,
наркотический дым сигарет.
 
 
И повсюду охотничьей дичью
мертвецов запестрели тела,
потому что грозит обезличье
и застывшая твердь тяжела.
 
 
И сочилась с огарка на скатерть
капля воска – в столетие раз,
и косилась в тоске богоматерь
закопченными пятнами глаз.
 

«Сегодня днём погиб мой пёс…»

 
Сегодня днём погиб мой пёс,
Осталось сил немного.
И он почти дошёл, дополз,
До самого порога.
 
 
Хотел он, чувствуя тепло,
К нему прижаться ближе.
А сквозь оконное стекло
Луч пробивался рыжий.
 
 
Я помню: ночь была длинна,
И мерно ты дышала.
А я всю ночь лежал без сна –
Мне жалость спать мешала.
 
 
И помню, всё казалось мне,
Что он скребётся где-то.
И этот шорох в тишине
Я слышал до рассвета.
 
 
И жёг мой мозг тот скрип колёс,
пронзительный и резкий.
И всё казалось – это пёс –
За тканью занавески.
 

«Нет места и нет перспективы…»

 
Нет места и нет перспективы,
Лишь дикие вопли авто.
Ползучие улицы кривы.
Кто выживет? Может, никто.
 
 
К чему этот гвалт муравьиный
С его миллионами глаз?
Большая, сквозная рутина,
Бессмысленный, вечный рассказ.
 
 
Но всё-таки строки ложатся
В страницы, белеет свеча.
И мысли в мозгу копошатся,
В калитку познанья стуча.
 

Осеннее

 
Изгибая костлявую шею,
Экскаватор вгрызается в ил.
И лиловую даль, как траншея,
Пополам горизонт разрубил.
 
 
Эта жизнь только кажется длинной,
Но едва ли она коротка,
И плывёт за картиной картина,
Как по небу идут облака.
 
 
Стало чувство конкретней и суше,
Но пока ещё взгляд не жесток,
Падай медленно, прямо мне в душу,
В жёлтых крапинах мёртвый листок.
 

Славянское

1

 
Парусина листвы шелестит о своём и при штиле.
На оконном стекле отпечаток забвенья и пыли.
Время точность утратило, нет больше тонкости строгой,
Есть лишь чёрный будильник
                                    в пространстве каморки убогой.
 
 
Вдруг, повисшие в трансе, качнулись вперёд занавески.
И деревья, и город в окне, как старинные древние фрески.
Слышен ложек трезвон и ленивое звяканье блюдца,
И горячие капли в желудок таинственный льются.
 
 
Может так же и в прошлом, забытом, ушедшем и старом,
Лился жгучий свинец на загривки свирепым татарам.
Может так же он лился и в глотки, пронзённые болью,
Пополам с кипятком, вперемешку с кровавою солью?
 
 
Как понять это время, загнавшее даты и страсти
В перламутровый вечер, разбивший пространство на части?
 

2

 
Боже, карающий и всемогущий,
Словно в подарок за грубую лесть,
Дал нам и воздух, и хлеб наш насущный,
Чтобы дышать, любоваться и есть.
 
 
Стали иконы от времени чёрными
И золотыми – верхушки церквей.
За облаками и высями горными,
Видно, забыл ты своих сыновей.
 
 
Нам и одетыми быть, и обутыми,
В каждой пылинке надёжность любя.
За месяцами, часами, минутами,
Видно и мы позабыли тебя.
 
 
Знаю, когда-нибудь выйдет назначенный
Срок, и скорбя мы на землю падём,
Чтобы молить, тыщекратно растраченный,
О милосердье твоём.
 

«Опять перечеркнуло плечи…»

 
Опять перечеркнуло плечи
ружьё, зовущее к борьбе.
И смысла нет уже в наречье,
красивом флаге и гербе.
 
 
Когда весеннею порою,
в семнадцать или в пятьдесят
смерть уж не кажется игрою,
и листья траурно висят.
 
 
Но всё логично, как на бойне,
должно свершиться без помех.
Лишь жертва может быть достойней,
правдивей и честнее всех.
 

«Эй ты, время моё глухонемое…»

 
Эй ты, время моё глухонемое,
Обведённое железною каймою…
 
 
Отодвинулся твой занавес дырявый,
Испарился герб твоей державы…
 
 
Ну а герб тот – тяжелая дубина
Да на кровь похожая рябина.
 

«Вот я остановился…»

 
Вот я остановился,
вперед я посмотрел:
там горизонт кривился,
и горизонт горел.
 
 
Извечные колоссы
земных материков
летели под колеса
стальных броневиков.
 
 
В каком-то пекле жарясь,
все лопалось от мук.
И «Менэ, Тэкел, Фарес»
послышалось мне вдруг.
 
 
И в высь над горизонтом
не поднимался дым,
но душ всеобщий стон там
был непереносим.
 
 
Казалось, оползая,
он в пыль мой мозг сотрет.
И опустил глаза я,
чтоб не смотреть вперед.
 

«Кто умер, вышвырнут на свалку…»

 
Кто умер, вышвырнут на свалку,
взамен него придет другой.
Но жалко, жалко, жалко, жалко
того, чье прозвище – изгой.
 
 
Кто уничтожен мимоходом,
кого решили растоптать,
и чьим бессмысленным исходом
нам ничего не оправдать.
 
 
Кому страдания гримаса
и скорби – искривила рот.
Лишь единица, а не раса.
Лишь человек, а не народ.
 

«Свободы страшное лицо…»

 
Свободы страшное лицо
явило бледность восковую.
Стоят народы вкруговую,
друг друга заключив в кольцо.
 
 
Стучат огромные сердца,
чернеют братские могилы,
и рвутся мировые силы
разъять друг друга до конца.
 
 
И опаленная душа
коросту страсти обдирает
и все никак не помирает,
горючим временем дыша.
 

Война

 
Вот лицо, облепленное мухами,
на экране – мелкий штрих войны.
Обросла чудовищными слухами,
и они, поистине, верны.
 
 
Где-то там, за чёрными болотами,
расстелила густо-синий чад.
И вовсю стрекочет пулемётами
в час, когда кузнечики молчат.
 

«Не пишется – такая пустота…»

 
Не пишется – такая пустота.
Кромешный зной, последняя черта.
И рокового времени приметы,
кровавый бред впитавшие газеты.
 
 
Готов ли к смерти? К жизни не готов,
и снится мне ночами Кишинев.
Прозрачный воздух, озера пятно,
его поверхность, сердцевина, дно.
 
 
Тот переулок, где пришлось родиться,
и парк, в котором можно заблудиться.
Спешу домой, где точно – мать с отцом,
чтоб с ними перекинуться словцом.