Текст книги "Черёмуховый спас"

Коврижных Виктор
Черёмуховый спас: стихотворения

© Коврижных В.А., 2019

* * *

Дорога, по которой идёт Виктор Коврижных находится далеко в стороне от, так называемого, мейстрима современной поэзии и не сулит сиюминутной громкой славы, но выбрана она осознано, и выбрана сердцем, а не рассудком. Так что же удерживает поэта на этой дороге? Мне кажется любовь к родным местам и совестливость. Он пишет о своих земляках, о природе родного края. А кто же, если не он, правдиво напишет об этом? Русская провинция, это, в основном, рабочий люд, ему и доверяет поэт Виктор Коврижных место главного героя.

В своё время стихи на «рабочую тематику» охотно (в строгих идеологических рамках) печатали наши издатели. Случалось, что они открывали интересного автора. Например, шахтёр Николай Анциферов – «Я работаю, как вельможа, / я работаю только лежа…» Но эти находки заглушались барабанными строками типа: «Сто сорок, токари, даёшь? / Даёшь! – сказала молодёжь…» Подобная трескотня быстро отвадила читателя от такой поэзии. Но, если вдуматься, работа занимает самое важное (пусть и не всегда приятное) место в жизни человека, и не где-нибудь, а в работе проявляются все лучшие (и худшие) наши качества. Это очень выпукло показано в ёмком психологическом стихотворении Коврижных «Жестокость». В коротком стихотворении, которое иной автор раздул бы до поэмы, вместился и чётко прорисованный процесс работы, и сшибка характеров. Один – против бригады, бригада – против одного. Картина живая и достоверная, пронизанная психологическим драматизмом:

 
«К нам в конце смены начальство пришло —
Сход по второму отвалу.
Нужны добровольцы растаскивать шпалы,
И выправить путь… Тяжело
Молчала бригада: кому в огород,
Кому на рыбалку, к тёще.
И тот, что был слева, вдруг вышел вперёд
Маленький, тихий, тощий.
И встал бригадир. И сказал бригадир,
Вздохнув тяжело и с досадой:
– Пошли, мужики, что он сможет один.
Поможем начальству, как надо…
И взглядом угрюмым качнул смельчака…
 
 
–
 
 
…Нам бы только начать, а потом – ничего!
Мы втянулись и кровь взыграла.
Но тому, кто стал первым, было всё ж нелегко
Клещами выдёргивать шпалы.
Он уже изнемог и надсадно дышал,
Но бросался в работу смело.
В хлипком теле его клокотала душа,
Что дрожало струной его тело.
Нам бы передохнуть, хоть бы по одному —
Но у нас с дисциплиной – строго!
Мы жестоким усердием мстили ему,
Чтоб не брал на себя слишком много…»
 

Точность – главное и важнейшее качество его производственной лирики. Именно лирики, я не оговорился, потому что стихи эти, прежде всего, потребность его души. Он знает о чём пишет, знает, как скрипят болты при протяжке гаек на железнодорожных путях и как греет эти гайки тугая резьба. А знает потому, что сам крутил эти гайки. Сам разогревал капризный дизель в тридцатиградусный мороз. Кстати, детально прописанное «укрощение» дизеля нисколько не утомляет. Автору хватает чутья скрасить длинное стихотворение самоиронией. Богатый жизненный опыт спасают его от главного врага литературы – приблизительности. И даже явные эмоциональные перехлёсты здесь не выглядят недостатком, но становятся его противоположностью:

 
«… Провернулся. Ещё раз – спокойней!
Зарычал веселей, веселей!..
Как прекрасно поёшь, дорогой мой,
Ах ты Лемешев мой, соловей!
Рассветало. Растаяли звёзды.
Я блаженствую в едком дыму.
По улыбке сползают слёзы.
Отчего – не пойму.»
 

Не менее важна для Коврижных и тема родной деревни Старобачаты. Здесь особенно ярко и во всей полноте проявился его лиризм. Подкупающий своей искренностью и проникновенностью. Не только выразительная описательность проявляется в его лирике, но обозначен лирический образ героя склонный к сентиментальности. И это вовсе не недостаток, как сочтут эстеты брутального толка, а скорей достоинство человека доброго, душевно открытого и искреннего в своих чувствах.

 
…Щука с Емелей и Чёрт с Водяным
Мирно живут за окошком моим…
 
 
…Тешьтесь вы – Господи! – в нашем раю!..
Только не трожьте деревню мою
 
 
Белая лебедь томится во мгле.
Трудно не петь мне на этой земле…
 

Деревни с её старыми легендами и новыми, а точнее, не проходящими бедами.

 
Силосом пропахшие загоны,
залит пол цементный молоком.
Скотники за литр самогона
продали казённый комбикорм.
Зябкий сумрак низменного вкуса.
И бурёнки из своих оград
скорбными глазами Иисуса
на происходящее глядят.
 

Подозреваю, что эстетствующий интеллектуал, открыв эту книгу, брезгливо отодвинет её на втором стихотворении. Но это нисколько не унизит ни поэта, ни его стихи. Виктор Коврижных знает для кого он пишет. Это его русский трудовой народ, пишет на его языке и ему понятные вещи.

ГЛАГОЛ ОГЛОБЕЛЬНЫЙ

 
Зачислен рядовым в мой лексикон.
В моём полку всему найдётся место.
Ему устав забористый – закон.
И лошадь феньки лагерной – невеста.
Его колхозный конюх окрылил
Отвагою и небом огородным.
И утренний архангел Гавриил
Благословил на промысел народный.
Высокую культуру не сулит.
Но знаю: супротив варяга злого
С достоинством и честью постоит
За Родину и праведное слово.
 

Вы только вслушайтесь в звучание слова «ОГЛОБЛЯ». Мне кажется, оно звучит прекрасно. И очень по-русски. Своего рода гимн просторечию, обиходному языку простого человека.

Сергей Кузнечихин

В сентиментальных сумерках сирени

«Живу в селе неторопливо…»

* * *

 
Живу в селе неторопливо
вдали от праздных дураков.
Мне новый день, что кружка пива
с игривой пеной облаков.
 
 
Ещё живой. И слава Богу.
Не скучно мне в своих веках
топтать привычную дорогу
до тихой речки в тальниках.
 
 
Глядеть на птицу в небе ясном,
в житейских хлопотах предел.
И понимать, что не напрасно
я здесь родился, жил и пел.
 
 
Где даль светла и встречный каждый
душевной близостью знаком…
А что потом? – Уже не важно,
когда есть родина и дом.
 
 
Когда былое в летнем глянце
нахлынет лёгкою волной,
то начинаешь удивляться
тому, что я ещё живой…
 

Вторник. Четвёртое июля

 
А когда уже всё надоело
среди грохота плит и кастрюль,
пожалеть моё грешное тело,
прибыл вторник, четвёртый июль.
 
 
И тогда я пошёл за грибами
с оцинкованным звонким ведром.
Проворчали беззлобно громами
 небеса над лесистым холмом.
 
 
Так дышалось легко и свободно
и мечталось в лесной тишине!
Словно Господу было угодно,
чтобы вторник явился ко мне.
 

Летний вечер

 
Притихнет зной, как пчёлы в ульях.
Покой задумчивый настанет.
Вновь в тишину вечерних улиц
выносят свет ладони ставен.
 
 
На всплеск ведра во мгле колодца
собачий лай взлетит ответно,
 цепочкой длинною прольётся
от крайних изб до сельсовета.
 
 
Блеснёт звезда росой небесной,
примолкнет речка в дымке белой.
Стволы берёз с холмов окрестных
струят свой свет во все пределы…
 

Цветёт черёмуха

 
Веют в сумерках белые всполохи,
кружит голову вздох ветерка.
Над рекой распустилась черёмуха, —
замечталась, притихла река…
 
 
И мне вольно с дороги сворачивать,
и в черёмухе сладко мечтать!
И поверить, что мне предназначено,
что-то важное миру сказать…
 

Свет в ночи

 
Светом серебряным куст озарился,
птицы ночной голосок прозвенел…
То ли ребёнок в рубашке родился,
то ли на землю Господь посмотрел?..
 
 
Снова темно. Лишь почудился вроде
музыки странной мотив в тишине.
Ветер ль вздохнул? Или может Природе
светлое что-то являлось во сне?..
 

Детское счастье

 
Дудочки, свистульки, лопушки.
Дедушка. Над дедушкиной дверью
голосят резные петушки,
золото расплёскивая с перьев.
 
 
С дудочкой зелёною в руках
я гляжу с высокого крылечка:
клён за огородом и река,
ласковое солнышко над речкой.
 
 
Пыльная дорога за рекой
тает за далёкой синевою.
Там, за ненаглядной синевой —
счастье неизведанное мною…
 
 
Господи, как явственно о том
вспомнилось и в сердце посветлело.
То ль была душа моя в былом,
или детство в душу посмотрело?..
 
 
Вновь бежит дорога по холмам,
тает за далёкой синевою.
И опять мне верится, что там
счастье моё детское живое…
 

«Тёмная комната. Топится печь…»

* * *

 
Тёмная комната. Топится печь.
Светится празднично ёлка.
И озаряется тихая речь
сказкой про серого волка.
 
 
То ли времён совпадают пазы —
снова внезапно проникли:
синяя речка, обломок грозы,
ласковый зов земляники.
 
 
Будто живёт эта даль вне меня,
светом былым продолжает светиться.
И, от недобрых предчувствий храня,
голосом мамы зовёт возвратиться:
 
 
к детскому солнцу, в прибрежный туман,
в сказочный лес, где живая водица,
где одинокий царевич Иван
пишет письмо мне пером от Жар-птицы…
 

«Овраги за оградой и тальник…»

* * *

 
Овраги за оградой и тальник.
Затем бугор за школою и – воля!
Рассыпан петушиный звонкий крик
цветами перепёлкиного поля.
 
 
Затем холмом возвышенный лесок
наполненный мечтами и полётом.
Там дудочки зелёной голосок
томится за берёзовым заплотом.
 
 
Затем ручей впадающий в Иню,
за ними – лес застыл раскатом грома.
– А дальше?
А дальше чёрт пужает ребятню,
чтоб далеко не бегала от дома.
 

Живу на родине…

 
Везёт мне: я родился и живу!
На родине. У счастья на примете
кошу с отцом на пасеке траву,
и жить мне очень нравится на свете!
 
 
Звенит коса и дудочка поёт
на все лады с кузнечиковым звоном.
И ласточки стремительный полёт,
как чей-то взгляд скользнул по небосклону.
 
 
К чему судьбу искать в стране иной? —
Коль здесь по мне и солнце, и просторы,
и синь реки с небесной глубиной,
и жителей доверчивые взоры.
 
 
Теченье дней исполнено забот
и помыслов высоких и отваги.
Здесь ангел в роще Заячьей живёт
и чёрт живёт за мельницей в овраге!
 
 
…Горит над огородами звезда!
А самая желанная, родная
живёт в кирпичном доме у пруда
и о любви моей ещё не знает…
 

Семнадцатое лето
(сентиментальное)

 
И опять моя летняя юность
засветила соломой дворы.
Словно ласточка в сени вернулась
из далёкой-далёкой поры.
Где полуденник сладок и горек
от травы в полутёмных сенях,
где клубникой озвучен пригорок,
соловейки звенят в зеленях.
Где цветы над моим изголовьем
дышат зноем в медовом хмелю.
Я лежу на траве и любовью
мир высокой любовью люблю.
Там стихи мои первые, нежные
о безоблачном счастье людей.
И мечты, что наступит, конечно же!
светлый праздник в деревне моей.
Как приду в книжный мир от полянок,
как прославлю стихами народ.
И хороший поэт В.Баянов
мне, наверное, руку пожмёт…
 
 
Ах, моя голубая наивность!
В деревянном мелькаешь окне.
Ты до срока скрывалась, таилась,
а теперь проступаешь во мне.
Хоть рассказано и перепето,
но зовёт меня, как не кружись! —
голосок земляничного света,
словно самое лучшее лето,
как и Родина, раз на всю жизнь…
Там травинки любой помнят имя,
там поёт деревянный узор,
там словами такими простыми,
словно скатерть расшит разговор…
 

«Не стесняясь стать сентиментальным…»

* * *

 
Не стесняясь стать сентиментальным,
на холме зелёном за селом
я вхожу в березник пасторальный,
помечтать и вспомнить о былом.
 
 
Летний голос счастья и свободы
долетит на лёгком ветерке.
И берёзы – рукопись Природы
на листвянном птичьем языке.
 
 
Заколышет полдень небосвода
птичий свист с глаголами берёз…
Ясен смысл душе без перевода,
до печали светлой и до слёз…
 

«Золотые блики, словно слитки…»

* * *

 
Золотые блики, словно слитки
засветили сумеречный двор.
Старый дом, скамейка у калитки,
известью побеленный забор.
 
 
Здешний мир живёт вечерним небом:
загнан скот, стихают зеленя.
Я давно в знакомом доме не был,
не узнают здесь, поди, меня.
 
 
Из-за шторки кто-то мельком глянет,
и хозяин выйдя на крыльцо:
– Нет таких! Уехали в Челябинск, —
скажет, глядя пристально в лицо.
 
 
Не скажу в ответ ему ни слова,
лишь на дворик с грустью погляжу.
И следы присутствия былого
даже там, где нет их, нахожу…
 

«Снова юность моя пасторальная…»

* * *

 
Снова юность моя пасторальная
улыбнулась в далёком былом,
где над плёсом с водою зеркальною
весь в сиреневых сумерках дом.
 
 
Дом старинный, с резьбою, возвышенный,
весь в закатных цветах увяданий.
И шумит тополь кроной над крышею
голосами легенд и преданий.
 
 
Это я там с гитарой унылою
на скамье при вечернем огне.
Ненаглядная, нежная, милая
в синем платьице выйдет ко мне.
 
 
Поцелуи под тихими ивами,
так что кругом идёт голова.
И такими смешными, наивными
льются наших признаний слова…
 
 
Всё банально! Избито!.. Но пробую
воскрешать себя в давнем дыму.
Вдруг там счастье придумаю новое,
может быть, пригодится кому…
 

Сентиментальная история

 
Над рекою мерцающей тускло,
у нависших над водами скал
разговаривал, пел на французском
и стихи на французском читал.
 
 
На студентку приезжую нежно
я весь вечер украдкой глядел.
Она нравилась мне, и конечно ж,
ей понравиться очень хотел.
 
 
Потому говорил об искусстве,
чтобы знала она в свой черёд,
что в деревне такой захолустной
образованный парень живёт!
 
 
Был уверен: её очарую.
Ждал заветных признания слов…
Ничего, только два поцелуя
и волнующий запах духов.
 
 
До сих пор помню запах и вечер,
и туман, что над речкою плыл.
Лишь забыл её имя и речи,
и французский язык позабыл…
 

«Возьмусь-ка за великие дела…»

* * *

 
Возьмусь-ка за великие дела!
Но прежде благодарственное слово,
за то, что мать однажды родила,
а не соседка Клавдя Кандалова.
 
 
За то, что был я молод и любил,
что быть пришлось и праведным, и грешным,
за то, что прокурор не посадил,
когда я крал у Прониных черешню.
 
 
За то, что есть на свете небеса,
и старый пруд за пасекой колхозной,
там по ночам поблёскивают звёзды,
как молодых русалочек глаза.
 
 
Опять слетелись птичии крыла
на светлый голос в ласковой природе!
Возьмусь-ка за великие дела —
пойду, вскопаю грядку в огороде!
 

Он

 
Успехи и прибыль, ущерб и урон —
всё вносит в амбарную книгу.
Лишь вечер – выходит на улицу Он,
засунув за пояс поджигу[1]1
  Поджига – самодельное огнестрельное оружие изготовленное из металлической трубки в виде обреза. Широко использовалось деревенской шпаной в 60-е годы.


[Закрыть].
Встречает Его подчинённый жиган
за мельницей возле деревьев.
На шее тревожный висит барабан.
– Доложь обстановку в деревне!..
– В деревне – порядок! Готовятся спать.
Кукушка на месте кукует.
Собаки на привязях, пришлая тать
телят и курей не ворует.
Капканы на взводе на тропах воров
у Заимки и за Юрманом…
– Надёжны ль запоры колхозных дворов?
– Надёжны! Не дремлет охрана!..
– В деревню чужих до утра не пущать! —
отдаст приказанье и в полночь,
уходит за кладбище чёрта стращать
и прочую нечисть и сволочь.
Капканы на тропах воров стерегут,
спокойные спят огороды.
Играет гармоника, девки поют
и водят свои хороводы.
А Он – на подлесках. В засаде тепло,
на взводе пугачик с поджигой.
И звёзды, что вышли смотреть на село,
сверяет с амбарною книгой…
 

«Заклубятся былого туманы…»

* * *

 
Заклубятся былого туманы
На закате вечерних огней.
И приходят из детства жиганы
Посидеть на скамейке моей.
 
 
«Коля-Гвоздик», «Кадэга», «Кудесник»,
«Миша-Нарыш» и «Паша-Пахом»…
Имена написали, как песни,
На скамье перочинным ножом.
 
 
Даль бродяжья и свет серебристый,
И в мечтах лишь один потолок:
В комбайнёры пойти, в трактористы,
В колесисты окрестных дорог.
 
 
Всё срослось… По отцовскому следу
Уходили в колхозную Русь.
Только я один в город уеду.
Слишком поздно обратно вернусь.
 
 
Отцвели трудовые знамёна.
Мерседесы фарцовой орды
Безнадёгой да водкой палёной
Расплатились за ваши труды.
 
 
Многих нет вас… Обрушены сенцы,
Заслонила дворы лебеда…
Тихо память вошла в моё сердце
И осталась в нём жить навсегда.
 
 
Вновь проступят в задумчивый вечер
Ваши лица на фоне огней,
И горят, словно тихие свечи
Над колхозной державой моей.
 

Зелёная дудка

 
Это душа моей родины – дудка зелёная!..
 
 
Протяжным минором раздвоена мгла.
Пытался не верить, но в доме под клёнами
меж светом и мглою душа изошла.
 
 
Я думал о счастье, и дудочка пела
о звонкой весне и высокой любви.
И всполохом мая в черёмухе белой
поют и поют до сих пор соловьи.
 
 
Когда вспоминалось о павших и умерших
озябшая в росах дрожала трава.
Толпились за мною тревожные сумерки
и в смутную душу вдыхали слова.
 
 
И в вены мои с неизведанной грустью
текли времена из живой темноты.
 Так входит река в своё древнее русло,
вернув берегам их былые черты.
 
 
И дудочки голос над тихим покоем
внезапно прольётся с незримых высот.
И слышно как топчут вдали за рекою
ордынские кони полынь и осот.
 
 
И даль отразится в закатном багрянце:
тропа вдоль реки и мерцающий свет.
И радость с печалью уходят в пространство,
которому в памяти имени нет…
 

Последняя тайна

 
За Токовой, за Чухтинским болотом —
хвойное небо в сырой полумгле.
Там обитает кудесник Могота
с тайной последней на этой земле.
 
 
Странный и жуткий, живёт нелюдимо,
веды и клады скрывает в лесах.
Очи напитаны горечью дыма,
брезжат в тени его холод и страх.
 
 
– Где ж эта даль, что меня будоражит,
сладкою болью томится в груди?
Жители молча на север укажут,
тихо добавят: «Туда не ходи…»
 
 
Словно я вышел из времени круга —
голос зелёный за березняком,
в зное густом перелеска и луга
взоры полудниц прошьют сквозняком.
 
 
Тайна судьбы или вещая птица
в зарослях диких, где плачет вода?
Имя своё обретя, растворится,
и не вернётся уже никогда.
 
 
Что ж я гляжу в деревенскую память,
сердце неволя, печаля глаза?..
Тихое тайны колеблется пламя,
блики и тени сквозят в образа…
 

В заброшенном хуторе

 
Погасших окон выцветшие ставни,
глухой заплот, поваленный в осот.
И – тишина, как будто слово тайны
сейчас Господь с небес произнесёт.
 
 
Покажется, что жизнь людей былая
из этих мест бесследно не ушла,
как память сокровенная, живая
здесь в тишину незримо проросла.
 
 
И ощутишь ознобно чьи-то взоры,
лишь дунет ветер, травы шевеля,
и оживут обрывки разговоров,
мельканье лиц и запахи жилья.
 
 
Здесь постоять, как заново воскреснуть
с щемящим чувством грусти и вины.
Всплакнёт ли птица над судьбой окрестной
и снова станет частью тишины…
 

Сентиментальная музыка

 
Светло в глуши твоей, забор воспоминаний.
Ещё хранишь причуды малиновых огней.
Возвысился строкой наивного признанья
неведомому небу, любви к нему моей.
 
 
Восселись воробьи, как буквы дней счастливых,
где солнечно и звонко, и ласточка поёт.
И мне легко мечтать, хотя и сиротливо
изведать одинокий души моей полёт.
 
 
Штакетниковых струн коснётся ветер шалый —
и утро прошлой жизни звучит над головой.
Где яблонька, накинув зелёный полушалок,
лицо моё целует родительской листвой.
 
 
Хранит сирень мечты твой облик деревянный,
сошёл закат багряный в смородиновый сад…
Идёт ко мне Она прекрасною и странной
и уведёт туда, где нет дорог назад…
 

Читал мне юноша…

 
Читал мне юноша печальный
свои невзрачные стихи: набор
риторики банальной
и громогласной чепухи.
 
 
– Вы не поэт, – сказал я вкратце, —
Зачем штурмуете Парнас?..
Ответил с грустью: – Матерятся
и курят девушки у нас…
 

«– Ты видишь Бога, говорят…»

* * *

 
– Ты видишь Бога, говорят.
Скажи какой Он с виду?..
Глаза надменные глядят,
как вывеска у МИДа;
костюм малиновый, крутой,
животика овальце;
массивный перстень золотой
на волосатом пальце. Преуспевающей тщеты
полны его размеры…
– Какой, какой… Такой как ты,
смотри в себя и веруй.
 

Нравственный человек

 
Он складно пишет вирши и поёт.
Но до́лгом наделён без всякой меры!
И тянет воз общественных забот
без отдыха, ответственно и с верой!
 
 
И некогда подумать о судьбе.
От долга ни на миг не отрываясь,
он тащит воз, скрипя и надрываясь,
как гайка, что идёт не по резьбе.
 

Сельский лирик

 
Я памятник себе воздвиг нерукотворный
в селе моём!.. Трубы водонапорной
побольше будет он по высоте!
Пока мечтам не писаны законы,
роняет небо звёзды на погоны
и званье соответствует мечте!
 
 
А подо мной дома и огороды,
колодцы, трактора, животноводы,
на лавочке Серков-пенсионер.
Вы про известность мне не говорите.
Я здесь в селе гораздо знаменитей,
чем Вознесенский или Искандер!
 
 
Я памятник воздвиг… Высокий вроде,
мне видно, что растёт на огороде
и виден лес встречающий грозу.
Я над селом, как будто в карауле.
Кричат внизу: «Слезай, Витёк, покурим.
Прочти стихи про кузькину козу!..»
 
 
И высотою горней окрыленный,
читаю им с восторгом, вдохновенно
про кузькину козу и про быка.
Что даже зоотехник на правленье
отметил: повышаю настроенье,
а значит и надои молока.
 
 
Мой дом почти как штаб при сельсовете,
посколь стихи печатаю в газете
под сводкою районных новостей, —
то жители доверчиво и просто
идут ко мне то с жалобой, то с просьбой —
глаголом покарать лихих людей:
 
 
сантехника, завхоза райбольницы,
учётчика и Дуську-продавщицу —
обвешивает, подлая, народ.
Я их глаголом яростным караю,
а сам в душе печально понимаю:
тропа ко мне травой не зарастёт…
 

Однажды…

 
Лопухи, крапива, лебеда,
Старый пруд в берёзовом овале.
Прилетали лебеди сюда,
Караси отчаянно клевали!
 
 
Подплывали лебеди к мостку,
Подбирали булочные крошки.
И несли их важных по песку
лапы, словно перья у сорожки.
 
 
Серебрилась в озере вода,
Взор томили солнечные дали.
И казалось горе и беда
Здесь своих следов не оставляли.
 
 
Может, Божий знак или судьба?
Или просто с временем везенье? —
Уродились славными хлеба,
В огородах – овощи и зелень.
 

Смерть пастуха

 
Было так тихо, что даже село
замерло жизнью суровой —
медленно, медленно стадо брело
следом за чёрной коровой.
 
 
Зашелестел будоражащий слух
сквозь воздыханья и слёзы:
не устоял… Задавился пастух
в согре на старой берёзе…
 
 
И говорили о странной судьбе…
Помню: три ночи оконце
зябко светилось в пастушьей избе
светом закатного солнца.
 
 
После бесцельно слонялся и дня
не было, чтобы невольно
не приводили дороги меня
в согру к берёзе окольной.
 
 
Там с удивленьем в себя приходил,
слушал, как кто-то в осоке
ласковой речью мне сердце щемил,
о неземном и высоком.
 
 
В странной судьбы роковое кольцо
робко ступал за ответом.
И узнавал я сквозь ужас лицо
в сумрачной зелени веток.