Текст книги "По реке времен (сборник)"

Забегая вперед, скажу, что в 1972 году у нас с ним состоялась неожиданная встреча в Ленинграде, на улице Зодчего Росси. Я в то время работал на Ленинградском телевидении, в редакции молодежной программы «Горизонт», и одновременно пытался сотрудничать в газетах «Смена» и «Вечерний Ленинград». Однажды, идя в редакцию «Вечерки» на Фонтанку, я остановился у стенда с газетой и прочитал корреспонденцию, в которой рассказывалось о стажерах Кировского театра.

Там я прочитал имя стажера Г. Пиняжина. К тому времени я уже и фамилию подзабыл, но звучание было знакомое. Я решил узнать, он это или нет. В общежитии театра на улице Росси мне сказали, что действительно Геннадий Пиняжин из Челябинска, но сейчас он у себя на родине, а вернется в сентябре. А через некоторое время я встретил его во дворе на улице Росси, где он временно жил. Узнать его было легко – высокий, ярко-рыжий. Я преградил ему дорогу, он сделал шаг в сторону, чтобы обойти меня, я снова встал на пути. Он посмотрел на меня, я спросил: «Ну что, узнаешь?» – «Нет». – «Челябинск. Строительное училище…» Он пригляделся: «Кречет? Откуда, как?». И я рассказал, как узнал, что он в Ленинграде.

Мы пошли в гастроном, он купил мяса, водки, поднялись к нему в комнату. На кровати лежал редкий по тем временам магнитофон «Грюндиг». Заметив мой взгляд, Пиняжин сказал: «Был в Мюнхене на конкурсе, дали вторую премию, первую никому не присудили. Премию дали – мог бы машину купить, а взял его. Машина бензин жрет, а тут на водку не хватает», – не без кокетства, конечно, сказал. Он рассказал, что женат, живет в Москве и собирается перевезти туда родителей, предлагают петь в Вене, и, может быть, он туда уедет. Он рассказал, как закончил консерваторию, как ему всюду помогали, потому что у него голос. Сам же он гораздо больше удивлялся моим успехам, несравнимо более скромным, чем его. Но у него был голос – и это объясняло его успехи, а мой путь ничто не предвещало. О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно, хотя, наверное, есть какое-то продолжение[4]4
  Пиняжин Геннадий Анатольевич (р. 1943) – певец (бас), заслуженный артист РСФСР (1989). Окончил Московскую консерваторию (1971). В 1970-1971 гг. пел на сцене Кировского театра в Ленинграде. С 1972 г. – солист Московской филармонии.


[Закрыть]. Но вернусь на лесозавод.

Однажды нас, молодых рабочих, послали в колхоз копать картошку, куда-то неподалеку от Уральских гор. К слову сказать, и Пиняжин был с нами. Эта поездка запомнилась мне тем, что в то время у меня было короткое, но сильное любовное увлечение одной девчонкой лет восемнадцати, работавшей на бетонном заводе. Она была тамбовской, и это сразу определило наши взаимные симпатии. Как-то была легкая общая попойка, после которой мы с ней пошли в березовый лес гулять, лес там исключительно березовый. В какой-то момент я неловко попытался овладеть ею. Мы лежали на земле, я приподнимался, осматривая лес, нет ли кого поблизости, но березы начали двоиться и плыть, а земля наклонялась то в одну, то в другую сторону. В конце концов мы успокоились и вернулись друзьями.

Ночью мы спали вповалку на полу в избе, нас там было не менее двадцати человек. Мы с ней легли рядом – я настроился ночью продолжить сближение, но все долго не спали, рассказывали, кто что мог, какая-то женщина пересказала роман Рабиндраната Тагора, томик которого у нее был с собой. Тогда я впервые узнал об этом писателе. Мы лежали с ней, обнявшись, долго-долго смотрели в глаза друг другу, я был в возбуждении, надо было дождаться, когда все уснут, но в этом томительном ожидании я неожиданно сам заснул. Когда проснулся, было уже светло, хотя все еще спали. Меня охватил буквально ужас, что ночь прошла, я не выполнил своих намерений. Когда все встали утром, та, что читала Тагора, с укором сказала мне: «Эх, ты, Витя!». И я понял, что и она ожидала от нас чего-то, а я оказался не на высоте.

Отношения между нами сохранялись некоторое время, я заходил к ней на бетонный завод, но все как-то постепенно угасло. Может быть, поэтому я вскоре по комсомольской путевке переехал в район ЧМЗ на строительство сталепрокатного стана-2200. Там я работал на устройстве опалубки для бетона. Самая трудная часть этой работы – разбор опалубки после того, как бетон схватится. Труднее всего было отдирать деревянные стойки, схваченные толстой проволокой.

Однажды мы с напарником отдирали эти стойки, он работал ломом вверху, я внизу – в полное нарушение техники безопасности. Стена была высокая, метров пять-шесть. В какой-то момент у напарника вырвался утробный звук с придыханием, не крик, а что-то более ужасное, на что я интуитивно отскочил в сторону. В то же мгновение на место, где я стоял, грохнулся лом, вырвавшийся из его рук. Как я смог успеть отскочить – не знаю, какое-то непостижимое везенье, тут не без вмешательства высших сил.

Я сел и долго-долго сидел молча, осмысливая случившееся. «Знаешь, – сказал я напарнику, – пойду-ка я домой. Это знак сверху. Больше я сюда не приду». И я ушел.

По дороге купил бутылку вина, пришел домой. Мать была дома. «Отметим, мать, второе рождение…» И я рассказал ей о случившемся.

На этом моя работа по комсомольской путевке закончилась. Я уволился, и обязательство отработать четыре года по распределению уже утратило свою силу.

Потом я сменил несколько мест работы, нигде больше полугода не задерживаясь. В то время проводилась кампания по борьбе с «летунами». На предприятиях висели плакаты, призывавшие бороться с тунеядцами и летунами. Вот я и был типичный летун, но если бы я им не был, то, как сказал бригадир Александр Коблин, так и сдох бы под верстаком на том самом лесозаводе, куда распределился после окончания училища.

Всех мест работы теперь уже и не помню (надо свериться с трудовой книжкой) – работал плотником на каком-то заводишке, ремонтировал кузова для машин, был рабочим сцены, а потом и верховым в Челябинском театре оперы и балета имени М. И. Глинки, но это отдельная страница в моей жизни и чуть дальше я расскажу об этом подробнее. После театра работал резчиком по металлу на машиностроительном заводе автотракторных прицепов, откуда с хорошей комсомольской характеристикой поступил уже в Ленинградский государственный университет. Два слова о комсомольской характеристике.

Уйдя со строительства прокатного стана-2200, я автоматически выбыл из комсомола. Так вот, на машиностроительном заводе я вновь вступил в комсомол, будто я в нем еще не был. Работая хорошо, а работали мы в три смены, я был еще и активистом. Однажды на общем рабочем собрании был товарищеский суд, судили девицу легкого поведения за это самое поведение, и я выступил с защитительной речью. Дело в том, что некоторое время я увлекался судебными речами адвокатов, я прочитал огромный фолиант, в котором эти речи собраны. Особенно меня увлекал Плевако. Я подумывал о поступлении на юридический факультет, поэтому тут для меня была просто практика ораторского мастерства. Я говорил страстно и долго, приводил разные аргументы, подкреплял свои суждения мыслями разных философов, помню, даже сослался на Абая Кунанбаева, его я вычитал в сборнике «В мире мудрых мыслей». Если бы была другая аудитория, то едва ли меня дослушали бы, но рабочие к своим «мудрецам» весьма внимательны.

Словом, девушку оставили в покое, позволили ей и дальше оставаться с легким поведением на их заводе. А я сорвал аплодисменты и был героем дня.

Два слова о том, чем закончилось мое увлечение юриспруденцией. Я нацелился на поступление в Свердловский юридический институт. В условиях приема было указано, что нужны характеристика из районного отделения милиции и комсомольская характеристика. Я с этими вопросами пошел в районный комитет комсомола и получил направление в отделение милиции для работы в «бригадах содействия милиции». Так я попал в «бригадмильцы» и получил первое задание. Нас, несколько человек во главе со старшим, направили в дом культуры дежурить на танцах. Инструкцию давал бригадир, у него были коротенькие усики, как у царского шпика в кино о революции. Работа простая: если видишь, что собрались тричетыре человека и о чем-то говорят, то нужно было незаметно подойти, отвернуться или встать боком, стараясь не выдать себя, и послушать, о чем говорят, и, если что подозрительное, немедленно докладывать старшему. В слежке и наушничестве я провел тот вечер и понял, что это не мое занятие. Больше я в бригады милиции не пошел. Между прочим, в отделении милиции в этот день говорили о местном событии – мужик топором зарубил всю свою семью, девять, кажется, человек. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я полвека помню об этом.

Теперь я, конечно, ряд, что не попал на юридический.

К слову сказать, на машиностроительном заводе я впервые увидел челябинскую знаменитость – молодого поэта Валентина Сорокина с ватагой друзей, тоже молодых поэтов. Был поэтический вечер на заводе, они имели успех. Я уже знал в то время, что есть такой поэт, его тогда только-только приняли в Союз писателей. Много позже в Москве на каком-то писательском пленуме я рассказал Валентину об этой первой встрече – он подивился таким совпадениям. В Челябинске же я, как-то на сабантуе в ЦПКиО, столкнулся с учителем Сорокина – Борисом Ручьевым. Его имя в то время гремело по России, особенно на Урале. Ручьев и Татьяничева были две местные знаменитости. Не знаю, о чем мы говорили-спорили с Ручьевым – мне было лет девятнадцать-двадцать, но я его достал тогда, мы с ним разругались. И что удивительно – эта встреча для всей моей дальнейшей жизни имела значение. Я впервые говорил с большим поэтом и, главное, – о, молодость! – чувствовал себя на равных с ним.

Но вернусь снова назад. Когда я переехал в район ЧМЗ, я пошел учиться в вечернюю школу рабочей молодежи № 21 в восьмой класс и стал прилежно и с интересом учиться. Это были три года напряженной учебы и вообще моего развития. Одновременно я стал заниматься в кружке драмы в местном доме культуры (в районе Першино). Это был специально построенный деревянный дом, окрашенный в зеленый цвет, из-за чего он получил в народе имя «Зеленый».

Кроме того, я поступил еще в культурно-просветительное училище на заочное отделение для обучения на режиссера народной драмы. По окончании его я мог бы руководить драмкружком в клубе или даже в доме культуры. В этом училище я добросовестно учился один год, а далее не стал из-за слишком большой нагрузки – работа, школа, драмкружок да еще и училище. Но школу и драмкружок я за собой оставил. Но если к работе я относился как к добыванию средств существования, то вечерняя школа и драмкружок были для меня на этом этапе жизненно важным, первостепенным делом.

Школа рабочей молодежи

В годы моей молодости школы рабочей молодежи были обычным явлением. В них учились рабочие, не имевшие среднего образования, но желавшие получить высшие разряды на работе, производственные мастера, выпускники ремесленных и строительных училищ, вроде меня, ФЗО, кроме того, также обучались некоторые учащиеся средних школ, которых отчислили либо за неуспеваемость, либо за стиляжество, или еще за что. Эти ученики не работали, их содержали родители. Учились они довольно посредственно. Посредственно учились и пожилые рабочие, иногда под пятьдесят и, как правило, около сорока лет. Им науки просто не давались, хотя они и старались, но, в конечном счете, аттестат о среднем образовании они все же получали.

Я относился, наверное, к категории перспективных учеников, и учителя нашей школы, особенно преподавательница истории, заместитель директора Калмыкова А. И., принимали участие в моей судьбе. Так, меня могли взять в армию из десятого класса, но, благодаря ходатайству школы, мне дали возможность закончить школу, а потом, уже летом 1963 года, я уехал в Ленинград, где и поступил на философский факультет.

Почему в вечерней школе я был учеником перспективным? Во-первых, я был еще молод. По сравнению с моими ровесниками, я отставал всего на четыре года. Во-вторых, я учился с большим интересом и у меня все получалось. Литература шла на «отлично», мои сочинения всегда хвалили, в химии я достиг значительных успехов, особенно в органической. Химию преподавала выпускница Саратовского университета Т. А. Малеванная, она любила меня за успехи и поручала составлять разные химические задачи для следующих уроков. Я же любил ее соответственно за свои успехи и за ее любовь. Я даже некоторое время всерьез подумывал стать химиком. В порядке курьеза расскажу одну химическую историю. Мы с матерью и братом втроем жили в двадцатиметровой комнате в двухкомнатной квартире. В другой комнате, поменьше нашей, жила молодая пара, а кухня у нас была общей. Однажды молодая соседка готовила пельмени, наверное, полдня, а я здесь же, на кухне, проводил какой-то опыт, и вдруг у меня в руках все взорвалось и накрыло соседкины пельмени. До сих пор не понимаю, почему соседка не ругала меня и вообще этот инцидент никак не испортил наших отношений. Больше у себя на кухне я не проводил опытов.

В то же время я все больше стал увлекаться литературой – во-первых, начал сам писать стихи и разного рода зарисовки и заметки. Стал даже предлагать свои прозаические этюды в газеты, в частности, в многотиражку «Голос строителя». В этой газете я познакомился с молодым поэтом по фамилии Смагин. Однажды он показал мне газету со своим стихотворением. Кажется, он был первым живым поэтом, с которым я познакомился. Дальнейшей его судьбы не знаю, да и в то время я больше не встречал его.

Однажды в этой газете напечатали мою заметку о том, что дом культуры «Зеленый» слишком долго ремонтируется. Помню, как я пришел вечером в дом культуры, у входа в который стоял наш руководитель Валендер с членами драмкружка. Завидев меня, он воскликнул: «А вот и наш писатель!». В этом были и ирония, и одобрение, и, может быть, поэтому мне запомнился этот эпизод.

В редакции обещали напечатать мои этюды о природе, но потом газета стала перепечатывать материалы, кажется, XXI съезда КПСС. Газета была то ли двухстраничным, то ли четырехстраничным листком, и, конечно, она перепечатывала материалы долго, так что я со временем утратил к ней интерес.

Дома у меня была собранная братом небольшая библиотека, помещавшаяся сначала на этажерке, а потом в небольшом книжном шкафу. В нем первый том из восьмитомного Шекспира, первый том словаря Даля, который я с интересом и подолгу листал, томик А. Блока, зелененький пятитомник Есенина, кажется, неполный, сборничек сонетов Мицкевича и «Сонеты»

Камоэнса в переводе Левика, эти две последние книжечки сопровождают меня да сих пор. В это время я ночами зачитывался Жуковским, а днем не выпускал из рук «Евгения Онегина», намеревался выучить его наизусть, но ограничился двумя главами. Пушкиным я в это время бредил, в школьной библиотеке было его десятитомное собрание, и я брал его оттуда на дом. Каким-то образом в домашней библиотечке оказались книги о Кольцове и Никитине, они оставили в душе неизгладимый след. Потихоньку я начал и сам покупать книги – купил «Древнегреческую эпиграмму», Апулея в серии «Литературные памятники», потом «Повесть о любви Херея и Каллирои», которую читал во время болезни. Эта книга запомнилась тем, что я и заболел-то однажды от того, что слишком долго стоял под окном милой моему сердцу девушки.

Большое влияние на меня оказал Плутарх. Его знаменитые «Жизнеописания», хотя и в популярном изложении, насытили меня античностью и сделали древний мир близким, почти современным. В то время я умел настолько вживаться в материал, вчувствоваться в него, что начинал терять чувство времени. Пушкина я переживал почти как современника, мне казалось, можно даже застать в живых тех, кто его еще помнил.

Наша учительница литературы, которая любила меня и которую я тоже любил и часто провожал домой, имела довольно стандартные знания по своему предмету и за пределы программы не выходила. Увидев как-то у меня в руках Апулея, спросила, что я читаю, я показал, она ответила: «Не знаю. Мы в институте не проходили…». Это честное признание было своеобразным извинением. Однажды она поручила мне сделать на уроке доклад о Шекспире, и я, добросовестно проштудировав очерк Аникста, удивил всех и учительницу своими познаниями. Зарубежной литературы мы касались весьма поверхностно, и Шекспира, Байрона и Гете я осваивал самостоятельно. «Фауста» я читал в переводе Холодковского, еще не подозревая о существовании пастернаковского. Но Холодковский меня вполне удовлетворял в то время.

Увлечение естественными науками привело меня к философии. Я познакомился, хотя и поверхностно, с трудами Руссо, прочитал некоторые повести Вольтера, прочитал «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, несколько «Опытов» Френсиса Бэкона и добрался до сочинений Джона Локка. Прочитал несколько популярных очерков о космологии, начал штудировать «Краткий очерк истории философии» и «Философский словарь». Постепенно мои интересы стали склоняться в сторону философии, и, когда я закачивал школу, то есть в 1962/63 учебном году, я уже четко знал, что буду поступать на философский факультет Ленинградского университета. Моему увлечению философией странным образом способствовал один из номеров журнала «Америка», опубликовавший кредо девяти современных крупнейших американских философов. Готовясь к университету, я понимал, что знаний у меня маловато. Чтобы расширить свой образовательный багаж, я придумал простую, но рациональную систему. Полгода я работал, а зарплату тратил лишь наполовину, вторую часть оставлял, чтобы жить следующие полгода, не работая, а только готовясь к университету. В конце концов это дало свои результаты.

Если с литературой у меня была какая-то ясность, то с некоторыми дисциплинами были и проблемы. Физику я при всем старании не мог одолеть и выше четверки не поднялся. Астрономию у нас не преподавали, и я ее учил самостоятельно, потому что при поступлении в вуз в то время имел значение и средний балл по аттестату. А немецкий язык я учил по самоучителю, хотя преподаватели по немецкому у нас были. Мы очень любили добрейшего старика-немца Вейса Христиана Христиановича, который, впрочем, мало учил нас языку. Сам же он, между прочим, читал лекции на немецком языке в немецкой диаспоре, и как-то я ходил в ДК «Зеленый» на одну из таких лекций. Замечу попутно, что на ЧМЗ было очень много немцев, в школе тоже, в том числе и в нашем классе. Со всеми ними у меня были замечательные отношения, но немецкий язык они знали не лучше меня, во всяком случае, на уроках их знания не были заметны.

Так или иначе, но школу я закончил со средним баллом 4,5, а по профильным, то есть по тем, по которым мне надо было сдавать экзамен в университет, у меня было 5 баллов, и это помогло мне набрать проходной балл и стать студентом. Но это уже было летом 1963 года. А до этого я хотел бы вспомнить еще кое-какие страницы моего пребывания в Челябинске.

Драмкружок в «Зеленом»

Во-первых, хочу сказать несколько слов о драматическом кружке в «Зеленом» доме культуры, в котором я занимался в течение трех лет. Не помню, как я узнал об этом кружке, может быть, висело объявление и я решил, что мне это интересно.

Условием поступления в кружок был вступительный экзамен, на котором надо было что-то читать. Я пришел на испытание к руководителю кружка Валендеру Читал я стихотворение Некрасова:

 
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Над великою русской рекой…
 

Валендер выслушал меня и сказал к моему удивлению, что я плохо выговариваю «г». Он дал мне несколько упражнений, и я стал бороться с этим дефектом.

В работе кружка мне более всего нравились репетиции и застольное чтение ролей, а также с работа с мизансценами непосредственно на сцене. Ставили мы обычно какие-то спектакли, в которых участвовали опытные старшие товарищи.

У меня сохранились две типографски отпечатанные программки тех спектаклей. Один спектакль представлял собой какую-то революционную агитку, где я играл три роли – солдата, официанта и старика с палкой. Однажды с этим спектаклем мы ездили на гастроли в сельскую местность. Случилось так, что парень, игравший матроса, не пришел. Валендер был в отчаянье и не знал, как быть – спектакль срывался. Наконец мы приняли решение, что я буду говорить реплики и за солдата, и за матроса, а они там разговаривают между собой. Слова и того и другого я помнил. Я задавал вопросы и сам отвечал на них. Не знаю, поняли зрители что-нибудь или нет, но это был вечер моего триумфа – я спас наш спектакль. Первой фигурой в нашем театре я не был – были люди более яркие по дарованию и более опытные. Один из нас, помню, собирался в Москву, в театральное училище. Не знаю, поступил ли он, фамилия у него была как у гоголевского героя – Ковалев, но что-то артистов с такой фамилией я не знаю.

В рассказе «Большая роль» у меня есть «немец Карл Оттович Валендер, который хотя сам и не стал большим артистом, но дело свое знал хорошо. Перед самой войной он учился в театральном училище в Киеве, закончил три курса…». Это списано с реального Валендера, которого, впрочем, звали иначе, но подлинное имя я забыл, иначе непременно сохранил бы его в знак благодарности. Кое-чему я научился – азам сценического движения, работе с текстом, некоторому умению строить мизансцены. Летом 1961 года я ездил к сестре на Амур, и там эти навыки мне пригодились. Я репетировал концерт с местной молодежью и учил их ходить по сцене, а также держаться перед зрителем.

В кружке была своеобразная творческая атмосфера, и между кружковцами выстраивались личностные отношения. Юрченко, парень лет на семь-восемь старше меня, женился вскоре после моего прихода в кружок на местной красавице-татарке, которая мне тоже волновала сердце, и теперь я очень ему благодарен за это. Валендер, которому было лет пятьдесят, ухаживал за Аллой Кокшаровой, девушкой лет двадцати трех или четырех и в благодарность давал ей вести концерты. Я был молод и совершенно не понимал, как она может отвечать ему взаимностью. Теперь-то я знаю, что Валендер был неизмеримо интереснее нас, молодых.

Конечно, ничего выдающегося в драмкружке не было, но была живая творческая жизнь, которая сама по себе важнее достижений. Эти занятия пробудили во мне интерес к театру – я стал интересоваться сценой, артистами, посещал гастрольные спектакли какого-то московского театра, а несколько позднее поступил на работу в качестве рабочего сцены в Театр оперы и балета, но это отдельная страница.

Дома на книжной полке стоял томик К. С. Станиславского из известного собрания, и я раскрывал его вполне заинтересованно и осознанно.