Текст книги "Записки наемника"

– Мне надо в Москву, – хриплые слова Максимова вывели Язубца из оцепенения.

– Можешь отваливать хоть к чертовой матери!

– Но тут ведь… милиция. А нас видели вдвоем…

– Проваливай! – неожиданно заорал Юрий, но Максимов ушел во двор, сел на бревно и беззвучно заплакал. Зачем ему плакать? Какой в этом смысл?

Тело Алексея в морге ему не выдали.

– Только ближайшим родственникам, а вы вообще гражданин другой страны. Вы иностранец, как вы не понимаете?

Юрий с Максимовым сгрузили гроб, отпустили машину и Максимов уехал за сестрой жены Алексея.

Так в чем была разгадка Алексея? Юрий мучился этим вопросом. Он понимал, что пытается решить сложную задачу. Он не был настолько силен в психологии. Разгадка была именно в ней. В запутанности характера Алексея. Там крылись корни того, почему с такой легкостью его товарищ, друг убивал людей. Если Юрий сможет разгадать эту загадку, то значительно проще будет совладать с собой.

Всякое убийство, к которому причастен он сам либо Алексей, это не дешевый детективный аттракцион, но реальные события и реальные трупы. Их слишком много, чтобы об этом забыть. Есть множество преступлений, о которых не говорит закон, или которые находятся на грани закона. Может, в этом и есть разгадка?

Максимов и молодая женщина появились через два Часа. Максимов ушел искать машину, а Юрий остался наедине с женщиной. Ей было лет двадцать пять, может, немного больше. Юрий поинтересовался, с кем она оставила ребенка.

– Какая разница? – ответила женщина, не глядя на спрашивавшего.

«Тоже добрая цаца», – подумал Юрий. Женщина была статной, но не очень высокого роста. Одета в кожаное пальто явно с чужого плеча и спортивные ярко-зеленые брюки. Голова не покрыта. Прическа неопределенной формы. Волосы как волосы. Причесалась – и все, чего мудрить. И какая разница, с кем ребенок?! Единственное, что выделяло женщину, так это черные брови; она была скорее блондинка, чем шатенка.

– Меня зовут Юрием, – представился Юрий, – я товарищ Алексея.

Женщина помолчала с минуту, бросила как милостыню:

– Оля.

Хоронили Алексея в Завьялово. Откуда ни возьмись собралась толпа народа. Все молчали. Похоронили уж очень быстро. Закопали – и все. Юрий сказал пару ничего не значащих слов над гробом, Максимов смахнул набежавшую слезу, а Оля заплакала по-настоящему, и лицо ее сделалось страшно некрасивым.

Когда все вышли за ограду кладбища, то не расходились, поглядывая на Юрия и Максимова.

– Черти, – беззлобно сказала Оля, – им бы все пить… У вас есть деньги на ящик водки? Я потом отдам, дома…

Максимов на машине, которая только что везла гроб, укатил к магазину за водкой.

Покуда ждали Максимова, часть людей разошлась. Остались человек восемь. Покойника помянули без закуски.

На машине доехали к дому Ольги. Женщина предложила зайти в комнаты.

– Я, пожалуй, поеду, – отказался Максимов, – и так задержался. Весь бизнес к чертям…

Юрий распрощался с Максимовым, взяв его минский адрес, и пошел за Олей.

– Только, чур, уговор, ни слова об Алексее. Эти разговоры у меня вот где сидят! – постучала рукой в грудь.

Юрий понял, что только то, что он увидит в доме, может хоть как-то помочь в разгадке и смерти Алексея, и внутреннего мира самого Алексея. Юрий должен превратиться в профессионального сыщика, по былинке определить обстоятельства гибели друга.

В доме чувствовался достаток. Однако ни одной вещи, которая напоминала бы об Алексее, Юрий не увидел. Это неприятно поразило. Человек здесь жил несколько лет, а о его пребывании здесь не осталось ни следа.

Оля сходила за ребенком к соседке. Ребенок Алексея оказался двухлетней девочкой, интересной и миленькой, как все дети в таком возрасте.

Оля накрыла на стол, Юрий откупорил бутылку водки, которая осталась от поминок на кладбище.

Юрий выпил, почувствовал сильный голод. Ел медленно. Хозяйка дома тоже выпила, и не стесняясь гостя ужинала с ним.

– Вы извините, что вот в таких обстоятельствах…

– Ничего. Все помрем. У нас такая смертность: на каждого человека всего один смертный случай, – сказала Оля, наливая Алексею. – Выпейте и поспите. Последний автобус в одиннадцать. Можете вообще переночевать. Куда в Москву, на ночь глядя?!

Женщина провела Юрия в зал, положила к боковому валику на диване подушку.

– Отдохните… – сказала она, но сама села на табурет возле теплой печки. На полу, на ковре, возилась с игрушками девочка.

– Как там, в Белоруссии?

– Проблем хватает, тоже власть все делят…

– Наш Боря все поделил, а жить так хуже и хуже…

– А кем вы работаете? – неожиданно для самого себя спросил Юрий. Оля внимательно посмотрела на него. Их взгляды встретились.

– По образованию я технолог, в фирме работала, пока вот ребенок… – Оля глазами показала на девочку.

Она держала руки за спиной, спиной прислонившись к печке. Была осень, но печку топили, поскольку в доме был ребенок. Оля была в кофте сиреневого цвета, пушистой, объемной. Юрию захотелось обнять именно эту кофту, человека в такой кофте. Пришлось закрыть глаза и расслабиться.

Юрий проснулся от собственного крика. Оля стояла рядом и держала за плечо.

– Что, я кричал? – всполошился Юрий.

Оля ничего не ответила. Печальная улыбка блуждала по ее лицу.

– Эх, мужики, мужики. Попортили вы себя этой войной… Война в тебе, Юра, кричала!

Юрий глянул на часы. Вскочил.

На кухне он увидел по-новому накрытый стол, а вместо почти выпитой бутылки стояла непочатая.

Юрий быстро повязал галстук. Есть ему не хотелось. Но он сел за стол. Оля тоже села. Она была какая-то обмякшая. Если раньше ее ноги были тесно прижаты одна к одной, даже закручены одна за другую, то теперь были расслабленными, а руки тяжелым грузом лежали на коленях.

– Может ты… вы сегодня не уедете? – Она помолчала. – Страшно так…

– Ну, если страшно, то будем пить водку, – бодро сказал Юрий.

Ночью она к нему пришла.

Они занимались любовью, а в перерывах она рассказывала об Алексее.

Когда Юрий держал всю ее нагую в сильных своих руках, он думал только о смерти. Жизнь и смерть соседствовали. Плакал ребенок, и Оля уходила к нему, а потом возвращалась. И снова мужчина любил женщину и чувствовал страх, волнение догадки, радость узнавания.

Утром она просила его остаться, остаться навсегда, но он печально улыбался и молчал.

– Ты не такой, как Алексей! – говорила Оля. – Ты совершенно другой…

Юрий почувствовал, что эти слова неприятно поразили его. В конце концов, он столько сил приложил, чтобы походить на своего учителя. Он уже стал таким профессионалом, как и Алексей.

– Он верил, что его простит Бог. Он уже обращался к Богу… Я тебе покажу его книги… Там только о Боге, о религии. Он хотел уйти в монастырь, но вот не успел…

Юрий обнял женщину, прижал к себе. Много слов нужно было сказать, ласковых, нежных, чтобы утешить женщину. Эти слова можно говорить всю жизнь, и женщина будет с благодарным вниманием слушать мужчину до скончания века. Такова жизнь. Ибо весь закон в одной фразе заключается: «Люби ближнего своего, как самого себя».

Юрий убивал «ближнего своего», а значит, поступал так, как хотел поступить с самим собой. Вот в чем разгадка!

Оля не спасет его. Она отравит себе жизнь чужими мучениями.

– Ольга, прости меня. Если хочешь, я останусь. Но беда в том, что я точно такой, а может, еще и хуже, чем Алексей. Я отравленный жизнью человек…

– Я не верю, что ты такой, как Алексей… Миленький, дорогой, я тебя спасу, я помогу тебе… Ведь если семь раз согрешить на дню, и сказать «каюсь», то простится ведь, так, Юра?!

Юрий знал, что он предпримет. Он перехитрит Алексея. Он не пойдет дорогой своего учителя. Женщина ему не поможет. Надо напрямую обращаться к Богу.

Оля не удерживала его. Она плакала, пока не проснулся ребенок и не потребовал к себе внимания. Жизнь продолжалась.

На прощание они обнялись и долго стояли, чувствуя, что за короткий промежуток времени успели сблизиться, породниться.

– Если что – приезжай, я тебя буду ждать…

Юрий ушел, зная, что никогда сюда не придет. Он чувствовал, что его тянет на самоубийство. Впервые боялся смерти.

Почему же Алексей это сделал? Неужели он был не в состоянии изменить свою жизнь?

Юрий потер заледенелый от холодного окна лоб, вернулся к кровати. Ему кажется, что он отнюдь не за монастырскими стенами в Жировичах, а в каком-то кишлаке, и они вместе с Алексеем ждут, когда прилетит «вертушка». И вот она прилетела, а мотор не заводится, а по ним начинают стрелять. Юрий молился тогда Богу, не зная, что предпринять. А Алексей отстреливался, матерясь и время от времени потрясая кулаком. Наконец, лопасти легко завертелись, вертолет оторвался от земли, взмыл в небо, а Алексей еще долго стрелял вниз, в черную пустоту.

Да, Алексей был везучим. Более везучим, чем Юрий. Его ни разу серьезно не ранило. Почему он ушел из жизни вот так? Юрий хотел знать ответ, потому что был уверен: его ждет нечто похожее. Верить в это не хотелось.

Там, в Завьялово, в лесу, в недостроенном доме, Юрий нашел множество книг религиозного содержания. Может, именно в них Алексей пытался найти спасение, но не успел?

Это была последняя подсказка командира. Дальше Юрию следовало жить самому.

И он жил вопреки своим мучениям.

Ему предстояло строка за строкой расшифровать свои боевые записи. Никто, кроме него, не мог этого сделать. И, возможно, никому, кроме него, то не было нужно. Переживая все это, он будет жить, он должен жить.

Тетрадь первая
АФГАНИСТАН

И вот я снова в Афгане. Как смешно, что в последний раз клялся и божился, мол, никогда сюда не попаду, никаким калачом сюда не заманят. Тогда операция полностью провалилась. Не по моей вине. Душманы хватанули наших гражданских специалистов. Человек пятнадцать. Стали водить их по кишлакам. Население в них плюет, камни бросает. В каждом кишлаке одного забивают насмерть. Остальных ведут дальше. Разведка доложила местонахождение. Надо было вызволить оставшихся в живых. Когда нас высадили на местность, «духи» прежде чем умереть самим – прикончили всех. Мы убрались ни с чем. Состояние войск после этого было известно каким. Вот тогда-то и провели знаменитую операцию возмездия над теми кишлаками, через которые водили наших. Операцию проводили с воздуха, но «доводить» пришлось спецгруппе.

Из окон вертолета было видно, как взлетают желтой пылью глинобитные хижины в долине, как вырастают черные столбы дыма.

Едва прекратились огненные всплески, мы высадились и спустились по склону вниз.

Мы шли веером по кишлаку и палили по всему, что двигалось, шевелилось, дышало, стонало, визжало от страха на руках у матери.

Как я понимаю теперь, это было просто упражнение на полную бесчувственность. Чтобы начать нажимать на спусковой крючок «Калашникова», не надо иметь ни образования, ни воинского звания. Чтобы получить образование, надо прочесть хотя бы «Му-Му». А ведь и он едва сдерживал слезы, когда учительница надрывным голосом читала Тургенева. Воинское звание предопределяет понятие офицерской чести.

Какая честь, когда нужно было не оставить ни одного свидетеля!

Возмущавшихся в спецгруппе не нашлось, хотя мне тяжело было смотреть ребятам в глаза. Но приказ отменили. Посчитали целесообразным получить больше свидетелей. Для передачи информации.

Операция подняла дух наших людей. Душманы стали остерегаться допускать такие случаи.

Любая заграница всегда волнует меня. И на этот раз, когда громадный ИЛ-76 прорвался сквозь белую пелену облаков и начал снижаться, я увидел через иллюминатор огромную гору, залитую лучами яркого солнца, ее острые, изрезанные расщелинами бока. Ничего подобного нигде в мире нельзя увидеть. Самолет оказался в каменной чаше, кружась в ней, опускался все ниже и ниже. И вот уже остроконечные вершины вровень с самолетом. Сейчас мне не страшны эти горы.

– Я знаю, что в них можно надежно спрятаться. Жить в горах нельзя, но прятаться некоторое время, когда знаешь, что в расчетное время прилетит вертолет, можно.

Тогда, после ранения, их с Алексеем переодели в национальную афганскую форму и послали на очередное задание.

– Чем больше жертв среди мирного населения, тем лучше! – таков был приказ. Их высадили вблизи пещеры, в которой прятались жители пустого кишлака.

Можно было спуститься в пещеру и стрелять, стрелять, стрелять. Но Алексей был хитрее.

– Ты знаком со «стингером»?

Да, конечно, я был знаком с американским переносным ракетно-зенитным комплексом. Он состоял из ракеты и пускового контейнера. Предназначался для поражения визуально наблюдаемых воздушных целей. Ракетой можно было поражать вертолеты и самолеты на догонных и встречных курсах. Самонаводящаяся головка реагировала на сопло двигателя самолета или на тепло мотора вертолета. Но я многого и не знал.

– Топливо ракеты – смертельный яд, – сказал Алексей. – Даже после выстрела наводчику необходимо около минуты не дышать, иначе неизрасходованные пары топлива отравят его. Теперь соображаешь, что я придумал?

Что уж тут соображать, когда я увидел, что мой напарник привязывает к ракете гранату.

Мы перестреляли сторожей у входа в пещеру, одели противогазы и спустились вниз. Осветительная ракета выхватила из темноты скопище людей, испуганно жмущихся по углам пещеры. В пещере было много животных: коз, ишаков… Алексей выдернул чеку из привязанной к «стингеру» гранаты и, как метатель ядер, бросил ракету вниз. Мы кидаемся к выходу, залегаем за камни и начинаем сторожить тех, кто останется в живых. Вскоре после глухого взрыва из пещеры начинает валить желтоватый дым.

Никто не вышел наверх. Мы ждали до полудня, а потом спустились вниз, чтобы проверить результаты своей работы. Ничего подобного я нигде не видел. Люди лежали в самых разнообразных позах. Большинство из них были с разодранными собственными руками лицами. Это от удушья. Дети умирали спокойно, мгновенно. Как ни странно, газ почти не подействовал на ишаков, их пришлось достреливать.

Не знаю, может именно эти выстрелы привлекли внимание душманов. Мы едва не оказались в ловушке. Как только мы вышли из пещеры, по нам защелкали одиночные выстрелы. Мы залегли. Душманы двигались со стороны кишлака. Они, очевидно, знали о существовании пещеры. «Духи» разделились на три группы и начали обходить нас со всех сторон. Нам нужно было продержаться около двух часов до прилета наших.

Душманы вели беспрерывный огонь. Нельзя было высунуть из-за укрытия голову. Нас спасло то, что солнце находилось в такой точке неба, что ослепляло нападавших. Но вот группы разошлись, и теперь мы со всех сторон как на ладони.

– Пусть подходят, пусть! – кричит Алексей. – Когда прилетят вертолеты, мы скроемся в пещере, а с «вертушек» их накроют. Наши догадаются, что мы в пещере.

Мы начали делать вид, что пытаемся прорваться, чтобы раззадорить душманов. Я перескакивал за Алексеев камень, а он, в свою очередь, за мой. Во время прыжков мы вели как можно более точный огонь.

Неприятель понимал, что нас всего двое, поэтому против нас была применена тактика выжидания. Мы выстреливали один за одним свои патроны. Их было достаточно, чтобы сдерживать противника до появления вертолетов. Когда появились «вертушки», мы вбежали в пещеру и сразу же услышали грохот разрывов.

Мы выскакиваем из пещеры и карабкаемся вверх по склону. На верху горы есть некое подобие посадочной площадки. Сверху рокочет вертолет.

– Я прикрою тебя! – кричит Алексей.

Я забираюсь повыше и начинаю прикрывать огнем Алексея. Дела наши плохи. Душманы опомнились и теперь ведут прицельный огонь по нам и по спускающемуся вертолету. Штурмовые вертолеты, как назло, уходят.

– Вперед, выше пошел! – снова кричит Алексей, и я снова карабкаюсь по склону. Пули шлепаются в пыль, рикошетом летят мелкие осколки.

Из нашего вертолета, из открытой двери строчит пулемет. Он бьет по группе душманов, которая взобралась на соседнюю гору, и боевикам теперь негде укрыться. Стрелок хладнокровно расстреливает мечущихся душманов. Я цепляюсь ногтями за камни, карабкаюсь, задыхаюсь, ложусь на спину и посылаю длинные очереди в дымное облако, откуда по нам стреляют. Ничего не видно. Сейчас нет ничего важнее умения остаться в живых. Я двигаюсь быстро, но прохожу совсем немного, каких-нибудь метров пятьдесят. От подъема моя одежда изорвана в клочья. Смотрю на своего напарника. Он ухмыляется! Он сидит на высоком камне и спокойно выбирает себе цели. Короткая очередь, снова медленное, спокойное прицеливание. Ну его к черту, этого Алексея! Откуда у него столько хладнокровия? Почему он медлит и не стремится залезть повыше, там ведь безопаснее. Мои мышцы напрягаются из последних сил, кажется, сухожилия вот-вот лопнут от перенапряжения. Вот где понадобились результаты многочасовых тренировок! Именно сейчас можно быть благодарным тем, кто дал мне такую выучку. Наконец, мы взбираемся на гору. Вертолет едва касается колесами камней. Я вползаю в открытые двери, к вертолету подбегает Алексей. Лицо у него странное. Злоба, радость, отчаяние написано на нем. Двигатель начинает рокотать громче, сильнее, и машина взмывает в небо, но мы все вдруг катимся кубарем, рассекая руками воздух, бортстрелок поворачивает во все стороны пулемет. У стрелка несчастное лицо. Рокот мотора слышится как-то по-другому, мы идем к земле, мы спускаемся, вертолет рвет вниз с пугающей скоростью. Мы беспомощны в этой жестяной ловушке, ныряем вниз и ожидаем смерти, удара о камни. Ждем фонтана душманских пуль, взрывов гранат. Что случилось? Отказал мотор? Нас подбили? Сейчас мы врежемся в гору и расквасимся, как перезрелый гранат. Есть тысячи видов смерти, и мы представляем их себе каждый по-своему.

Мне вылезать из кабины последним, и к этому времени «духи» пристреляются по двери. Это верная смерть.

Алексей что-то орет. Вертолет падает вниз, мы прибыли. Хватаемся за что попало, чтобы смягчить удар, чтобы удержаться на месте. Летчик пытается стабилизировать падение, вертолет разворачивает в воздухе, лопасти все еще крутятся, но все медленнее и медленнее.

И вот, наконец, вертолет рухнул, подняв громадное облако пыли. Летчик – мастер свого дела. Все мы остались целы, оглушены рокотом двигателя, побиты, исцарапаны, но целы.

Алексей покидает вертолет первым. Выскакивают пилоты, стрелок. Каждому из нас достаточно секунды, чтобы соскочить на землю. Стрелок успел вынуть из станины пулемет. Сейчас он «поливает» склоны горы, по которой ползут душманы, свинцовым дождем. Редкие деревца на каменистой почве взрываются и распадаются на куски в клубах пыли и дыма. Вертолет дергается, будто его сотрясает икота, и оседает вниз, двигатель ревет и завывает, сбавляя обороты, и постепенно смолкает. Алексей бежит к камням. Оборачивается и смотрит на вертолет. Пилот вне укрытия тоже останавливается и тоже смотрит на вертолет. Это его конец. Ему нельзя было останавливаться и смотреть на свое поверженное в прах детище. Он вдруг вытягивает руки и громко кричит.

Нельзя разобрать, что он кричит. К нему перебежками, прячась за камни, приближается Алексей. Но поздно. Пилот садится как-то очень комично, выбрасывая вперед ноги, и тяжело падая на ягодицы. Он складывает руки как покойник и говорит подползшему Алексею:

– Я убит! Я убит, – вопит он. – Я убит!

Он откидывается навзничь, безжизненно ударяясь затылком о камни. Алексей смотрит на пилота. Пилот мертв. Ничто не воскресит его. Алексей озадачен, лоб его перерезает морщина. На теле летчика нет никаких следов смерти, нет страшных ран. Но он мертв.

К летчику подбегает стрелок. Пуля ударяет ему в шею, она идет снизу вверх и выходит через рот, разворачивая в куски правую сторону черепа. Это пуля со смещенным центром тяжести. В теле она движется как штопор в пробке, под конец своего движения вырывая из тела кусок взрезанной плоти. Куски черепа летят в сторону Алексея. Он отмахивается от них, потом трясет кистью, будто хочет сбросить прилипший клей. Потом Алексей хватает пулемет стрелка, катится вперед, вскакивает на ноги и бежит в каменное укрытие. Вскоре оттуда доносятся короткие очереди.

Второй пилот вопит:

– Стреляйте, стреляйте, стреляйте!

Мне не видно, куда стрелять. Отползаю за вертолет, пытаясь использовать его как прикрытие. Хочу понять, почему кричит второй пилот. Поднимаюсь во весь рост и вижу не менее двух десятков душманов, бегущих по открытому скату. Мой автомат начинает бить в плечо.

– Ложись! – кричу пилоту. – Ложись, черт бы тебя побрал!

Пилот мечется, роняет свой пистолет, руки его шарят по земле в поисках оружия, но уже поздно. С десяток пуль прошили его. Он орет:

– Я не хочу умирать, спасите! Я не хочу… Мы знаем, что сейчас с неба ударят вертолеты прикрытия. Но куда они подевались? Патронов становится все меньше. Пулемет Алексея умолкает. Душманы поднимаются в атаку. Теперь я лежа вижу их головы. На каждую голову по одному патрону. Затвор глухо лязгает. Выстрела нет. Передергиваю ручку затвора. Из патронника ничего не выскакивает. Отсоединяю магазин, он пуст. Алексей выстреливает еще пару патронов. Все.

И вот слышится рокот моторов. Вертолеты стреляют ракетами издалека, оранжевые вспышки ослепляют глаза. Скат заволакивает дымом, до меня долетают обломки разорванных камней.

С неба спускается вертолет. Упругие струи воздуха полощут шлейф дыма от покореженного падением сбитого вертолета.

– Алексей! – кричу я. Может, он ранен?

Перекатываюсь по земле к укрытию Алексея. Его там нет. Он неожиданно выныривает из желтого дыма, таща в руках по автомату. Зубы его блестят, он улыбается. Он – дьявол. Он – не человек!

Душманы залегли, отошли, ведут беспорядочный огонь. Пули шлепают по боковой стенке вертолета. Штурмовики заходят на вторую атаку. Оглушительные взрывы разносят на многие сотни метров щебень. Мы вскакиваем в вертолет, который беспрепятственно набирает высоту, но заходит в атаку, чтобы использовать боекомплект. Летчику отлично видно, куда стрелять.

Алексея нельзя удержать. Он все еще в бою, он еще не настрелялся. Мне хочется его ударить, он отвратителен, я его ненавижу в этот момент. Ему во что бы то ни стало необходимо израсходовать все патроны до единого. Ему кажется, что каждый патрон – это убитый душман. Он клокочет ненавистью. Я бы без содрогания задушил Алексея в такие минуты.

Вертолет набирает высоту, все выше и выше уходит в голубую высоту.

Мы еще не успели как следует отойти от операции, как нас вызвало командование и показало советские газеты.

Я не знаю, кто сфотографировал трупы женщин и детей в пещере, может, это сделали спецы из другой группы. На газетных снимках я видел именно то, что сотворили мы с Алексеем.

Текст к снимкам был еще более ужасен. «Вот что делают душманы с мирным гражданским населением, которое отказывается сотрудничать с бандформированиями. О преступных деяниях моджахедов знает весь мир».

Алексей сохранил на память ту газету. Зачем она ему?

Я рассматриваю горы в иллюминаторе. Прежде чем совершить посадку, наш ИЛ-76 еще долго будет кружить над долиной, теряя высоту. Долина огромная, сверху она кажется вполне мирной. Поля, кишлаки, змейки дорог. Когда-то здесь проходил великий шелковый путь. До XVIII столетия здесь обитали разрозненные племена. До сих пор жители этих мест так и не вышли из племенной разобщенности. Здесь нет цивилизации. Неужели цивилизация – это Запад? Или Советский Союз? Почему тогда они, Запад и Союз, Россия, враждуют? Ведь можно объединиться и безо всякого соперничества приступить к цивилизации полудиких народов.

Или прав Ленин, который доказывает, что во всем мире идет борьба за сферы влияния, за рынки сбыта. Тогда Советский Союз – обыкновенная империалистическая держава, которая мертвой хваткой цепляется за свой кусок в мировом пироге. Взять, к примеру, Вьетнам, Корею, Анголу, Кубу…

А, черт с ней, с политикой, не мое это дело.

Самолет все еще кружит, теперь долина расширилась, разрослась, на ленточках дорог видны медленно движущиеся автомашины. Я вздыхаю, потягиваюсь и жду, когда же, наконец, крылатая громадина заложит вираж и пойдет на посадку.

А в Ташкенте, откуда вылетели, солнечно и тепло. Это еще вроде бы Родина, Союз, но чувствуется близость страны, в которой идет кровавая война.

Из Кабула снова перелет. Опять на юг. Опять горы, опять их недоступные белоснежные вершины. Приземление. Я бы не удивился, если бы меня сразу повели на следующий самолет. Но меня повели в штаб батальона, который находился недалеко от аэродрома. Подразделение было спецназовское. В сборном бараке, в отгороженном углу меня встретил командир батальона в чине подполковника, а также полковник и генерал. Было видно сразу, эти люди из тех, кто не страдает многословием.

– Капитан, ты встречался с этими людьми? – спросил комбат, указывая глазами на старших по званию.

– Нет, товарищ подполковник.

– Со мной ты встречался, и с ними тоже должен был встречаться…

– Никак нет, товарищ подполковник, – ответил я. Это была правда, мне никогда не приходилось раньше встречать ни генерала, ни полковника.

– Ты много работал самостоятельно, капитан, – скорее подтвердил, чем спросил комбат.

– Так точно.

– У тебя прекрасная характеристика по работе в последней операции «Караван»…

– Я не вправе обсуждать эту операцию, товарищ подполковник, – ответил я уклончиво.

– Но разве вы не работали над уничтожением, скажем так – деклассированных элементов? – недоумевал комбат.

– Нет, товарищ подполковник, – стоял я на своем.

– Я вижу, капитан, вы готовы к любым испытаниям ради торжества справедливости? – неожиданно вмешался в разговор генерал. Он был подозрительно молодым, этот генерал. В войсках подобного рода звания за провернутые делишки иногда получают отнюдь не их исполнители. В частях спецназа, то есть частях специального назначения воздушно-десантных войск Министерства обороны СССР за красивые глазки очередные звания не дают. Особенно таким «неграм» как я.

– Товарищ генерал, я оказывал помощь афганским подразделениям царандоя и госбезопасности, но это все, что я могу вам доложить, – ответил я генералу, сделав пол-оборота в его сторону.

– Может, мы с вами пообедаем и поговорим за столом, – вдруг предложил генерал. – Я уверен, вам понравится моя, так сказать, кухня.

Мы прошли за перегородку, где стоял стол, накрытый на целое отделение. По крайней мере, там было столько водки.

– Как вы себя чувствуете после перелета? Нормально? Готовы к работе? – генерал становился учтивым до приторности.

– Да, нормально. Вполне здоров, – заверил его я.

Пока мне было понятно только одно: цель своего задания я услышу здесь, за этим столом, под крабы и водку. Генерал пошутил: «Капитан, не знаю, как вы относитесь к этим крабам, но если вы примете их за раков, то водка сойдет за виски».

Плосковатая шутка.

Обед подходил к концу, и мы приступили к тому, ради чего я здесь оказался.

– Капитан, вы слышали про полковника Бруцкого? – начал генерал.

У меня екнуло сердце.

– Да, я слышал эту фамилию, – ответил я. – Это офицер спецназа, плененный противником.

– Пожалуйста, поставьте пленку, пусть капитан послушает, – обратился генерал к своему полковнику.

Голос Бруцкого на пленке прослушивался слабо. Это был радиоперехват, сделанный во время сильных помех: «Я наблюдаю за пиявкой, которая насосалась крови и ползет по лезвию отточенного ножа… Это мой сон, это кошмар, который меня мучает. Пиявка толста, как чернильная авторучка, она раздулась, соскальзывает, снова ползет, сжимаясь в тугих кольцах. Почему она не лопается от соприкосновения с лезвием ножа? Почему ее не разорвет от выпитой крови? Она выживет…

Мне приказали пить кровь, приказали убивать их, сжигать, палить, деревню за деревней, армию за армией. А меня называют убийцей. Как же это называется, когда убийца обвиняет убийцу в убийстве? Это ложь, мы не можем быть милосердными к тем, кто лжет…

Воины ограниченного контингента советских войск в Республике Афганистан! Призываю вас…»

– Дальше известно что, выключай, – обратился к полковнику генерал. Полковник выключил Магнитофон. Я вопросительно посмотрел на генерала. Он не спеша продолжил рассказ:

– Бруцкий действительно был одним из выдающихся офицеров нашей армии. Блестящий стратег, замечательный во всех отношениях. Это был политически грамотный, к тому же, весьма человеколюбивый, с чувством юмора солдат. Но понимаете, эти перегрузки… Вьетнам, потом Ангола. После этого… его идеи, скорее методы, стали просто неразумными. Да, неразумными, – генерал помолчал, затем продолжил:

– Он сейчас южнее Логара, движется в Пакистан. Создал какую-то свою армию. Там ему поклоняются, его восхваляют, боготворят. Ему молятся, как Богу. Там выполняют все его приказы, какими бы нелепыми они ни были.

Я молча слушал. Генерал прервался, прошелся по маленькой комнате.

– И у меня есть что вам сказать. Неприятное, – продолжил он. – Полковника Бруцкого должны были арестовать за убийство.

– Я не совсем понимаю, кого он убил? – спросил я.

– Бруцкий приказал казнить нескольких офицеров из роты Министерства внутренних дел и безопасности ДРА. Он решил это сделать сам, собственными руками, – пояснил генерал. – Видите ли, в этой войне бывает такая неразбериха: идеалы, мораль, практическая военная необходимость – все это перемешивается, – пустился в долгие рассуждения генерал. – Но после всего, что тут видишь, понимаете, – тебя окружают не совсем цивилизованные люди, тут убийства, кровь – можно и солдату стать Богом. Многое возомнить. Дело в том, что в каждом человеке, душе его существует определенное противоречие между рациональным и иррациональным, между добром и злом. И добро совсем не всегда преобладает над злом. Иногда темная сторона души торжествует над тем, что Толстой назвал… – Здесь генерал умолк, подумав, что обращение к Толстому в данном случае будет не совсем уместным. Сделав передышку, он заговорил опять:

– Каждый человек в своей жизни переживает определенный кризис, есть переломные моменты у меня, у вас, у всех. Леонид Бруцкий дошел до своих. Очевидно, он сошел с ума.

– Да, товарищ генерал, да. Действительно рехнулся. Да, он явно сумасшедший, – высказал я свое мнение.

– Кроме всего прочего, товарищ Язубец, – заговорил до того молчавший полковник, который по возрасту был явно старше генерала, – кроме всего прочего, вы прекрасно понимаете, что в Афганистане наших войск постоянно находится около двухсот тысяч… Представьте себе, что через эту кровавую мясорубку уже прошло более миллиона человек, так как части постоянно обновляются. Что они занесут в Союз? И денег истрачено не менее семидесяти миллиардов рублей. Погибло наших ребят тысяч двадцать. Зачем прибавлять к этим двадцати тысячам еще около двух сотен?!

– Ваше задание заключается в том, – приступил к главному генерал, и тон его голоса стал резким и неприятным, – чтобы методом «предварительного вхождения в доверие» попытаться нейтрализовать полковника Бруцкого любыми средствами. Его командованию должен быть положен конец.