Электронная библиотека » Виктор Королев » » онлайн чтение - страница 3


  • Текст добавлен: 2 марта 2021, 21:02


Автор книги: Виктор Королев


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Быть можно дельным человеком…

Граф собою «был безобразен и в речах произношения гнусливого», что людей отталкивало от него. Да и он сам, подолгу бывая в опале, не только в Грузине, но и в петербургском доме тоже, вел жизнь далеко не светскую. Обыкновенно он вставал в четыре часа утра, до развода караула занимался в кабинете бумажными делами: читал почту, разбирал документы, делал пометки и писал резолюции. Развод караула часто принимал самолично и всегда бывал при этом взыскателен. Не было случая, чтобы кто-то из офицеров остался не наказанным.

В 12 часов граф обычно ездил во дворец с докладом, и берегись все, мимо кого мчался эскорт, особливо военные. Из дворца возвращался к обеду. Ровно в два часа садился за стол. Иногда приглашал с собою личного доктора, адъютантов или дежурного по канцелярии офицера. Обед был всегда умеренный, три, редко когда пять блюд, приготовленных просто, но очень вкусно. Вина почти не подавалось. За столом хозяин сидел с полчаса, был разговорчив и шутлив, хотя не жаловал словоохотливость у других.

Званые обеды собирал редко. Один из современников Аракчеева пишет: «Обеденный стол графа был весьма хорош, но порции не должны были превышать известной меры. Так, например, куски жареного мяса или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: отныне он мог рассчитывать на долгое преследование со стороны графа. Порядок же и чистота в доме были такие, что малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроскопического наблюдения, имела следствием для слуги палочные удары и арест для чиновника».

После обеда Аракчеев опять принимался за работу. Потом был перерыв на чай и краткую прогулку, после чего он снова садился за письменный стол. В девять часов вечера обычно ложился спать, хотя частенько в полночь вставал и устраивал ревизию дежурным адъютантам. Такому раз и навсегда установившемуся распорядку дня и образу жизни он никогда не изменял ни под каким предлогом.

Вино не доставляло ему удовольствия, граф не понимал в нем толка. Он не курил и не нюхал табака, потому что государь не любил «табашников». Аракчеев вообще мало ценил комфорт и жил весьма скромно. Так же равнодушен он был ко всем видам спорта. Охотой не занимался, не ловил рыбу, не катался верхом, хотя держал хороших лошадей. Он не искал женского общества, не умел и не любил ухаживать за женщинами, считая, что они только отвлекают от дел.

Он посещал театры, балы и собрания лишь по необходимости. В свободное от службы время играл порой в бостон с близкими знакомыми. Это было единственное удовольствие, которое граф себе позволял; оно не отнимало у него много времени и почти ничего не стоило, потому что по крупной он никогда не играл. Все остальные наслаждения для графа Аракчеева как бы не существовали.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказавшись от удовольствий света, жил исключительно для службы и от подчиненных своих требовал того же. Дом его в Петербурге напоминал крепость, куда попасть мог только тот, кого он приглашал. Все дела государственные шли через его руки, тысячи людей с ходатайствами просились к нему на прием, но редко кто допускался. Можно представить, как все его ненавидели.

Как только появлялся он во дворце, в так называемой секретарской комнате, где собирались адъютанты государя и докладчики, вмиг устанавливалось гнетущее молчание. Аракчеев становился у окна, лишь немногих приветствуя кивком головы. На мрачном лице его редко показывалась улыбка, и надо было видеть, с какою жадностью все присутствовавшие ловили этот проблеск благосклонности. Он словно выходил из обыкновенного круга подданных и имел какую-то особую сферу существования.

Однажды кто-то из подобострастных льстецов публично сравнил его с Меттернихом и Наполеоном. Аракчеев резко оборвал: «Где мне до них! Это народ ученый, образованный, а я учился на медные деньги. У них целые королевства, а у меня одно Грузино – и тем я, Бог свидетель, доволен».

Те, кого он приглашал в свое Грузино, почитались счастливцами. Там он был много приветлив и гостеприимен. Чиновники, адъютанты и фельдъегеря являлись к нему в Грузино ежедневно с рапортами из разных мест. Иные гости приезжали сюда для того, чтоб полюбоваться великолепием имения, и могли тут оставаться сколько душе угодно. Они были вольны распоряжаться временем, как желали. Гуляли в великолепных садах, осматривали красивые окрестности, богатство самого дома или Андреевский собор. Молодежь отправлялась кто на прогулку верхом, кто на охоту. Летом желающие катались по Волхову на шикарной яхте, присланной Аракчееву императором Александром Первым.

Те, кто знаком был с графом лишь настолько, чтобы иметь право обменяться при встрече поклоном, выжидали назначенного часа, чтоб засвидетельствовать ему свое почтение и при отъезде поблагодарить его лично за гостеприимство. Те, которых он знал ближе, иногда обедали с графом по его приглашению, но вряд ли кто завидовал таким.

Здесь ничто не нарушало заведенного раз навсегда порядка. Представить, что здесь, по вылизанным дорожкам без единой соринки и упавшего листика, идет Пушкин в красной рубахе навыпуск и соломенной шляпе – нет, это совершенно невозможно. Это у себя в Михайловском он мог утром прискакать верхом во двор дьякона и крикнуть на все село: «Похмеляться лучше всего перцовкой!» Гикнуть и ускакать к себе, и там снова усесться за стол, взяв обгрызенное перо…

Нет, здесь такое не пройдет. Ходи по своим холмам, подкидывай вверх свою дурацкую железную палку, отращивай свои ужасные когти – Бог тебе судья, знать, все поэты таковы. А здесь, пардон, люди порядочные, дельные, с головою они дружат…

Особенно ненавидели графа Аракчеева за военные поселения. Говорят, что первая мысль о них принадлежала самому Александру I, и что Аракчеев поначалу очень противился этому распоряжению. Но император сказал:

– Мы с трудом победили Наполеона, и сейчас не в состоянии держать большую армию. Случись что – и под ружье поставить некого. А тут, считай, резерв будет. Дело неблагодарное, но важное, ты уж, Алексей Андреевич, прими на себя такую ответственность…

И только тогда, словно осознав важность задуманного царем, Аракчеев с яростью занялся военными поселениями. Крестьянам в них был расписан весь распорядок дня, и за всякое уклонение следовало наказание. По деревням стоял вой, когда приходила весть, что их отдают под военное поселение. И когда государю в его путешествиях по России случалось проезжать по таким деревням, его вместо обыкновенных радостных криков встречало молчание. Доходило и до массовых волнений.

«Успехи опытов воинского поселения не могут быть приятны всем. Но иные, кои, умея размышлять и зная государство, отныне удостоверены, что теперь в России есть практически от 700 до 900 тысяч войска, всегда готового к войне, и войско это обеспечивает само себя, без затрат казны». Так он докладывал государю в итоговом рапорте по военным поселениям.

Его ненавидели все в свете. Он же никогда не пользовался своею силой, чтобы раздавить неугодных. Хотя у него были чистые бланки с царской подписью, и ему ничего не стоило отправить в ссылку любого, независимо от чина и звания. Он лишь отстранил двух высокопоставленных чиновников – начальника главного штаба князя Волконского и министра финансов Гурьева. Эти двое имели сильное влияние на Александра, но принесли столько вреда России, что их отставку вообще надо причислить к государственным заслугам Аракчеева.

Он никогда не участвовал в боевых действиях. При Аустерлице находился в императорской свите, и Александр I предложил ему принять командование одной из колонн, но Аракчеев отказался. Многие историки объясняют это его трусостью. Но есть и другое объяснение: он увидел такой беспорядок, что никаким личным участием ничего изменить не мог; если бы ему приказали, он бы выполнил долг, но откровенно высказал свое мнение.

Император виду не показал, что обиделся, и не стал его наказывать. Даже наоборот, после окончания войны с французами, как из мешка, посыпались награды на всех, в том числе и на военного министра.

Не требуя наград за подвиг благородный

Аракчеев никогда не гонялся за наградами и чинами. Могущественный вельможа, самый близкий государю человек, он имел лишь несколько самых низших по службе наград. От пожалованных ему более высоких орденов отказался. Так, после окончания войны с французами не принял орден Андрея Первозванного – самую высшую награду Российской империи. Мотивировал тем, что непосредственного участия в военных действиях не принимал. Тогда государь пожаловал ему свой портрет, украшенный бриллиантами. Аракчеев портрет оставил, а бриллианты вернул императору.

Для сравнения вот вам другой случай из российской истории того же периода. Граф Гурьев, в честь которого назван сибирский город Гурьевск, был назначен министром финансов. Благословлял его на эту должность сам Александр I. В присутствии всего Священного Синода царь поднес Гурьеву икону Владимирской Божьей матери на целование. Новый министр, приложившись, выкусил из оклада самый крупный бриллиант и спрятал его за щекой. Аракчееву стоило немалых трудов избавиться от такого министра.

31 марта 1814 года, на другой день после капитуляции Парижа, император Александр Павлович подписал указ о производстве Аракчеева и Барклая де Толли в фельдмаршалы. Но Аракчеев упросил императора отменить указ о своем производстве, опять-таки мотивируя тем, что напрямую войсками не командовал.

Император, зная, как Аракчеев обожает мать свою, пожаловал ее статс-дамою. Алексей Андреевич отказался и от этой милости. Государь с неудовольствием высказал ему:

– Ты ничего не хочешь от меня принять!

– Я доволен благоволением Вашего Императорского Величества, – как всегда витиевато отвечал Аракчеев, – но умоляю не жаловать родительницу мою статс-дамою; она всю жизнь свою провела в деревне; если явится сюда, то обратит на себя насмешки придворных дам, а для уединенной жизни не имеет надобности в этом украшении…

Это что – ответ льстеца и честолюбца, коим все его считали в то время и считают до сих пор? Да я даже представить себе не могу большей дерзости императору! Спасло его от гнева только то, что государь прощал все своему старому наставнику и другу.

Невозможно себе представить, чтобы Пушкин отказался от придворного звания камер-юнкер. Царь Николай I бы ему этого не простил. Да и давал он это звание больше не поэту, а жене его, которую хотел видеть на балах при дворе. И при муже, чтобы не было кривотолков. Так что осталось поэту только написать: «Я не рожден царей забавить…»

И орденов у Пушкина не было. Мало служил, не с теми дружил, беспокойно жил. Слава Богу, что еще ссылки его оказались близкими и благодатными – но и это заслуга не друзей. Это заслуга человека, который, немало рискуя, заступился за беспокойного отрока, ценя его редкий дар.

Любовь к отеческим гробам

Аракчеев как военный министр немало сделал во славу российского оружия. При нем страна постоянно воевала и всегда одерживала победы. Он постоянно занимался реорганизацией, комплектованием и обучением личного состава, введением технических новинок в армию. Он написал немало статей по технологии изготовления пороха, по организации стрельб.

Деятельность Аракчеева по совершенствованию русской артиллерии сыграла свою роль в успешном исходе Отечественной войны 1812 года. Это он придумал ставить пушки на лафеты конной тяги, создав первые в мире передвижные артдивизионы. Пока французы ладят капониры, на их позиции врываются эти мобильные отряды, с ходу отрывают огонь из легких пушек и тут же исчезают, забрав с собою всю артиллерию. Так и получилось, что Наполеон, имея в пушках превосходство чуть ли не вдвое, не смог им воспользоваться, а к концу войны половина артиллерии оказалась у русских.

В войне со Швецией именно Аракчеев разработал блестящий план, как неожиданно зайти в тыл неприятелю. И целая армия ночью перешла по льду Ботнический залив, что предопределило победоносный исход всей кампании.

Он не искал наград себе, но требовал «особенного уважения к званию военного министра». Всех вообще, даже лиц, близких по родству к государю, принимал как начальник, с прочими генералами обращался, как с простыми офицерами. Как-то приболел и целую неделю никуда не выезжал из дома – так император лично каждый день приезжал к нему справляться о здоровье.

Он был облечен неслыханной властью. Ездил по городу и во дворец всегда с особым конвоем и требовал сменных караулов из всех полков. Великий князь Константин, начальник всей конной гвардии, хотел этому воспротивиться, но вынужден был уступить. Великий князь ходил в чине генерал-лейтенанта, военный министр же имел звание повыше. Аракчеев просто сказал его императорскому высочеству: «Завтра отправлюсь смотреть Ваши два полка; постарайтесь, чтобы всё было в порядке». На другой день великий князь явился к нему с докладом на час позже назначенного – Аракчеев его не принял, передал через своего адъютанта: «Объявить, что военный министр один, так могли бы и вовремя приехать».

Интереснее всего, что это была не прихоть самодура, а привычка ценить время, нелюбовь к разгильдяйству в любом его проявлении. Вряд ли бы прощал все проделки Пушкина за один его талант. Но то, что он все-таки благоволил поэту, спасая его для потомков, – за это ему низкий поклон.

Напоследок весьма знаменательные слова графа Аракчеева: «Мягкими французскими речами дела в России не выкуешь. Мы всё способны сделать. От нас, русских, нужно требовать невозможного, чтобы достичь возможного».

На смену XIX веку пришла совсем другая эпоха. Храм в Грузине вскоре после революции был закрыт большевиками, могилу Аракчеева, где он был похоронен в парадном генеральском мундире со шпагой, раскопали местные воры – шпагу унесли, а кости швырнули обратно в могилу.

В годы Великой Отечественной войны бывшее графское имение было полностью разрушено, а в 1955 году был вторично ограблен склеп Аракчеева и Шуйской, заваленный руинами когда-то великолепного Андреевского собора. Но вместо сокровищ грабители нашли лишь скромные одежды и довольствовались серебряным медальоном с прядью волос.

Спустя пятнадцать лет здесь снова проходили археологические раскопки, которые велись по обнаруженному в архивах плану собора. Было найдено и вскрыто место погребения Аракчеева. Рядом с останками обнаружены фрагменты графских эполет и позолоченная пуговица от его мундира. Останки были направлены на антропологическую экспертизу, которая подтвердила их принадлежность погребенному. Но тем дело и кончилось, и в 1970-е годы в полуметре от графской могилы прошла теплотрасса, а вскоре после этого развалины собора Андрея Первозванного вообще закатали в асфальт – здесь пролегла автострада.

Так оказалось предано забвению место захоронения одного из виднейших деятелей эпохи Александра I, военачальника, стараниями которого была усовершенствована русская артиллерия, доказавшая свое превосходство над наполеоновскими пушками в Отечественной войне 1812 года. В этом смысле великому поэту Пушкину повезло значительно больше. Его могила сохранилась нетронутой, и поклониться тому, кто лежит «под камнем сим», приезжают со всего мира миллионы людей.

В советских учебниках по литературе только вскользь говорилось (и до сих пор говорится) об «аракчеевщине», о реакционере «без ума, без чувств, без чести», о создателе ужасных военных поселений. И вместо доказательств – злые эпиграммы Пушкина о душителе свобод с «крайней узостью ума». Зато самого Пушкина мы все учим наизусть. Любим каждую его строчку. Знаем каждый шаг. Прощаем всё. Вот этим и отличается судьба гения от простого смертного. Один – «наше русское всё», другой – никто. Так всегда у нас: возненавидеть и забыть, а полюбить – так на века…

Многие выдающиеся деятели того времени, такие как Сперанский и Карамзин, относились к Аракчееву очень уважительно, считали его «лучшим сыном Отечества». Карамзин, признавший в Аракчееве «человека с большим умом и хорошими правилами», как-то услышал от графа: «Учителем моим был деревенский дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело – исполнять волю государеву. Был бы моложе, то непременно стал бы у вас учиться, а теперь уже поздно».

А Пушкин с горечью писал жене в 1834 году: «Аракчеев умер. Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться». Вот так-то, господа. Лучше и не скажешь…

Шляпа камер-юнкера

Александр Пушкин

В самый первый день 1834 года Александр Пушкин записал в своем дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…» Понятное дело, что новое звание не вызвало никакой радости у поэта. В дневнике через несколько дней появляется еще одна запись: «Был бал у графа Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».

Тут стоит сказать, что в подобных случаях было принято благодарить и кланяться. Поэт решил промолчать, что в свете могло расцениваться как неподобающая дерзость.

А сам мундир был красив. Камер-юнкер Его Величества Государя Императора носил мундир темно-зеленого цвета с красными обшлагами и красным же воротником. Золотое шитье, кисти, свисающие по бокам, и специальные пуговицы придавали новому мундиру роскошный, вид. Ноги – в суконных белых панталонах, под коленями собранных, а ниже – белые чулки и черные лакированные башмаки.

По специальному указу царя «Описание формы одежды чинам гражданского ведомства и правила ношения сей формы» камер-юнкеры, не состоящие в чине и должности 5-го класса, «золотого галуна на фуражке не имеют, но императорская корона им присвояется; корона вышивается, отступя на 1/3 вершка от околыша, над кокардою». Если добавить эту шляпу с золотой короной и белым плюмажем, то как раз и получится камер-юнкер Александр Пушкин во всем блеске придворного дресс-кода.

Жаль, что нет прижизненных портретов поэта в полной парадной форме. О картине художника Н. Ульянова «А. С. Пушкин и Н. Н. Пушкина на придворном балу перед зеркалом» нет смысла говорить: шляпы мы там не увидим. А без головного убора – какой же мундир?!

Надевать новый мундир Пушкину очень не хотелось. В письме от 12 января 1834 года мать Пушкина Надежда Осиповна пишет дочери Ольге: «Знаешь ты, что Александр – камер-юнкер, к большому удовольствию Натали. Она будет представлена ко двору, вот она и на всех балах. Александр весьма озабочен, этот год ему хотелось поберечь средства и уехать в деревню».

Камер-юнкерский мундир обязывает поэта являться чуть ли не на все официальные приемы и церемонии. Пушкин пишет жене в мае того же года: «Плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да зажить барином». Однако жена его об этом и не помышляет. Не для того она цветет розовым кустом, чтобы заточить себя в глуши.

Красивый мундир камер-юнкера с каждым месяцем становится все более тесным и неудобным для поэта. То и дело Пушкин старается увильнуть от мероприятий, где он должен непременно быть в мундире. Вот широко и пышно празднуется совершеннолетие и присяга наследника, будущего императора Александра II. Следует запись поэта в дневнике: «Нынче Великий князь присягал, я не был на церемонии, потому что рапортуюсь больным». Не явился поэт и на блистательный бал в доме Нарышкина, данный по этому поводу.

В марте 1834 года был большой бал у жены австрийского посланника Дарьи Федоровны Фикельмон. Пушкин решил не идти и на этот бал, несмотря на приглашение, ибо все мужчины должны были явиться в мундирах. В ноябре этого же года Пушкин выехал из Петербурга за пять дней до открытия Александровской колонны, «чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами».

Мундир стал и причиной дополнительных расходов на экипажи и выезды, на новые модные платья для Натали. Расходы семьи давным-давно превысили доходы поэта. Он метался в поисках денег, но гонорары давались огромным трудом. Плохое настроение не способствовало творчеству. К тому же начатое Пушкиным издание журнала «Современник» не принесло ожидаемой прибыли. На последнем собственном автопортрете сбоку – столбец цифр: денежные подсчеты не давали ему покоя. Пушкин вынужден был признаться шефу жандармов Бенкендорфу, что совершенно не умеет писать ради денег, и одна только мысль об этом приводит его в отчаянье…

Финансово ему помогли тогда друзья – супруги Вяземские и Александра Осиповна Россет-Смирнова. Полное камер-юнкерское обмундирование, включая шляпу с плюмажем, они преподнесли Пушкину в дар. До роковой дуэли оставалось ровно 500 дней…

После гибели поэта Наталья Николаевна отдаст Вяземским простреленный сюртук мужа и белую перчатку – вторую перчатку положат в гроб. Так положено для дуэлянтов. Во время похорон поэта камер-юнкерская шляпа лежала на крышке гроба. А после осталась на память у его слуги Никиты Козлова. Потом, сменив несколько владельцев, она обнаружилась в шкафу полуразграбленного после Октябрьской революции имения помещицы Софьи Салтыковой, бывшей баронессы.

В конце 1936 года, к 100-летию со дня гибели А. С. Пушкина, вождь всех времен и народов Сталин приказал собрать в одном месте реликвии, оставшиеся от поэта. Бросились искать всё, что уцелело, в том числе камер-юнкерскую шляпу. И, что самое интересное, – её нашли. Она обнаружилась в глухой деревне. Придворную шляпу поэта, уже без плюмажных перьев и золотой короны, донашивал местный пастух…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации