Текст книги "По следам Пушкина"

Быть можно дельным человеком…

Граф собою «был безобразен и в речах произношения гнусливого», что людей отталкивало от него. Да и он сам, подолгу бывая в опале, не только в Грузине, но и в петербургском доме тоже, вел жизнь далеко не светскую. Обыкновенно он вставал в четыре часа утра, до развода караула занимался в кабинете бумажными делами: читал почту, разбирал документы, делал пометки и писал резолюции. Развод караула часто принимал самолично и всегда бывал при этом взыскателен. Не было случая, чтобы кто-то из офицеров остался ненаказанным.

В 12 часов граф обычно ездил во дворец с докладом, и берегись все, мимо кого мчался эскорт, особливо военные. Из дворца возвращался к обеду. Ровно в два часа садился за стол. Иногда приглашал с собою личного доктора, адъютантов или дежурного по канцелярии офицера. Обед был всегда умеренный, блюд готовилось немного, но вкусно. Вина почти не подавалось. За столом хозяин сидел с полчаса, был разговорчив и шутил, хотя не жаловал словоохотливость у других.

Званые обеды собирал редко. Один из современников Аракчеева пишет: «Обеденный стол графа был весьма хорош, но порции не должны были превышать известной меры. Так, например, куски жареного мяса или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: отныне он мог рассчитывать на долгое преследование со стороны графа. Порядок же и чистота в доме были такие, что малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроскопического наблюдения, имела следствием для слуги палочные удары и арест для чиновника».

После обеда Аракчеев опять принимался за работу. Потом был перерыв на чай и краткую прогулку, после чего он снова садился за письменный стол. В девять часов вечера обычно ложился спать, хотя частенько в полночь вставал и устраивал ревизию дежурным адъютантам. Такому раз и навсегда установившемуся распорядку дня и образу жизни он никогда не изменял ни под каким предлогом.

Вино не доставляло ему удовольствия, граф не понимал в нем толка. Он не курил и не нюхал табака, потому что государь не любил «табашников». Аракчеев вообще мало ценил комфорт и жил весьма скромно. Так же равнодушен он был ко всем видам спорта. Охотой не занимался, не ловил рыбу, не катался верхом, хотя держал хороших лошадей. Он не искал женского общества, не умел и не любил ухаживать за женщинами, считая, что они только отвлекают от дел.

Он посещал театры, балы и собрания лишь по необходимости. В свободное от службы время играл порой в бостон с близкими знакомыми. Это было единственное удовольствие, которое граф себе позволял; оно не отнимало у него много времени и почти ничего не стоило, потому что по крупной он никогда не играл. Все остальные наслаждения для графа Аракчеева как бы не существовали.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказавшись от удовольствий света, жил исключительно для службы и от подчиненных требовал того же. Дом его в Петербурге напоминал крепость, куда попасть мог только тот, кого он приглашал. Все дела государственные шли через его руки, тысячи людей с ходатайствами просились к нему на прием, но редко кто допускался. Так что можно представить, как все его ненавидели.

Как только появлялся он во дворце, в так называемой секретарской комнате, где собирались адъютанты государя и докладчики, вмиг устанавливалось гнетущее молчание. Аракчеев становился у окна, лишь немногих приветствуя кивком головы. На мрачном лице его редко показывалась улыбка, и надо было видеть, с какою жадностью все присутствовавшие ловили этот проблеск благосклонности. Он словно выходил из обыкновенного круга подданных и имел какую-то особую сферу существования. Однажды кто-то из подобострастных льстецов публично сравнил его с Меттернихом и Наполеоном. Аракчеев резко оборвал: «Где мне до них! Это народ ученый, образованный, а я учился на медные деньги. У них целые королевства, а у меня одно Грузино – и тем я, Бог свидетель, доволен».

Те, кого он приглашал в свое Грузино, почитались счастливцами. Там он был намного приветливее и гостеприимнее. Чиновники, адъютанты и фельдъегеря являлись к нему в Грузино ежедневно с рапортами из разных мест. Иные гости приезжали сюда для того, чтоб полюбоваться великолепием имения, и могли тут оставаться сколько душе угодно. Они были вольны распоряжаться временем, как желали. Гуляли в великолепных садах, осматривали красивые окрестности, богатство самого дома или Андреевский собор. Молодежь отправлялась кто на прогулку верхом, кто на охоту. Летом желающие катались по Волхову на шикарной яхте, присланной Аракчееву императором Александром Первым.

Те, кто знаком был с графом лишь настолько, чтобы иметь право обменяться при встрече поклоном, выжидали назначенного часа, чтоб засвидетельствовать ему свое почтение и при отъезде поблагодарить его лично за гостеприимство. Те, которых он знал ближе, иногда обедали с графом по его приглашению, но вряд ли кто завидовал таким. Здесь ничто не нарушало заведенного раз навсегда порядка. Часы обеда, чая и ужина были неизменны. И несмотря на всю пышность Грузина и на полную свободу, предоставленную его посетителям, при одной только мысли о возможности встретиться лицом к лицу с хозяином этого волшебного дворца иным становилось не по себе.

Представить, что здесь, по вылизанным дорожкам без единой соринки и упавшего листика, идет Пушкин в красной рубахе навыпуск и соломен ной шляпе – нет, это совершенно невозможно. Это у себя в Михайловском он мог утром прискакать верхом во двор дьякона и крикнуть на все село:

«Похмеляться лучше всего перцовкой!» Гикнуть и ускакать к себе, и там снова усесться за стол, взяв обгрызенное перо… Нет, здесь такое не пройдет. Ходи по своим холмам, подкидывай вверх свою дурацкую железную палку, отращивай свои ужасные когти – Бог тебе судья, знать, все поэты таковы. А здесь, пардон, люди порядочные, дельные, со своею головою они дружат.

Принять ответственность умеет на себя

Особенно ненавидели графа Аракчеева за военные поселения. Говорят, что первая мысль о них принадлежала самому Александру I, и что Аракчеев поначалу очень противился этому распоряжению. Но император сказал:

– Мы с трудом победили Наполеона и сейчас не в состоянии держать большую армию. Случись что – и под ружье поставить некого. А тут, считай, резерв будет. Дело неблагодарное, но важное, ты уж, Алексей Андреевич, прими на себя такую ответственность…

И только тогда, словно осознав важность задуманного царем, Аракчеев с яростью занялся военными поселениями. Крестьянам в них был расписан весь распорядок дня, и за всякое уклонение следовало наказание. Бабу штрафовали за пятно на полу, за пыль в избе, за сбежавшую курицу, за то, что горшок оставлен не на месте. Заведены были таблицы бракоспособных девок и вдов, которых венчали, не спрашивая о склонности к избраннику. Неудивительно, что крестьянин-поселенец чувствовал себя несчастнее каторжника.

По деревням стоял вой, когда приходила весть, что их отдают под военное поселение. И когда государю в его путешествиях по России случалось проезжать по таким деревням, его вместо обыкновенных радостных криков встречало молчание. Доходило и до массовых волнений. Не подчинились пришедшему уставу казацкие села близ Чугуева. Туда Аракчеев двинул регулярные войска, и когда бунт был подавлен, военный суд приговорил к смерти более двухсот человек.

«Успехи опытов воинского поселения не могут быть приятны всем. Но иные, кои, умея размышлять и зная государство, отныне удостоверены, что теперь в России есть практически от 700 до 900 тысяч войска, всегда готового к войне, и войско это обеспечивает само себя, без затрат казны». Так он докладывал государю в итоговом рапорте по военным поселениям.

Его ненавидели все в свете. Он же никогда не пользовался своею силой, чтобы раздавить неугодных. Хотя у него были чистые бланки с царской подписью, и ему ничего не стоило отправить в ссылку любого, независимо от чина и звания.

Единственно, он отстранил двух высокопоставленных чиновников – начальника главного штаба князя Волконского и министра финансов Гурьева. Эти двое имели сильное влияние на Александра, но принесли столько вреда России, что их отставку вообще надо причислить к государственным заслугам Аракчеева.

Он никогда не участвовал в боевых действиях. При Аустерлице находился в императорской свите, и Александр I предложил ему принять командование одной из колонн, но Аракчеев отказался.

Многие историки объясняют это его трусостью. Но есть и другое объяснение: он увидел такой беспорядок, что никаким личным участием ничего изменить не мог; если бы ему приказали, он бы выполнил долг, но откровенно высказал свое мнение. Император виду не показал, что обиделся, и не стал его наказывать. Даже наоборот, после окончания войны с французами, как из мешка, посыпались награды на всех, в том числе и на военного министра.

Не требуя наград за подвиг благородный

Аракчеев никогда не гонялся за наградами и чинами. Могущественный вельможа, самый близкий государю человек, он имел лишь несколько самых низших по службе наград. От пожалованных ему более высоких орденов отказался. Так, после окончания войны с французами не принял орден Андрея Первозванного – высшую награду Российской империи. Мотивировал тем, что непосредственного участия в военных действиях не принимал. Тогда государь пожаловал ему свой портрет, украшенный бриллиантами. Аракчеев портрет оставил, а бриллианты возвратил императору.

Для сравнения вот вам другой случай из российской истории того же периода. Граф Гурьев, в честь которого назван сибирский город Гурьевск, где мне довелось жить и работать, был назначен министром финансов. Благословлял его на эту должность сам Александр I. В присутствии всего Священного Синода император поднес Гурьеву икону Владимирской Божьей матери на целование. Новый министр, приложившись, выкусил из оклада самый крупный бриллиант и спрятал его за щекой. Аракчееву стоило немалых трудов избавиться от такого министра. 31 марта 1814 года, на другой день после капитуляции Парижа, император Александр Павлович подписал указ о производстве Аракчеева и Барклая де Толли в фельдмаршалы. Но Аракчеев упросил императора отменить указ о своем производства, опять-таки мотивируя тем, что напрямую войсками не командовал.

Император, зная, как Аракчеев обожает мать свою, пожаловал ее статс-дамою. Алексей Андреевич отказался и от этой милости. Государь с неудовольствием высказал ему:

– Ты ничего не хочешь от меня принять!

– Я доволен благоволением Вашего Императорского Величества, – как всегда витиевато отвечал Аракчеев. – Но умоляю не жаловать родительницу мою статс-дамою; она всю жизнь свою провела в деревне; если явится сюда, то обратит на себя насмешки придворных дам, а для уединенной жизни не имеет надобности в этом украшении…

Это что – ответ льстеца и честолюбца, коим все его считали в то время и считают до сих пор? Да я даже представить себе не могу большей дерзости им ператору! Спасло его от гнева только то, что государь прощал все своему старому наставнику и другу.

Невозможно себе представить, чтобы Пушкин отказался от придворного звания камер-юнкер. Царь Николай I бы ему этого не простил. Да и давал он это звание больше не поэту, а жене его, которую хотел видеть на балах при дворе. И при муже, чтобы не было кривотолков. Так что осталось поэту только написать: «Я не рожден царей забавить…»

Что касаемо орденов, то у Пушкина их не было. Мало служил, не с теми дружил, беспокойно жил. Слава Богу, что еще ссылки его оказались близкими и благодатными – но и это заслуга не его друзей. Это заслуга человека, который, немало рискуя, заступился за беспокойного отрока, уважая и ценя его редкий дар.

Мой друг, Отчизне посвятим…

Аракчеев как военный министр немало сделал во славу российского оружия. Не нужно забывать, что при нем страна постоянно воевала и всегда одерживала победы. Он занимался реорганизацией, комплектованием и обучением личного состава, введением технических новинок в армию. Он написал немало статей по технологии изготовления пороха, по организации боевых стрельб. Принял самое непосредственное участие в создании «Артиллерийского журнала».

Деятельность Аракчеева по совершенствованию русской артиллерии сыграла свою роль в успешном исходе Отечественной войны 1812 года. Это он придумал ставить пушки на лафеты конной тяги, создав первые в мире передвижные артдивизионы. Пока французы ладят капониры, на их позиции врываются эти мобильные отряды, с ходу отрывают огонь из легких пушек и тут же исчезают, забрав с собою всю артиллерию. Так и получилось, что Наполеон, имея в пушках превосходство чуть ли не вдвое, не смог им воспользоваться, а к концу войны половина его артиллерии оказалась у русских.

В войне со Швецией именно Аракчеев разработал блестящий план, как неожиданно зайти в тыл неприятелю. И целая армия ночью перешла по льду Ботнический залив, что предопределило победоносный исход всей кампании.

Он не искал наград себе, но требовал «особенного уважения к званию военного министра». Всех вообще, даже лиц, близких по родству к государю, принимал как начальник, с прочими генералами обращался, как с простыми офицерами. Как-то приболел и целую неделю никуда не выезжал из дома – так император лично каждый день приезжал к нему справляться о здоровье.

Он был облечен неслыханной властью. Ездил по городу и во дворец всегда с особым конвоем и требовал попеременных караулов из всех стоящих в Петербурге полков. Великий князь Константин, начальник всей конной гвардии, хотел этому воспротивиться, но вынужден был уступить. Великий князь ходил в чине генерал-лейтенанта, военный министр же имел звание повыше. Поэтому Аракчеев без обиняков сказал его императорскому высочеству: «Завтра отправлюсь смотреть Ваши два полка; постарайтесь, чтобы все было в порядке».

На другой день великий князь явился к нему с докладом на час позже назначенного – Аракчеев его не принял, передал через своего адъютанта:

«Объявить, что военный министр один, так могли бы и вовремя приехать».

Интереснее всего, что это была не прихоть самодура, а привычка ценить время, нелюбовь к разгильдяйству в любом его проявлении. Вряд ли бы он умиленно глядел на шалопая Пушкина, прощая все проделки за один его талант. Но то, что он все-таки благоволил поэту, спасая его для потомков, – это я и хотел показать в своем исследовании. За это ему низкий поклон. И напоследок еще раз процитирую графа Аракчеева: «Я учился грамоте не по рисованным картинкам, а по псалтырю. Не жалея сил, служил своей Отчизне». И далее весьма знаменательные слова: «Мягкими французскими речами дела в России не выкуешь. Мы всё способны сделать. От нас, русских, нужно требовать невозможного, чтобы достичь возможного».

Любовь к отеческим гробам

На смену ХIХ веку пришла совсем другая эпоха. Храм в Грузине вскоре после революции был закрыт большевиками, могилу Аракчеева, где он был похоронен в парадном генеральском мундире со шпагой, раскопали местные воры – шпагу унесли, а ненужный прах бросили обратно в могилу.

В годы Великой Отечественной войны бывшее графское имение было полностью разрушено, а в 1955 году был вторично ограблен склеп Аракчеева и Шуйской, заваленный руинами когда-то великолепного Андреевского собора. Но вместо вожделенных сокровищ грабители нашли лишь скромные одежды и довольствовались серебряным медальоном с прядью волос.

Спустя пятнадцать лет здесь снова проходили археологические раскопки, которые велись по обнаруженному в архивах плану собора. Было найдено и вскрыто место погребения Аракчеева. Рядом с останками обнаружены фрагменты графских эполет и позолоченная пуговица от его мундира. Останки были направлены на антропологическую экспертизу, которая подтвердила их принадлежность погребенному. Но тем дело и кончилось, и в 70-е годы в полуметре от графской могилы прошла теплотрасса, а вскоре после этого развалины собора Андрея Первозванного вообще закатали в асфальт – прямо по этому месту прошла новая автострада.

Так оказалось предано забвению место захоронения одного из виднейших деятелей эпохи Александра I, военачальника, стараниями которого была усовершенствована русская артиллерия, доказавшая свое превосходство над наполеоновскими пушками в Отечественной войне 1812 года. В этом смысле великому поэту Пушкину повезло значительно больше. Его могила сохранилась нетронутой, и поклониться тому, кто лежит «под камнем сим», приезжают со всего мира миллионы людей.

В советских учебниках по литературе только вскользь говорилось (и до сих пор говорится) об «аракчеевщине», о реакционере «без ума, без чувств, без чести», о создателе ужасных военных поселений. И вместо доказательств – злые эпиграммы Пушкина о душителе свобод с «крайней узостью ума». Зато самого Пушкина мы все учим наизусть. Любим каждую его строчку. Знаем каждый шаг. Прощаем всё. Вот этим и отличается судьба гения от простого смертного. Один – «наше русское всё», другой – никто. Так всегда у нас: возненавидеть и забыть, а полюбить – так на века…

Многие выдающиеся деятели того времени, такие как Сперанский и Карамзин, относились к Аракчееву очень уважительно, считали его «лучшим сыном Отечества». Карамзин, признавший в Аракчееве «человека с большим умом и хорошими правилами», как-то услышал от графа: «Учителем моим был деревенский дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело – исполнять волю государеву. Был бы моложе, то непременно стал бы у вас учиться, а теперь уже поздно».

А Пушкин с горечью писал жене в 1834 году:

«Аракчеев умер. Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться».

Вот так-то, господа. Лучше и не скажешь…

Маленькая пьеса для большого сердца

Выходец «со свекольного хутора»

Бетховен – это «дракон, который никак не хочет умереть и, истекая кровью, сокрушает все вокруг яростными ударами хвоста». Вот как отзывалась критика о симфонических экспериментах этого выходца «со свекольного хутора» (именно так переводится с фламандского «ван Бетхоффен»). Музыка Бетховена если и должна кому-то служить, то лишь тому, кто восстает против обыденного миропорядка и способен быть выше его. Её удел – смертельная и вечная схватка с судьбой.

Бетховен был первым, кто сделал страдания и надрыв самой сутью музыки. До него композиторы думали лишь о том, как описать мир при помощи звуков, Бетховен же знал, как изменить его, нарушить привычный ход вещей, наполнив всё вокруг беспокойной радостью и любовью. «О Провидение, пошли мне хоть один день чистой радости! Я так давно не испытывал в себе её отголоска. Когда же, когда, о Божество, в состоянии буду я на лоне природы и человечества снова испытывать её! Никогда? Нет, это было бы уж слишком жестоко!», – пишет он.

В личной жизни композитор был отчаянно невезучим человеком. Он не был счастлив, хотя любил и всю жизнь мечтал быть любимым. Ничего, кроме бесплодных надежд и убийственного разочарования, любовь ему не принесла. Зато ввергла в беспросветную мизантропию, сделав его повадки и характер неудобоваримыми для окружающих…

Бетховен получал иногда приличные суммы за свои симфонии и сонаты, но всегда бедствовал. Часто, гуляя в парке, забывал на скамейке пальто, в кармане которого лежал очередной гонорар. Его щедро одаривали эрцгерцоги и князья, перед ним вставали на колени аристократки, умоляя сыграть что-нибудь, а он лишь недовольно рычал, мотая лохматой головой. «Никогда я не встречал более детского нрава в сочетании со столь могучей и упрямой волей, – вспоминал один из его друзей. – Если бы у него не было ничего, кроме его большого сердца, он все равно остался бы человеком, перед которым следует встать и склониться».

…Людвиг ван Бетховен родился 16 декабря 1770 года в семье придворного певца. Свое первое произведение он написал в 8 лет. В двадцать лет был уже признанным пианистом и импровизатором, в тридцать – лучшим композитором австрийской столицы. Он написал огромное количество произведений. Вместо названия он присваивал номер каждому своему опуса и группировал их по жанрам – от бессмертных симфоний до фламандских и ирландских народных песенок.

Игра Бетховена поражала современников эмоциональной силой, доводила их до экстаза. Был случай, когда дирекции театра пришлось вызывать полицию, чтобы успокоить публику, потрясенную его Девятой симфонией. Но оглохший Бетховен, стоя за дирижерским пультом, не слышит грома оваций. Тогда заплаканная от восторга солистка хватает его за руку и разворачивает лицом к рукоплещущей публике…

О сонате опус 57 (самовольно окрещенной гамбургским издателем «Аппассионатой») Ленин скажет: «Изумительная, нечеловеческая музыка». А «Крейцерова соната» Бетховена послужит темой для знаменитого рассказа Льва Толстого. Помните?

«Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое presto?… Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка… Мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу… На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор…»

Наивысшим счастьем он считал – доставлять счастье ближним. «С детства моей самой большой радостью и удовольствием была возможность что-либо делать для других», – признается он в своем письме. Так и писал: «Нет ничего прекраснее, чем приносить людям счастье и радость!»

Нам остается только гадать, до какой степени бетховенская глухота повлияла на его творчество. Недуг развивался постепенно. Уже в 1798 году он жаловался на шум в ушах, ему бывало трудно различать высокие тоны, понимать беседу, если говорили шепотом. В ужасе от перспективы стать объектом жалости – глухим композитором, он рассказал о своей болезни близкому другу:

«Ах, как я тоскую о тебе, ибо твой Б. катастрофически несчастен. Представь, мой слух – главная часть моего «я» – почти утерян. Только прошу: никому не выдавай моего секрета! Ты счастлив – у тебя есть дети и жена. У меня ни того, ни другого нет!»

Доктора советовали ему по возможности беречь слух. Но он по-прежнему принимал участие в музыкальных вечерах, концертировал и много сочинял. Ему так хорошо удавалось скрывать глухоту, что еще лет десять даже постоянно встречавшиеся с ним люди не подозревали, насколько серьезна его болезнь. То, что при беседе он часто отвечал невпопад, приписывали вечно плохому настроению или рассеянности.

К 1815 году глухота Бетховена стала практически полной. Ему приходится общаться с собеседниками при помощи грифельной доски или «разговорных тетрадей». Он уже смутно чувствует, что конец близок: болезни делают его немощным и ненужным никому. Он уже понял, что несчастья перестают быть школой мужества и оборачиваются своей противоположностью, умерщвляя вкус к творчеству и к самому существованию.

26 марта 1827 года Бетховена не стало. Вся Вена вышла провожать в последний путь гениального композитора. Впереди похоронной процессии шел с факелом Франц Шуберт.

Когда друзья разбирали бумаги покойного, среди обрывков рукописей, незаконченных партитур и старых счетов они нашли перевязанное лентой письмо. Десять страничек, исписанных размашистым бетховенским почерком. Вместо адресата было написано всего два слова: «Бессмертной возлюбленной». Вот это письмо.