Текст книги "Записки наемника"

Я не хочу быть выскочкой и не сразу высказываю желание попасть за границу. Может, внутренне я еще не готов к этому. Одно дело война, когда враг находится на твоей территории, а другое, когда ты сам интервент, а твой противник придерживается тактики партизанского ведения войны. Всегда почему-то ставишь себя в положение фашистов во время Великой Отечественной. И вот когда знаешь, что стрелять в тебя имеет право всякий, то понимаешь, что без обостренного чувства самозащиты не выживешь.

Проверить себя, свои возможности, на что я был способен, вот возможные мотивы моего решения попасть в Афганистан.

Я сам подошел к сержантам-вербовщикам. Они коротко рассказали об условиях службы.

– Конечно, не малина, зато будешь чувствовать себя настоящим мужчиной! – завершили они свой нехитрый рассказ.

Из добровольцев сформировали группу, с нами начали заниматься по особой программе. Наконец, пришло время навсегда покинуть учебку в Ферудахе. Мы понимали, куда отправляемся. Перед отправкой с нами – откровенный разговор: если кто не хочет ехать в Афганистан, то может отказаться, его после окончания учебки направят в одну из частей в Союзе.

Я не мог себе этого позволить. Была надежда. Надежда на что?

И вот перелет в душный Ташкент, пересадка в ИЛ-76, снова взлет, острые вершины гор, а далёко внизу – огромная долина, испещренная зелеными и желтыми прямоугольниками полей и игрушечными кубиками домов.

Самолет круто пошел вниз и коснулся колесами посадочной полосы. Когда я зашагал по земле, впервые почувствовал себя не просто солдатом, но захватчиком. Может быть, я и понимал рациональность нашего присутствия в чужой полуфеодальной стране, но чувствовать не запретишь. Любой афганец, с которым приходилось встречаться, казался мне потенциальной жертвой, поскольку для него я был поработителем его горной страны. А поскольку в душе он ненавидел меня, то желал со мной расправиться. Но пусть он умирает первым. Всегда пусть враг умирает первым.

Мы ожидали, что нам сразу выдадут боевое оружие, но как бы не так. Нам выдали противогазы и новое обмундирование, сильно отличавшееся от прежнего. Вместо фуражки теперь была кепи защитного цвета с большим козырьком. К моему неудовольствию, когда я напялил куртку и брюки, то стал походить на мешок.

– Не велика ли обновка? – спросил я у сержанта.

– В плотном, в обтяжечку, перегреешся… Это уже из опыта.

Нам опять следовало пройти курс молодого бойца, но теперь в максимально сжатые сроки и в условиях, приближенных к боевым.

Несколько дней подряд замполиты рассказывали об Афганистане. Мне лично было интересно узнать, что Англия трижды пыталась присоединить Афганистан к своим колониям, но безуспешно. Когда рассказали о пуштун-валате, неписаном законе чести и достоинства у афганцев, меня пронимала дрожь. Многие из положений этого кодекса морали нравились мне. Я бы тоже предоставил убежище и защиту врагу. А вот насчет паранджи? Не знаю.

На новом месте всегда плохо спится. Здесь – особенно. Да и кто уснет под ракетное буханье, частые автоматные и пулеметные очереди?

Дни пролетают своей неторопливой чередой: подъем, физзарядка, завтрак, учеба… И снова: подъем, физзарядка, завтрак, занятия.

Потом провели учебные стрельбы. Стреляли с брони БМП. Тучи белесой пыли стояли стеной, не давали возможности сориентироваться. Неожиданно я увидел поднявшуюся мишень. Молниеносно изготовился к стрельбе и нажал спусковой крючок. Мишень исчезла, но вдали показались другие мишени – они появились словно враги. Ударили автоматы, поднимая фонтанчики пыли. Пыль здесь какая-то неестественная, чужая, мелкая, белая, нечем дышать.

Учебные стрельбы продолжились и на следующий день, теперь уже из подствольных гранатометов плюс метание гранат.

Когда перед новичками по приказу комвзвода асы рукопашного боя провели между собой учебную схватку, я понял, что в умении концентрировать силу удара мне и не следует у них учиться. Они разбивали кулаком четыре кирпича, мне удавалось восемь.

Совершенно неожиданно нас подняли по тревоге ночью. Мы еще полностью не отстрелялись из всех видов оружия, которым предстояло воевать. Но случилась беда. Старший лейтенант Троекуров был мрачен. Он, комвзвода, был недоволен, что в его взводе было необстрелянное как положено пополнение. Наспех загрузили боекомплект. Предстояло сменить заставу, полностью уничтоженную душманами.

В составе бронегруппы на рассвете подошли к заброшенной виноградной плантации. Бой кончился. Дымились воронки от мин. К заставе подоспела помощь на вертолетах, но было поздно. Я подслушал из разговора нашего командира с командиром вертолетного десанта, что именно случилось на заставе. Ребята сошлись в одно место. Семеро человек. Случайная мина накрыла их. В итоге четверо убиты, трое ранены. Воцарилась растерянность. Пока начали помогать раненым, со стороны «зеленки» поползли душманы. Почувствовав слабинку в заградительном огне, душманы пошли в атаку. Завязался рукопашный бой.

Я смотрел, как тащат раненых в вертолет, и неприятный холодок пробегал по спине. Если я получу пулю между лопаток, не смогу шевельнуть ни рукой, ни ногой с парализованным позвоночником, может, мне уже меньше захочется стрелять?

Троекуров приказал занять круговую оборону. Со стороны близкого кишлака нападения ждать не приходилось – оно было с верным правительству населением, с хорошо вооруженными отрядами самообороны. Но меня выставили как раз напротив кишлака – оборона должна быть круговой.

Я вырыл углубление в земле, натаскал камней и соорудил нечто вроде бруствера.

– Молодец, – похвалил меня Троекуров, – соображаешь. Ты бы еще себе тыл соорудил, видишь, тебя духи могут снять из снайперской со стороны гор. Да и мина если попадет на участок, от осколков уцелеешь.

С Троекуровым я с первого знакомства дружески сошелся и много и охотно говорил с ним.

Едва Троекуров ушел, я улегся на локти перед автоматом и уставился глазами в кишлак. Солнце уже взошло, но не показывалось из-за горы. Кишлак передо мной как на ладони. Он был ослеплен как соты из бесформенных дувалов. Изредка доносились неясные звуки то ли блеяния овец, то ли звучания афганской речи. Я учуял тонкий душистый запах, шедший от кишлака. Поглядывая на дувалы, думал, что же он мне напоминает. И вдруг до меня дошел явственный запах гречневой каши. Оглянулся – в дальнем углу ребята разожгли небольшой костер, достали концентраты, мясные консервы, нацедили из громадного резинового резервуара, установленного на корме саперного БТРа, воды и начали варить суп. На второе же разогрели из консервных банок гречневую кашу.

– Всем завтракать! По очереди… – слышится зычный голос. – Первое отделение, Язубец!

Прежде чем покинуть свою позицию, я скольжу глазами по кишлаку, и – странное дело! Вижу неожиданно выросшее облачко дыма, слышу нарастающий пугающий шорох.

– Мина! – истошно ору я. Успеваю заметить, что старослужащие попадали на землю, где лежали, а новички удивленно уставились на меня.

Мина взорвалась за костром. Гречневую кашу смело и разбросало по всему участку. Я вжался в землю, краем глаза наблюдая в щелочку между камнями за кишлаком. Стрелять в этот кишлак нельзя. Он мирный. Что предпримет командир?

Вижу едва различимое облачко, снова слышится нарастающий шорох, и я снова истошно ору: «Мина!»

– Чего орешь? – Троекуров сваливается на меня сверху и некоторое время лежит на мне. До разрыва мины. На этот раз она значительно недолетела и разорвалась прямо на дороге.

– Мы на БМП протараним вон тот дувал, а ты прикроешь нас. Бей только по вооруженным людям. Вертолеты я уже вызвал. Задачу понял?

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Как это не похоже на учебку в Ферудахе! Третья и четвертая мины тоже недолетели, но разорвались гораздо ближе к нашему участку. БМП рывком рванула через дорогу и устремилась вперед. В этот момент со стороны кишлака душманы открыли огонь из стрелкового оружия. Я видел искры, которые высекали о броню боевой машины вражеские пули. Со стороны нашей заставы раздались автоматные и пулеметные очереди, но я не видел, куда стрелять. Ни одной живой цели. БМП протаранила дувал, исчезла в облаке желтоватой пыли, вынырнула из этого облака уже в кишлаке, замелькала среди дувалов. Вот она развернулась в том месте, откуда, предположительно, работал миномет – и остановилась. Неподвижность нашего БМП накаляло обстановку. Секунды текли как вечность. Напрягая зрение, я видел, как какие-то люди собрались возле машины, и мне показалось, что среди них наш старший лейтенант. «Неужели взяли в плен?!» – пронеслась как молния страшная мысль. Но вот БМП рывком рванула с места, и по мере ее приближения я видел, различал, что на броне сидят вооруженные люди. Как только машина выехала через сделанный ею же пролом в дувале на дорогу, по ней ударили вражеские автоматы. И на этот раз я не видел, куда мне стрелять. Но не стрелять я уже не мог. Короткими очередями начал бить по кишлаку.

В это время БМП приблизилась к охраняемому участку. На броне сидели афганцы, но среди них были Троекуров, который отчаянно жестикулировал, пытаясь, скорее всего, предупредить огонь по ним.

Я не стрелял. Не слышал, чтобы стреляли ребята, но хорошо видел, как с брони свалился сначала один афганец, потом неподвижно застыл, уткнувшись лицом, другой. Не было никакой ясности, откуда же стреляют. Подъезжая к участку, Троекуров начал стрелять поверх наших голов. Я оглянулся. От старого виноградника к нам бежали вооруженные люди, которые стреляли на ходу. Как плохо, что я не послушался совета старшего лейтенанта и не сделал бруствер с тыла. Стрелять пришлось с колена. Вдруг я увидел молниеносный трассер от виноградника и рядом раздался оглушительный лопающийся звук. Это подбили из гранатомета БМП, которая въехала на участок и стала удобной мишенью. Афганцы посыпались с брони и побежали обратно в сторону кишлака.

– Останови их! Не разрешай им отступить!

Слова команды белокурого широкоплечего Троекурова теряются в разрывах мин. Мне надо остановить восемь или десять человек, языка которых я не знаю. Над головою пролетают комья грунта, а невидимые пулеметные очереди пытаются срезать редкий кустарник.

– Прикажи им залечь! – снова кричит старший лейтенант мне. – Их всех перебьют, если они попытаются перебежать дорогу. Скоро прилетят наши вертолеты. Останови их.

Его слова заглушаются громкими хлопками винтовочных выстрелов. Это стреляют из виноградника. Винтовки, которые прошивают бронежилеты. Но я выползаю из укрытия, скатываюсь с бугра и на какой-то миг застываю в неуклюжей позе, потому что на меня обрушивается новый каскад земляных комьев от разрыва вблизи еще одной мины. От этого разрыва, от истошного крика Троекурова афганцы залегли прямо на дороге. Я очутился рядом с афганцем, лежащим возле автомата. Рукав его куртки пропитался кровью, одна нога неестественно откинута в сторону, он вытаращил глаза от боли и непонимания того, что с ним произошло. Здоровой рукой он вцепился в меня, желая, чтобы я тащил его в укрытие.

Все остальные, спасаясь от пуль, возвращаются назад к участку, где можно укрыться в вырытых укреплениях. Один из афганцев выпрямился больше положенного и тут же падает, подрезанный пулей. Две мины разрываются почти одновременно, и еще пять человек поднимаются и пытаются отступить в укрытие. Одному из них удается добежать до моего окопчика, но остальные, неуклюже взмахнув руками и дико крича от боли, падают на дороге. Взрывающиеся мины вынуждают нас всех лежать. Я стреляю, не прицеливаясь, магазин за магазином выпуская свой боекомплект по бегущему противнику. Теперь наши все сориентировались и открыли огонь. Нападавшие залегают, а кое-где и поворачивают. Это дает мне возможность тащить раненого афганца в укрытие. Он ослаб, рука его не цепляется за мою одежду. В это время я слышу крик Троекурова:

– Бросай его! Беги в укрытие! Сейчас они снова полезут.

Я слышу его, но не могу бросить раненого под открытым огнем, даже и афганца. Троекуров приказал мне их вернуть, потому что сам полез в подбитый БМП вытаскивать водителя. Я не совсем справился с задачей, так хоть этого дотащу.

Неожиданно меня хлопает по плечу ползущий рядом афганец, который помогал тащить раненого. Он что-то радостно восклицает, показывая на шестерку штурмовых вертолетов, появившихся из-за края гор, откуда уже взошло солнце. Грохот минометных разрывов, пулеметный огонь позволил им подойти незамеченными. Противник теперь тоже обнаружил их, и огонь по участку ослабевает. Вертолеты приближаются. Над виноградником появляются полоски белого дыма, выпускаемого первым вертолетом. Затем то в одном, то в другом месте в винограднике взмывают к небесам столбы оранжевого пламени, до нас доносятся раскаты взрывов. Вертолеты по очереди пускают свои ракеты по целям. Когда очередь доходит до пятого вертолета, первый уже развернулся и начал второй заход. Теперь по нам уже никто не стреляет. Мы с афганцем подхватываем подстреленного за руки и волоком тащим к моему укрытию.

Теперь все на месте. Трещит горящая БМП. Израсходовав боекомплект, вертолеты разворачиваются в сторону взошедшего солнца. Над долиной поднимается странный пар. Кишлачная зона просматривается далеко. Запущенный виноградник горит, и дым от него поднимается вертикально вверх. Видны фигурки «духов», устремившихся в горы. Я стреляю по ним короткими очередями. Троекуров ходит по участку и подбирает уцелевшие жестянки с гречневой кашей. Раненый афганец начинает стонать. Его темное лицо бледнеет, он потерял много крови. Отдаю афганцам свой перевязочный пакет и знаками показываю, что раненого надо перевязать. Афганцы начинают возиться с раненым. Троекуров, как ни в чем не бывало, приносит мне позавтракать.

– Молодец, действовал грамотно! – говорит он, глаза его возбужденно блестят, белокурые волосы опалены.

– Как водитель? – интересуюсь я, ковыряясь ножом в гречневой каше.

– Кровь из ушей хлещет, а так ничего, – отвечает старший лейтенант с переполненным ртом.

Гречневая каша еще горячая. Она стоит у меня в горле колом, меня тошнит от нее, но я ем, делая вид, что абсолютно равнодушен ко всему происшедшему.

– Больше не сунутся, сволочи, – говорит Троекуров, – они ночью воюют. Днем в горах отсиживаются, или в каризы уходят…

– В каризы?

– Да. Такие подземные ходы, для воды, там черт ногу сломает. По ним из гор вода подается. Древние сооружения…

Слышится характерный шорох, хлопающий звук разрыва. Опять со стороны мирного кишлака минометный налет. Стрелять туда нельзя. Оставшиеся в живых афганцы печальными глазами смотрят в сторону родного селения. Троекуров мечется по участку, отдает приказы командирам отделений. Опять что-то задумал. Было слышно, как он кричал по рации, вызывая «слонов». «Слоны» – это танки. А лучше бы здесь поставить минометную батарею. Тогда со стороны виноградника и со стороны гор сюда не сунешься.

То, что произошло потом, не укладывалось у меня в голове. Как так, только что отбомбились вертолеты, душманы ушли в горы, но вдруг из виноградника раздались пулеметные очереди, а со стороны кишлака открылась пальба из всех видов оружия. Комья земли и глины, вырванные из нутра земли, буквально засыпали меня. Мелкие камешки секли по лицу, афганцы скорчились в углублении. Выглянув из укрытия, я поразился: и со стороны гор, и из виноградника нас атаковали. Но хуже всего то, что мы были прижаты огнем со стороны кишлака. Это похоже на окружение. Я схватился за подсумок с запасными магазинами. Когда прилетят вертолеты?

Но они не замедлили появиться. Я не слышал, как комвзвода отдал приказание бомбить кишлак, я скорее догадался об этом. Шестерка «вертушек» разделилась надвое. Одна тройка принялась пропахивать ракетами виноградник, другая с ходу, вертолет за вертолетом, принялась долбать по «мирному» кишлаку, который огрызался пулеметным и минометным огнем. Такого я еще не видал! Весь кишлак превратился в фейерверк: громадные клубы пыли и дыма взметнулись к небу.

– Мужики! – орет Троекуров. – Отходим к кишлаку!

Соображать некогда. Думать об афганцах тоже некогда. Вертолеты пальнули по и без того горящему винограднику и улетели, а нападавшие душманы совсем рядом. Грохочет БТР. Стреляю на ходу, перезаряжаю автомат и снова стреляю, пытаясь добежать до уходящего к спасительным дувалам бронетранспортера. Свистящие пули чиркают о камни. Столбики пыли на земле обозначают полет рикошетных пуль. БТРы один за одним въезжают в пролом. Стрельба постепенно стихает, и вместо нее слышатся гортанные крики афганцев. Кругом все горит, кишлак превратился в огненный ад. Подкошенные взрывами деревья превратились в скелеты, хлопья пепла летают в воздухе, оседая на лицах живых и мертвых. Всюду валяются трупы, разорванные и искромсанные взрывами ракет. Из дверного проема торчит коричневая нога с грязной подошвой. Двое убитых детишек застыли, прижавшись один к другому.

Мои афганцы, что сидели со мной в укрытии, бросили раненого и испуганно жмутся к бронетранспортеру. Неожиданно один из них бросается в дымящиеся руины и вытаскивает оттуда очень худую девочку лет восьми-десяти. Сопротивляясь, она неистово брыкается ногами, поэтому афганец пытается поднять ее повыше, чтобы ноги не доставали земли. Второй афганец спешит первому на помощь. Они пытаются усмирить ребенка, маленькая головка которого дергается из стороны в сторону, а темные глаза становятся все шире и шире, по мере того, как она осознает весь ужас происшедшего в деревне. Неожиданно она перестает кричать и болтать ногами, резким движением вырывается из рук афганцев и бросается к своему крохотному брату, копошащемуся у тела убитой матери. Девочка отрывает кричащего ребенка от измазанной грязью и кровью матери и прижимает к себе. Не обращая внимания на нас, она отходит на несколько шагов в сторону, садится и укачивает своего брата, напевая монотонную песенку.

Моджахеды занимают наши позиции на нашей заставе и начинают стрелять, убивая мечущееся население. Неразбериха полная.

– Занять круговую оборону! – снова орет Троекуров.

Только ему одному понятно, что здесь происходит. Женщины, старики и дети выволакивают из горящих домов пожитки. Возле Троекурова собирается толпа возбужденных афганцев. Некоторые держат в руках «калашниковы». Вот тебе и самооборона. Еще двое тащат к бронетранспортеру старика. К ним бросается старуха. У нее открытое лицо, она некрасива, даже уродлива, с ее бескровных губ срывается поток умоляющих слов. Внезапно ее поведение изменяется. С диким воплем она бросается на одного из мужчин, держащих старика. Она царапает ногтями по его лицу. Тот отдирает ее, вскидывает автомат. Короткая очередь. Старуха оседает в пыль медленно, с изумлением глядя на что-то неестественно белое, появившееся из ее живота.

Другая женщина, как безумная, пытается возвратиться в свой горящий дом. Афганец ударяет ее прикладом автомата. Она падает, но снова ползет по направлению к своему жилищу. Афганец оттаскивает ее за ноги.

Вокруг нас собирается все больше и больше солдат самообороны. Мне становится жутко. У них много оружия. Их братья стреляют в нас с нашего участка. Но, кажется, у них свои проблемы. Первым делом они расправляются со стариком, пристрелив его.

В толпе афганцев начинается оживление, когда они увидели, как четверо волокут молодого парня. Руки парня скручены за спиной телефонным шнуром, глубоко врезавшимся в тело. Одно плечо исцарапано до крови – парня тащили волоком по земле. Нога ниже колена раздроблена пулей.

Старший среди афганцев наклоняется к пленному. Угрожая автоматом, выкрикивает какие-то вопросы. Время от времени указывает рукой в нашу сторону. Очевидно, что плененный – минометчик. Он молчит. Старший выпрямляется, приказывает что-то подчиненным и отходит в сторону. Двое держат пленного за голову, а два других по очереди льют ему в нос и рот воду. У меня невольно вырвалось:

– Черт бы их взял, он же раненый!

– Не вмешивайся. Это ведь для них спектакль, – говорит Троекуров.

– Но как же пуштун-валат?

– Заткнись, рядовой! – у старшего лейтенанта нехорошие глаза.

Один из афганцев, возмущенный стойкостью пленного, пинает его раздробленную ногу раз, потом еще. Из раны показываются обломки костей. Но пленный, лицо которого исказилось от мучительной боли, по-прежнему молчит. Ему разжимают рот, снова и снова льют воду в него.

Среди афганцев есть опрятно одетый человек, который говорит по-русски. Он шепчется с Троекуровым и кричит что-то солдатам, те отходят от пленного. Собравшиеся возле нас жители кишлака теснее прижимаются друг к другу. Один из афганцев выхватывает из-за пояса нож, истошно кричит, показывая рукой на горящие жилища, на труп женщины, опускается на колени возле парня и хватает его за жирные, черные как смоль волосы. Он силой поворачивает голову парня так, чтобы тот видел занесенный над ним нож, затем острием ножа проводит по костлявой груди моджахеда кровавую линию от подбородка до пупка… Доведя нож до живота, офицер надавливает на него и выкрикивает какой-то вопрос. С губ парня сбегает ручеек крови – от чудовищной боли он закусил себе язык и искусал все губы. Афганец повторяет свой вопрос. Парень молчит. Афганец, трясясь от злобы, снова кричит что-то, а потом медленно перемещает вес своего тела на руку с ножом… Лезвие скрывается в теле жертвы, как в куске теплого масла…

В дымное небо взвивается жуткий вопль умирающего. Проткнув жертву насквозь, афганец выдергивает нож и с искаженным от злобы лицом отходит в сторону. Парень лежит неподвижно, и только конвульсивные движения его груди показывают, что он еще жив.

Я отворачиваюсь, мои губы шепчут:

– Боже, что же они делают?..

К лежащему парню подскакивает афганец из молодых – черный и грязный. Он раздвигает ноги парня, выхватывает из-за пояса огромный нож, вонзает его в окровавленный живот и резким движением к себе распарывает его на две части. Раздается дикий вопль. В конвульсивном рывке на какой-то момент жертва принимает сидячее положение и смотрит мутным взглядом на своего истязателя. Лицо палача искажается злобной гримасой и он с размаха бьет парня окровавленным кулаком по лицу. Парень падает на спину, а истязатель продолжает орудовать ножом, как мясник. Последние предсмертные конвульсии – и парень мертв. Палач засовывает руку в рану и выдирает оттуда кусок окровавленной печени. С победоносным оскалом он поднимает свой трофей над головой, чтобы все видели…

Я застыл от ужаса и бормочу заплетающимся языком:

– Об этом следует доложить командованию… Это ужасно… Этих людей надо посадить в тюрьму.

– Черт с ними, Язубец, успокойся, пока тебя не услышали, – советует мне Троекуров. – Просто ты впервые участвуешь в операции, а когда видишь такое в первый раз, бывает трудновато, но ничего, ты привыкнешь к этому… Успокойся.

– Успокоиться? Привыкнуть к этому?! – почти кричу я. – Что же мы звери, что ли?!

– Рядовой Язубец, – строго начинает старший лейтенант, – я же приказал тебе заткнуться. Давай-ка, улыбнись, они уже обратили на тебя внимание.

– Ты хочешь сказать, что не доложишь об этих зверствах? – изумленно спрашиваю я у своего командира.

– Ты, десантура! Что с тобой происходит? Ведь не мы, а они это делают. Тебе надо привыкнуть к этому.

– К чему привыкнуть? Какой толк убивать пленного? Информацию таким путем не получишь. Это бессмысленно! Я не думаю, что они хотели получить информацию от…

– Рядовой Язубец! – раздраженно прерывает меня Троекуров. – Что ты разводишь здесь детский сад! Я просто не понимаю, чего ты хочешь. Подавай рапорт и уматывай отсюда к чертовой бабушке. Пойми: человек, которого они убили – дух. И мы здесь, чтобы убивать духов. Помогать афганским товарищам выйти из этого средневековья. Тридцать минут назад эти люди сидели по жилищам и боялись нос высунуть. Они были убеждены, что их перестреляют. Душманы пробрались в кишлак. Этот мертвый старик – отец минометчика. Если бы не мы – самооборону ликвидировали. И ты не знаешь, что они у них повырезали бы. А посмотри на них теперь: от страха и следа не осталось, они уже храбрые. Убитый парень – доказательство их силы и превосходства, а ты еще не видел, как они отпиливают своим же головы, и носят их в мешках, как амулеты, которые постоянно напоминают им и другим о том, что они храбрые солдаты.

– Правильно, товарищ старший лейтенант, но о чем думают, по-твоему, вот эти люди? Эти женщины и дети? – запальчиво произношу я, показывая в сторону столпившихся жителей кишлака. – Что они думают? Взгляни: ведь они ненавидят нас.

– Не беда, если оказались убитыми несколько женщин и детей или если пленный умер во время допроса. Это хороший урок для них. Нам здесь держать заставу. Кишлак справа полностью безлюдный. Там духам нечем поживиться. Их все равно не перевоспитаешь, лучше уж убить – это единственный способ. И нечего переживать из-за каких-то убитых детей, они все равно выросли бы душманами. Конечно, расстрелять этого парня было бы правильней, но мы не должны вмешиваться в их действия. Нас только взвод, а их целая сотня, целый кишлак. Чего же они не возмущаются нашим присутствием? Мы подвергаем их опасности, но нас терпят, потому что мы помогаем им ударами с воздуха, когда они попадают в беду, как сегодня. Ты доложи генералу Громову, что афганский царандой зверствует над мирным населением – так тебя мигом упекут в психушку. Ты думаешь, что командующий ограниченного контингента не знает, что происходит на передовых? Может, им тоже это не нравится, однако на хрена тогда было вводить войска… Это старая история… Э-э, рядовой, я думал ты покрепче… Мы должны радоваться победе… У нас только контуженный водитель; а сколько их там лежит, посмотри.

Во время моей перепалки с Троекуровым моджахеды укрепились на нашем участке. На что они надеются, мне непонятно. Через некоторое время сюда вновь прилетят вертолеты. Командир взвода скорректирует огневой налет, и от моджахедов живого места не останется.

Все происходит так, как я и предполагал. «Вертушки», вся шестерка, нанесли ракетный удар по бывшему месту нашей дислокации.

С автоматами наперевес вместе с афганскими «товарищами» мы пошли рядом с медленно идущими бронетранспортерами к развороченным позициям. Я радуюсь возможности идти в открытую, зорко всматриваясь в дымящиеся бугры и ямы. Вот и мое укрытие. То, что я вижу там, заставляет отвернуться, но помня о резком разговоре со старшим лейтенантом, я упрямо смотрю в яму, где лежит разорванный труп раненого афганца. Но не это ужасает больше всего, а то, что у трупа нет головы, она аккуратно отрезана.

Наше подразделение замыкает кольцо вокруг участка, находим несколько контуженных, оглушенных взрывами НУРСов душманов. Каждый из них при усах, в чалме, с бородой. Бороды густые, спутанные. Одежда грязная, в заплатах. Один из пленных явно напуган, вот-вот заплачет. Двое других уставились мрачными взглядами в землю, а у четвертого гневное выражение лица и непокорный вид. Старший афганской самообороны выкрикивает резким голосом вопросы и слышит ответы «нет», «никого» от первых трех, четвертый же, плотно сжав губы, молчит.

Вопросы звучат все громче. Как я понимаю, это вовсе и не вопросы, а упреки. Упреки в том, что душманы обстреливают заставу именно в районе кишлака, и это привело, в конце концов, к кровавому исходу – кишлак разрушен, имеются многочисленные жертвы.

Вопросы-упреки звучат все громче. Коренастый старший самообороны, разгневанный упорным молчанием одного из пленных, выхватывает из рук подчиненного автомат и направляет его в лицо неповинующегося упрямца, гневно повторяя один и тот же вопрос. Тон ответа молодого пленника ничуть не уступает по резкости тону инквизитора, он не ограничивается, как его товарищи, односложными словами. От сильного удара кулаком по голове допрашиваемый валится навзничь, но сразу же поднимается на корточки и принимает прежнее положение, не спуская свирепого взгляда со своего мучителя. Тот неожиданно разражается смехом и возвращает автомат прежнему владельцу. Затем он поворачивается к пленным спиной и что-то скороговоркой приказывает подчиненным.

Пленных поднимают на ноги, помогая тумаками; обыскивают. Один из душманов пытается освободиться от перекинутого через плечо мешка. Заглянув в него, афганцы за окровавленные волосы вытаскивают голову раненого. Докладывают старшему. Теперь на лице у того появляется кривая ухмылка. Он подходит к пленному, у которого обнаружен кровавый трофей и резким ударом кулака валит его на землю. Подчиненные поднимают пленника за руки, ставят его на ноги. Опять с идиотской улыбкой на лице старший наносит увесистый удар в живот. Почему они не бьют в лицо? Пуштун-валат не предписывает?

Пленник, у которого нашли в мешке голову человека, валится на землю. Не переставая улыбаться, старший из афганцев садится около него. Когда пленник пытается приподняться, палач сильно бьет его по груди и прижимает к земле.

Я в это время сидел, отдыхал. Попробовал подняться на ноги, но получил пинок от подошедшего Троекурова.

– Сиди и не рыпайся! – приказал он. – Он задаст ему несколько вопросов. Он знает свое дело.

– Товарищ лейтенант, застрелите пленного!

– Не вмешивайся, сиди спокойно.

– Но он не должен допрашивать его на глазах у других, – настойчиво продолжаю я, – если пленник и знает что-нибудь, он не скажет об этом на виду у других. Если его принудят говорить силой, а другие услышат, что он говорит, то…

– Какой ты рассудительный, тебе бы в КГБ работать…

– Может быть, но мы должны прекратить это…

– Послушай-ка, ты, – угрожающе начал Троекуров, – мы не должны ничего делать и не будем, понятно? Этих пленников сейчас сдадут царандою, те отправят их в Кабул, а через месяц их оттуда выпустят, ну может, через два. Если эти, – Троекуров указал на афганцев из кишлака, – с ними не расправятся сейчас, то они расправятся с ними через полгода. Так что заткнись.

Старший самообороны кишлака тем временем ложится на землю рядом с пленником и начинает что-то говорить ему вкрадчиво-успокоительным тоном. Всякий раз, когда пленник пытается приподняться, удар кулака прижимает его снова к земле. Взоры всех пленников устремлены на старшего и его жертву. Во взгляде самого молодого из них, того, что упорствовал на допросе, нескрываемая ненависть.

Мучитель придвигается ближе к старику и, продолжая улыбаться, делает вид, что хочет обнять его. Вместо этого резким движением руки прижимает голову жертвы к земле, а в правой руке у него появляется охотничий нож.

Продолжая говорить что-то успокаивающее, мучитель одновременно колет и царапает горло и грудь острием ножа. Неожиданно он ловко подрезает кожу под густой бородой пленного, а в его голосе появляются нотки гнева, раздражения и нетерпения… Слабый нажим на нож, и кровавая линия становится ярче. Из надрезанного горла жертвы вырываются гортанные звуки.