Текст книги "По реке времен (сборник)"

Поездка на Амур

Лето 1961 года я провел в Новоильиновке на Амуре, где жила моя сестра Катя. Она закончила Моршанский библиотечный техникум и получила направление на работу в библиотеку Новоильиновки. Там она вышла замуж на местного охотника и рыбака Нестера, у них родились две дочки, мои племянницы Маша и Люда. Вот к ним-то я и поехал на лето 1961 года.

Это было настоящее путешествие – семь дней поездом до Хабаровска и двое суток колесным пароходом по Амуру. Я смотрел в оба глаза на великолепные просторы нашего отечества: Байкал, забайкальские степи, дальневосточная природа – все это приводило меня в восторг. Кроме того, в дороге я знакомился с разными людьми. До Иркутска я ехал со студентом политехнического института Перфильевым, а дальше до Хабаровска – с Еленой Заболотной, впрочем, может быть, Заболотской. Она была года на четыре старше меня, студентка, проявила ко мне интерес потому, что я писал стихи, и потом мы обменялись с ней несколькими письмами, в которых она давала мне советы. Она жила в Хабаровске, где-то неподалеку от площади с памятником Ерофею Хабарову.

В Хабаровске я провел день и успел за это время познакомиться с его основными достопримечательностями, среди которых более всего меня волновал утес над Амуром в парке культуры. У меня с собой был небольшой альбом, в котором я рисовал парковые скульптуры. Запомнился момент, когда ко мне подошли две школьницы, стали смотреть мои рисунки и расспрашивать меня. Мне было приятно их внимание.

Дальневосточная природа значительно отличается от уральской и тем более от той, какую я знал в своей тамбовской деревне. Тут все другое – восход, закат, туман, масштабы всего и Амура тоже поражали. Я в это время много писал стихов, экспериментировал – строил внутренние рифмы, рифмовал начала строк, пробовал лесенку. В дороге на какой-то станции купил сборник поэта Полякова – желтенькую книжечку в твердом переплете. Стихи были написаны лесенкой, мне они нравились, вдохновляли меня. Я тоже так пробовал. Что это был за поэт – не знаю.

На пароходе утром рано я вышел на палубу, увидел туман между сопок, восход – и стал сочинять стихотворение. Забыл теперь его, но вот отрывок:

 
…………………………вышел.
Любуйтесь, дети, может быть, вы
Сумеете жизнь так прекрасно вышить…
 

«Вышел», наверное, солнечный шар или диск, что-нибудь в этом роде. С собой у меня была толстая общая тетрадь в клетку, которую я скоро заполнил. Таких общих тетрадей со стихами у меня было две. К сожалению, они не сохранились. После первого курса университета я приехал на каникулы в Челябинск и уничтожил обе тетради и альбомы с рисунками как грехи молодости. Я вообразил тогда себя философом, и все свои юношеские опыты посчитал ниже своего философского достоинства. Теперь-то я понимаю, что это была просто юношеская глупость, юношеский максимализм. Но я забежал вперед.

В Новоильиновку пароход причалил ночью. Я едва не проспал ее. Хотя «причалил» – неточно. Пароход остановился на некотором расстоянии от берега, и пассажиров доставляли на берег лодкой. На берегу меня встретила сестра, мы обнялись – не виделись уже несколько лет.

В Новоильиновке я подолгу бывал у сестры в библиотеке, иногда заменял ее, выдавал и принимал книги. Готовил с местными школьниками концерт к какой-то дате. Работа библиотекарем в Новоильиновке имела свою специфику. Дело в том, что деревня эта (или поселок) одной стороной выходит к Амуру, другой – к тайге. Никаких дорог, кроме реки, здесь нет. Связь с внешним миром осуществляется только по реке летом или зимой после ледостава. А пока лед не станет, людям делать нечего – и все читают. Библиотека становится местом, где люди встречаются. Осенью и весной почту доставляют вертолетом. В этих условиях в библиотеке большая читаемость, благодаря которой сестра потом стала «заслуженным работником культуры».

Однажды в библиотеку пришли местные девчата, и мы познакомились. Среди них была Нина Захарова, в которую я влюбился. Мне было девятнадцать лет, а ей пятнадцать, но она прибавила себе год, сказала, что ей шестнадцать, боялась, что если она скажет правду, то я сочту ее маленькой. До этого у меня было некоторое увлечение другой девочкой, Леной Подоприго-ра, но она со мной больше играла, ей нравилось мое внимание, или просто она была закрытой натурой. Я остыл к ней и воспылал чувствами к Нине. С ней мы проводили все вечера до поздней ночи. Мы ходили с ней, взявшись за руки, я носил рубашку навыпуск. От возбуждения рубашка внизу оттопыривалась, и я стеснялся этого. Я надеялся, что Нина этого не заметит. Чтобы это было менее заметно, я слегка нагибался вперед, чтобы рубашка опадала, не топорщилась, но не всегда мне это удавалось. Ночи без луны были кромешно темными. Мы ходили по дощатому настилу, который слегка высвечивался в темноте. Иногда где-нибудь вздыхала корова, лежащая прямо на улице, по крайней мере в сухую погоду. Загонять коров в хлев не было необходимости – уйти корове просто некуда. Ну, а после дождей бывали основательные лужи, и тогда мостки очень выручали.

Был со мной забавный случай. Мы с Ниной шли к ней домой, темнота была полная, лишь слегка высвечивались мостки и лужи. В одном месте нужно было перепрыгнуть с мостка на мосток, потому что вокруг всегда была грязь. Сначала решил прыгнуть я сам, чтобы потом поддержать ее. Я собрался с духом и постарался прыгнуть как можно дальше, чтобы попасть на середину настила. Но оказалось, что это не настил светился, а лужа и я прыгнул в самую ее середину, оказавшись в воде по колени.

Однажды мы с Ниной расположились на досках во дворе школы. Она разомлела и предоставила себя целиком мне, подтвердив свое согласие и словами. И я, совсем уже изготовившись, понимая, что сейчас она лишится девственности, а я уеду и она будет переживать, вернусь ли я к ней, неожиданно для самого себя сказал ей: «Нина, я не хочу тебя обмануть. Я вернусь за тобой. Мы поженимся и тогда…». Она надела мне на безымянный палец перстенек в знак нашей помолвки. Я был искренен и честен, каким, наверное, не должен быть мужчина. Не думаю, что она потом была благодарна мне за эту честность.

Уезжал я в дождь и ветер. Нина провожала меня на пароход. Она была легко одета, простудилась, долго болела. Мы переписывались некоторое время. Я не вернулся. Много позже, как сообщила сестра, она с семьей уехала из Новоильиновки. Мать ее покончила с собой, повесилась. Причины, конечно, сестра не знала. Судьба самой Нины мне неизвестна. Если жива, то ей уже за шестьдесят.

Мы любили с ней подолгу сидеть на берегу Амура, на небольшом каменном полуострове, вдававшемся в реку. Однажды мальчишки кинули в нас камнями – что они этим хотели сказать, не знаю. Может быть, им не нравилось, что их девочка сидит здесь с приезжим. В Челябинске я потом бесконечно крутил пластинку с песней:

 
В тот час, когда над крутым утесом
Немые звезды льют бледный свет
Я часто вижу темные косы.
Другие косы и силуэт.
 

И при этом я всегда вспоминал каменный выступ над Амуром.

Мне многое запомнилось из того лета. Однажды мы с братом мужа сестры Вячеславом и братом Лены Подопригора Виктором плавали на остров, что неподалеку от поселка, там водились щуки в местных заводях. Но в то время там щуку за рыбу не считали и если ловили, то скармливали свиньям. Однажды Нестер, муж сестры, и его брат Вячеслав взяли меня с собой на осетровую рыбалку. Это запомнилось мне на всю жизнь. Ловили сетями у противоположного берега, в протоках между островами. Опускали сеть, пересекая протоку шириной метров в двести, и почти сразу же начинали ее выбирать. Забросили сеть раза три и набили полный мешок осетром и калугой. Головой рыбу опускали в мешок, а хвост торчал снаружи. Причем Нестер как рачительный хозяин, когда попадалась полуметровая калуга, отпускал ее, говоря: «Калужок, пусть растет». Но еще более, чем осетр с калугой, меня поразило то, как мы переплывали через Амур. Чтобы зацепиться за какой-то мысок на той стороне, мы все время гребли изо всех сил не поперек реки, а ориентируясь на точку значительно выше по реке. Оказывается, даже чтобы переплыть реку на лодке, требуется некоторое искусство да и усилия при этом приложить.

В свете этого я с ужасом вспоминаю свою глупую самоуверенность. Однажды, купаясь в Амуре, я отплыл от берега на открытое течение и меня понесло, но я этого не заметил, пока не услышал на берегу отчаянный крик сестры. Она-то знала, что, если меня вынесет на стрежень, я не выплыву. А я самоуверенно поигрывал мускулами, благо организм был молодой и сильный. Когда я сообразил, что надо плыть к берегу, меня уже пронесло мимо деревни и там, слава Богу, я выгреб в протоку, в которую впадала небольшая таежная речка.

Еще запомнились вечера, когда берег и улово (так называется полоса воды вдоль берега, где вода, завихряясь, течет в обратном направлении) покрываются мириадами белых мотыльков, они устилают весь берег и кружат над водой, из которой мелкая рыбешка выпрыгивает и хватает их. Вода буквально кипит от их пиршества. Эти мотыльки и Ниночка вошли потом в рассказ «Была».

Было и еще одно впечатление: сестра собралась в тайгу за черникой и пригласила меня. Я, в детстве увлекавшийся Арсеньевым и мечтавший стать таежным охотником, должен был бы прийти в восторг, но я отказался, опасаясь быть укушенным энцефалитным клещом. Местное население прививают против энцефалита, и то, если кого-то укусит больной клещ, последствия весьма неприятные. Я решил не рисковать без необходимости. Местные ходят в тайгу, потому что некуда от этого деваться. А я могу сходить один раз и быть укушенным – и не пошел. Сестра вернулась из тайги с ведром черники, сняла с себя рубашку и стряхнула ее во дворе, она была полна этих клещей. Такого я, слава Богу, больше нигде не видел. Сейчас в Ленинградской области есть эти клещи, но я за все годы видел их здесь не более трех-четырех раз.

Ну и помимо всего скажу, что за это лето я прочитал «Войну и мир». Я из тех, кто читает медленно, слово за словом. На этот роман мне понадобилось все лето. К слову сказать, библиотека помогла мне слегка расширить эрудицию – я познакомился со статьями Белинского и Добролюбова, а также Чернышевского, огромные тома которых стояли на полках, а в шкафу в коридоре стояло полное собрание сочинений А. Н. Островского, которого там никто не читал.

Еще остались в памяти люди, с которыми у меня установились добрые отношения, – Тоня Вакуленко, жившая по соседству, старшая сестра Лены Подопригора, учившаяся в педагогическом институте, еще один местный парень, с которым мы очень подружились, имя его забылось. А еще был один парень, уже отслуживший в армии, который хотел из ревности к Лене побить меня, но, к счастью, дальше неприязненных отношений у нас не пошло. Ну, а уж вскоре я, как говорят в Ново иль иновке, уехал «на запад». Меня весьма удивляло, что Урал – это тоже запад, хотя для меня, тамбовского уроженца, Урал был востоком.

Очень памятным для меня стало возвращение поездом из Хабаровска до Челябинска. Несколько дней, по крайней мере дня три или четыре, в вагоне ехало человек пять-семь – публика разношерстная, но что-то неуловимое было общим у всех. Один был зэк, возвращавшийся после лагеря, с ним шмара, работавшая во время войны медсестрой, другой – геолог с Дальнего Востока, ехавший в Куйбышев. Третий, кажется, изыскатель из Якутии, которого ограбили (он ехал в Горький), еще кто-то, – и ни у кого не было денег, что само по себе было странным совпадением.

Так получилось, что я спал на второй полке, и именно в моем купе собралась эта шарага. Я слышал их, но не хотел вставать, однако меня разбудили, налили полстакана водки. Потом стали сбрасываться на водку, пришлось добавлять. У женщины на руке было несколько часов, которые она ухитрялась то ли продавать, то ли обменивать на водку. Часы в то время были еще ходовым товаром. Эта женщина, увидев у меня на пальце перстень, сказала мне: «Через год выбросишь». Я ей, конечно, не поверил, но именно так через год и случилось, об этом я скажу позже.

Ехали пьяные и полуголодные. На пустынных станциях в Забайкалье к поезду выходили женщины, продававшие вареную картошку с луком, больше ничего мне не запомнилось. Дальневосточный геолог всю дорогу пел какую-то тоскливую песню:

 
О боже мой, болят и руки, и ноги.
Ломота какая-то в груди.
Наверно, передохнем мы в дороге…
Наверно, всех положат нас в больницу
И наши кости салом обрастут…
 

И что интересно, ехали мы все, боясь друг друга, и именно поэтому ехали вместе, не отбиваясь от стаи.

Уже ближе к Челябинску мы с куйбышевцем договорились оторваться от остальной компании и сделали это уже в Челябинске, ну а потом я оторвался от него и благополучно вернулся домой. Сейчас не понять того времени и той атмосферы, в которой преступный мир плотно сосуществовал с бытом мирных граждан.

Театр оперы и балета имени М. И. Глинки

Осенью я устроился в Челябинский оперный театр рабочим сцены. Что побудило меня устроиться на эту работу точно не скажу. Вероятно, сыграло свою роль то, что я занимался в драмкружке и все связанное с театром приобрело в моем сознании притягательный ореол.

Работа в театре имела две стороны – положительную и отрицательную. Отрицательная заключалась в том, что ежедневно видишь изнанку театра – изнурительную работу артистов и ту механику, из которой складывается спектакль. Положительная – в том, что без особых усилий осваиваешь весь репертуар театра, балетный и оперный. Я работал в театре, кажется, полтора сезона и успел за это время настолько сжиться с репертуаром, что до сих пор еще напеваю про себя отрывки из разных опер, даже такой, как «Фра-Дьяволо», давно сошедшеей со сцены.

В то время на балетной сцене блистали такие звезды, как Вдовин, Кузьмина, молодая Сараметова. Певцов по именам не помню, зато хорошо сохранился в памяти дирижер оркестра, лысый Исидор Зак. Над его лысиной мы потом шутили вот по какому поводу. Рабочим сцены я был недолго. Заметив мою добросовестность в работе, старший машинист сцены назначил меня старшим верховым, а был еще просто верховой, он был в моем подчинении, хотя был лет на двадцать старше.

Верховой работает на галерке и отвечает за то, чтобы кулисы вовремя поднять или опустить, а также за те трюки, в которых задействована галерка. В частности, в опере «Руслан и Людмила» я должен был ронять голову после того, как Руслан ударит ее копьем, а мой напарник в это время внизу, на сцене, пускал на туго натянутом проводе поролоновых ворон и галок.

Как-то раз холодной зимой ночью мы с ним поднялись на колосники над сценой и обнаружили там комнату, полную голубей. Наружное стекло было разбито, и сквозь это окно они набивались в комнату. Напарнику, бывшему агенту-вербовщику пришла в голову изумительная мысль – поймать несколько голубей и пустить их вместо ворон. А чтобы голуби полетели вверх, включить для них вверху лампочку. Мне идея понравилась. Мы поймали несколько голубей – трех или четырех, напарник спрятал их себе за пазуху и стал ждать, когда Руслан запоет: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями…». Потом удар копьем и голова упала, а на сцену полетели из-за пазухи голуби. В это время кто-то из наших сидел в зале и слышал восхищение зрителей – все по-настоящему! Но голуби не полетели, куда хотели мы, а повернули в сторону ярких софитов на авансцену, а потом и в зал. Потом мы смеялись – они кружили над лысиной Исидора Зака.

Конечно, был большой скандал, и мы всей бригадой еще в течение трех суток гоняли голубей по зрительному залу, пока в конце концов не изловили их.

В театре случались и другие скандальные происшествия, но это было до меня, поэтому воздержусь от их пересказа, несмотря на их занимательность.

Работа в театре дала мне возможность изучить репертуар. На сцене в то время шли «Аида», «Снегурочка», «Руслан и Людмила», «Русалка», «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Жизель», «Чио-Чио-сан», «Риголетто», «Тропою грома», «Фра-Дьяволо», «Последний бал», «Шурале» и др. Я был свидетелем премьеры «Последнего бала» и запомнил, что в связи с этой премьерой театр получил телеграмму от Сергея Городецкого, поздравившего театр с новым успехом. Я в то время уже знал это имя и обратил на него внимание. Кажется, в театре работала дочь Городецкого, но могу и ошибаться.

В театре я испытывал двойственное состояние: с одной стороны, я видел изнанку спектаклей, с другой – порой настолько попадал под обаяние искусства, что начинал воспринимать его как реальность, то есть был в полубредовом состоянии. Позже, в Ленинграде, я бывал на спектаклях классического репертуара, но если я теперь и имею какое-то представление об этом искусстве, то оно почерпнуто мной в Челябинском театре.

Особого разговора заслуживают люди, с которыми мне довелось работать. Рабочий сцены – это особая категория театралов: здесь и те, кто любит театр бескорыстно (зарплата рабочего мизерна), и несостоявшиеся артисты, обладающие голосом, но либо не имеющие слуха, либо не имеющие необходимой подготовки. При мне один из таких рабочих прослушивался, но почему-то был отвергнут. Кроме того, рабочие частенько выходят на сцену в массовках, а иногда даже получают роли, правда, не требующие голоса. Запомнился молодой мужичок лет тридцати пяти, он был маленького роста, и его всегда выносили на носилках в качестве дядьки Черномора. За выход («вынос») ему платили не один рубль, как обычно за участие в массовке, а то ли три рубля, то ли семь. Об этом Боре я написал небольшой рассказик.

Однажды один стиляга «центровой», как раз тот, что прослушивался, поманил меня за собой, я пошел с ним, зашли в туалет, он вынул пистолет и приставил ко мне: «Руки вверх!». – «Ты что?» – спрашиваю я, а он снова: «Руки вверх!». Так он пошутил и рассказал, что нашел пистолет случайно где-то в подвале. А потом пригласил меня на крышу театра, дело было холодной зимой, ночью, время часов десять вечера, и начал оттуда стрелять по фонарям. Я пытался, как мог, отговаривать его. Потом спустились вниз, где шел какой-то красивый спектакль.

В театре я впервые познакомился с настоящим (так мне казалось) художником. Его два этюда то ли постоянно висели в картинной галерее, то ли выставлялись. Так или иначе, но я очень проникся к нему уважением.

Одно время я подружился с Иваном Мызгиным, бывшим моряком. Он гордился своим дедом, революционером, написавшим книгу «Не бог, не царь и не герой». Он знал, что я пробую перо, поэтому охотно поведал мне о своей близости к литературе. С ним мы бывали и у меня дома, даже иногда я оставлял его у нас, спал, конечно, на полу. Потом, когда я ушел из театра, дружба наша сама собой распалась. Были люди разные, но не обо всех даже можно и рассказать, потому что самое интересное в них связано либо с каким-либо преступлением, либо с чем-нибудь неприличным.

Не помню точной причины моего ухода из театра, но, кажется, ушел потому, что работа была вечерняя и я из-за нее пропускал занятия в драмкружке. Вечернюю школу я посещать мог, потому что занятия в ней были в две смены – утреннюю и вечернюю, а вот драмкружок работал только вечерами.

После ухода из театра жизнь стала более напряженной. Я стал больше и систематичнее заниматься, стал больше читать. Увлекся Горьким. Его ранние рассказы, собранные в книге «По Руси», научили меня чувствовать радость простой физической жизни. Этому, конечно, способствовала сама молодость. Тогда же я прочитал «Дело Артамоновых» и две первые книги «Клима Самгина». С большой радостью открыл для себя Джека Лондона, тогда я прочитал его «Путешествие на «Снарке»». По утрам, когда не работал, я шел в газетный киоск покупать «Неделю» – приложение к газете «Известия», регулярно покупал «Курьер Юнеско» и журнал «Америка», который продавщица специально для меня откладывала. Читал журналы «Наука и жизнь» и «Вокруг света» – все это как-то расширяло мой кругозор.

В это время я вел записную книжку, в которую вносил свои жизненные наблюдения. В книжке появлялись какие-то записи политического характера. Я почему-то находил в жизни некоторую несправедливость – и это при том, что в целом был настроен социалистически, верил в социализм и в построение коммунистического общества. Тогда же я познакомился с учениями утопистов, читал «Город солнца» Кампанеллы, хотя читал поверхностно.

Пережив зиму 1961-1962 годов, я в очередной раз уволился с работы и решил навестить родное село Веселое. У меня был замысел – повидаться с друзьями детства, вообще навестить родную землю и оттуда пойти по Руси, как ходил Горький.