Текст книги "По реке времен (сборник)"

В шестидесятые годы было ожесточённое идейное противостояние журналов «Новый мир» и «Молодая гвардия». «Новый мир» проводил либеральную западную и в общем-то космополитическую линию. А «Молодая гвардия» отстаивала отечественные ценности, она обращалась к народным корням, к национальным истокам, ко всему, что было принято обозначать как славянофильское направление. «Молодая гвардия» поддерживала так называемых писателей-деревенщиков в противоположность «горожанам». Моё университетское окружение в лице Б. Кеникштейна и Л. Челидзе поддерживало «новомирскую» линию как линию свободы. Что до космополитизма, то на первом курсе я был поклонником Эпиктета и его философии, считая себя в душе гражданином мира. В то же время я принимал и позицию «молодогвардейцев», поскольку ощущал себя плотью от плоти русского народа. Да и мои новые друзья из клуба «Россия» Анатолий Рощин и Валентин Щербаков были настоящими русаками, ценившими всё русское. Причём, что интересно, Рощин преклонялся перед Джойсом, Прустом, Дос Пассосом, Сен Жон Персом (это от него я впервые услышал это имя) и вместе с тем всей душой пламенно ненавидел всё чужое в нашей литературе. Он занимался в литобъединении при Союзе писателей, в недрах которого сформировалась группа, получившая название «горожане». Рощин же писал о деревне и ценил природу в литературе. Битова он считал просто «дачным писателем», думаю, что он был не вполне справедлив, но при этом ценил Рида Грачёва, и Георгия Пру сова, и Николая Ивановского тоже. Словом, мне приходилось как-то соединять в себе оба начала.

В 1964 году уже звучало имя Виктора Сосноры. Он приходил в «шестёрку» на Мытнинской набережной, в гости к Игорю Рожкову и Александру Королькову, ставшему впоследствии известным философом и религиозным писателем. Причём внимание на себя Соснора обратил не авангардизмом, а циклом стихов, посвященных Древней Руси. Соснору в то время просто обожал мой товарищ Борис Макаров. Он даже ходил к Сосноре со своими «стишатами», чтобы получить от него благословение. А получив его одобрение, стал на всю жизнь его адептом.

В те же годы получили хождение в машинописных списках стихи Иосифа Бродского. В студенческой среде была популярна песня Евгения Клячкина «Пилигримы» на слова Иосифа Бродского. В моём архиве сохранилось несколько машинописных листков с его стихами, неизвестно от кого мною полученных. Во всяком случае, сам я их не перепечатывал.

Одно время все поголовно стали читать «Мастера и Маргариту» Булгакова и восхищаться им. Я долгое время нарочно не читал его и, как ни странно, когда прочёл, не подпал под его влияние. По-моему, вещь эта довольно искусственная, надуманная и не жизненная, но это, разумеется, лишь моё понимание. Читали Ю. Олешу «Ни дня без строчки», рассказы его я любил, а «Зависть» не дочитал. Зато читали и обсуждали Шкловского и позднего Катаева – «Траву забвения», «Святой колодец», «Алмазный мой венец»… Поздний Катаев – это поиск своего стиля, своего жанра, это ломка старых норм и жанровых рамок. Прелесть было в том, что и Катаев, и Шкловский были ещё живы и с ними можно было ещё встретиться. Вообще в то время были ещё живы многие старики – Федин, Соколов-Микитов, Рюрик Ивнев, Николай Тихонов, Всеволод Рождественский и другие. На Западе жили ещё некоторые писатели «первой волны» эмиграции, так что мы были их современниками. В творческом расцвете был ещё Набоков, чью «Лолиту» мне пришлось читать всю ночь в фотокопии.

Если же говорить о художниках, то были живы ещё многие представители авангарда. Вовсю работал Пикассо. Вознесенский встречался в Париже с Андре Бретоном. До середины шестидесятых годов были живы Ганс Арп, Тристан Тцара, Корбюзье. Ещё работали Натан Альтман, Марк Шагал, Сальвадор Дали, Генри Мур, Осип Цадкин. Ещё жил и работал композитор Игорь Стравинский.

Большинство сведений о художниках авангарда мы черпали из альбомов, которые просматривали в букинистических магазинах и в магазине книг из социалистических стран, что был на углу Невского и улицы Герцена. Особой популярностью пользовалась серия небольших альбомов, издаваемых в Будапеште издательством Corvina. Пояснительный текст и предисловие были, конечно, на венгерском, но нам это мало мешало. В этой серии выходили книги по истории искусства в целом, а также были альбомы импрессионистов и новейших художников. Иллюстрации в основном были чёрно-белые, но некоторое представление об оригинале они всё-таки давали. Ну и, конечно, главным источником сведений о новейшем искусстве были Эрмитаж и Русский музей. К слову сказать, музеи, особенно в первый год моей жизни в Ленинграде, были просто моей страстью. Я обошёл и не раз все музеи или почти все, – такова была жажда знаний, стремление к культуре.

На первом курсе я, чтобы достать билет на концерт Святослава Рихтера, всю ночь дежурил у Филармонии. Там таких, как я, было много, но почти все они были учащимися музыкальных школ и училищ. Я же, конечно, был всего лишь жертвой образования.

Весной 1964 года в Русском музее прошла с большим успехом выставка американской графики. Ничего поразительного в ней не было, но был некий микроб свободы, проникавший во все духовные поры молодых бунтарских натур. В основном был представлен абстракционизм, о котором я ещё в Челябинске получил представление из журнала «Америка».

Большое влияние на меня оказало программное сочинение Жана Поля Сартра «Экзистенциализм – это гуманизм». Философия эта, конечно, шла в разрез со всей марксистско-ленинской философией и её основным постулатом, согласно которому «бытие определяет сознание».

Человек появляется в этом мире с чистым сознанием, которое определяет его поступки, поступки же в свою очередь влияют на сознание. Пессимизм и тревога, присутствующие в философии экзистенциализма, проистекают из того, что человек пребывает в состоянии выбора. Выбирая тот или иной поступок, он делает себя сам, не окружающая среда, не Бог, а сам он ответствен за то, что он есть. Никакие обстоятельства не могут оправдывать его поступков. Это сочинение Сартра оказалось духовным руководством для той части французской интеллигенции, которая пошла в Сопротивление.

Впервые я читал это сочинение в машинописи, теперь, конечно, оно напечатано в разных изданиях. Разумеется, были пьесы Сартра, потом «Слова». Читали Камю, «Золотые плоды» Саррот, «Прелестные картинки» Симоны де Бовуар. В «Иностранке» читали фрагменты из представителей «нового романа» – Роб-Грийе, Мишеля Бютора, Натали Саррот.

Эти свои университетские симпатии я потом изживал лет двадцать с переменным уклоном то в одну, то в другую сторону, но полностью от них так и не освободился. И сегодня я считаю, что главное всё-таки в том, «что» ты говоришь, а не «как» («как» важно, хотя оно вторично), и, в общем-то, я пришёл к простоте, ясности и афористичности. Вместе с тем я почти отказался от жанровости, оставив свободу повествования и вольное течение мысли, хотя и это есть признаки жанра. Что же до живописи и в целом изобразительных искусств, то и тут я в конце концов решил – а зачем эта претензия к творчеству, что оно должно быть таким либо таким. Оно должно быть просто творчеством, и если оно никому не мешает жить, то имеет право на существование. То есть, в конечном счёте, принцип свободы восторжествовал и одержал верх над принципом дисциплины, мастерства и канона.

Наверное, читая эти заметки, можно подумать, а сами-то занятия философией да и другими дисциплинами были в университете или нет? Почему я о них решил сказать в последнюю очередь? Разумеется, были и занятия, были и зачёты, и экзамены. Но с большим или меньшим успехом это всё шло само собой. Мне не всё одинаково давалось, например, высшую математику после первого курса я сдавал Аракеляну три раза, но я был не один такой. Три раза я сдавал экзамен по политэкономии, но сейчас я даже не помню, за весь ли курс политэкономии или только политэкономию социализма, не помню даже, разделялся ли курс политэкономии на две части, – так прочно и охотно я забыл всё с ней связанное. Трудно давался мне курс научного коммунизма – никак я его не мог взять в толк. Всё слова, фразы.

Два года на физическом факультете мы слушали курс физики у профессора Родионова. Но запомнился мне в основном сам экзамен по физике. Мне попался вопрос о природе электромагнитных колебаний. Родионов задал мне какой-то простой вопрос и попросил ответить – затухающее это или постоянное колебание. Я долго думал и сказал наконец правильно. Профессор понимал, что вопросом я не владею, но, услышав правильный ответ, сказал: «Молодец, ставлю четыре за сообразительность!».

Этот экзамен по физике мне потом долго снился, причём однажды приснился в такой неожиданной форме, будто Родионов спрашивает меня: «Это – лебеда или полынь?» – и я долго и мучительно думаю: «Что же это такое?». Для меня, выросшего в тамбовской деревне, такого вопроса просто не может быть – настолько всё очевидно. Но во сне произошло такое вот преломление, и вопрос был просто ужасен, до того он был неразрешим.

На этом экзамене далеко не все отвечали блестяще, профессору слушать нас было тошно, и, когда ему становилось совсем невмоготу, он просил: «Выйдите на минуточку!». Мы выходили, он принимал рюмочку коньяку и готов был слушать дальше. Не знаю почему, но мы его любили, и я до сих пор храню в своих бумагах его некролог, напечатанный в газете «Ленинградский университет».

Ни диамат, ни истмат, читанные нам крупными профессорами Свидерским и Тугариновым, мне особенно не запомнились, возможно, потому, что эти предметы я уже как-то освоил ещё до университета по популярным брошюрам, издававшимся тогда.

Нравилась мне логика в изложении доцента Чупахина, нравилась тем, что в ней чувствовался начальный период философии, я сквозь неё как бы прозревал древних греков, а вот символическую логику не любил из-за её абстрактности, не любил и плохо решал её задачи. Зато очень полезной была для меня педагогика, которую блестяще читал Кисельгоф. Его советами я пользовался каждое лето, работая в пионерских лагерях.

Лекций Игоря Семёновича Кона я не помню, но читал он их блестяще. О нём почему-то только то и осталось в памяти, что он исповедовал нетрадиционную любовь, но эта тема меня мало занимала тогда и сейчас тоже.

Блестящим профессором эстетики был Моисей Самойлович Каган. Его основательным курсом марксистско-ленинской эстетики я постоянно пользовался после университета, читая лекции в Институте имени И. Е. Репина (Академия художеств), в университете марксизма-ленинизма, читал факультатив по эстетике в Электротехническом институте имени Ульянова (Ленина). О нём хорошо написал Александр Казин в книге «Частицы бытия», да и сам Моисей Самойлович издал книгу воспоминаний, где рассказал о своей судьбе, начиная с фронтовых дней и до времени итогов.

Я любил лекции Владимира Георгиевича Иванова по истории этических учений, он тоже ко мне хорошо относился, он вообще был человеком улыбчивым и доброжелательным. О нём написал в своих воспоминаниях Александр Казин, нового я мало могу добавить, потому что отношения наши были чисто учебные. На кафедре эстетики мне много реальных знаний дал в то время аспирант Вадим Прозерский, он читал курс современной буржуазной эстетики. Этот предмет я любил и, в общем-то, знал, может быть, даже лучше многих. Знаниями, полученными из этого курса, я пользуюсь до сих пор. В то время мало кто знал этот предмет.

Вообще память работает избирательно, и иногда запоминается что-то совсем постороннее и необязательное. От декана Василия Павловича Рожина осталось в памяти посещение его квартиры на Московском проспекте, около метро «Парк Победы». Зачем мне нужно было ездить к нему – не знаю, но в памяти остались книжные ряды с собранием сочинений Ленина, и это весьма показательно – в то время не могло быть декана без собрания сочинений Ленина. В памяти всплывает вечно дремлющий огромный, как медведь, Эмдин, автор спецкурса по Гегелю. Этот толстенный труд в нескольких томах был распечатан с машинописного экземпляра на множительном аппарате «Эра» и лежал в исторической библиотеке на втором этаже, где с ним можно было ознакомиться. О самом Эмдине было известно лишь то, что он сидел. Было ли у него учёное звание и какая у него была должность на факультете – не знаю. Но картинку – широкоскулое крупное лицо с закрывающимися и приоткрывающимися глазами – вижу как сейчас.

Ещё запомнился неприятный случай на лекции по истории КПСС, курс которой читал Олег Малышев, отчества не помню. Малышев был ветеран войны, фронтовой разведчик. В одной из книг, посвященных работе разведки на Ленинградском фронте, я видел портрет молодого разведчика Олега Малышева.

А лекции по истории партии читал уже мужчина внушительной комплекции, с изрядным животиком. Однажды Борис Макаров что-то такое сказал то ли об истории партии, то ли о Советской власти. И тут Малышев взвился: «Да мы таких, как ты, сгноим, всех, кто стоит на нашем пути, уничтожим!..». Эта его отповедь всех повергла в состояние шока. Когда лекция закончилась и все стали выходить из аудитории, сочувственно глядя на Борю, Малышев сказал: «Макаров, останьтесь!».

Мы решили, что Борина песенка спета. Когда он вышел из аудитории, его обступили: «Ну, что?». Борис ответил что-то невразумительное. Потом он мне сказал, что Малышев поговорил с ним не так, как во время лекции. Он сказал Боре: «Что ты лезешь напролом со своей прямолинейностью? Макейчик же первый тебя и заложит!». Из чего я понял, что эта пламенная отповедь была его собственной защитой, чтобы никому не пришло в голову сказать, что студенты на лекциях у Малышева позволяют себе антисоветские высказывания…

Хорошую память по себе оставила Лариса Ивановна Новожилова, читавшая лекции по истории эстетики и, как отмечает Казин, она не просто рассказывала, но мыслила на наших глазах. Я её знал меньше, чем Казин, у которого она была научным руководителем, к слову сказать, она руководила подготовкой сначала дипломной работы, а потом и кандидатской у Николая Типсина.

Одним из главных для меня предметов была история современной буржуазной философии, которую читал Михаил Антонович Киссель. Этот предмет интересовал и Бориса Кеникштейна, мы много с ним занимались этим предметом, читали по нему всю имеющуюся литературу и мнили себя в нём знатоками. Лекции мы частенько пропускали, и, когда мы приходили на лекцию, Киссель издевательски сообщал: «Нас сегодня посетили Кеникштейн с Кречетовым!». Очевидно, его задевало, что мы позволяем себе не посещать его лекции, поэтому он и замечал наше отсутствие.

Экзамен ему сдавать было трудно. Выше четвёрки у него никто не получал. Первым «отлично» получил Кеникштейн, мне Михаил Антонович сказал: «Хорошо!». На что я ему категорически возразил: «Не согласен. Я претендую на «отлично»!». Киссель удивился, но сказал: «Ладно. Если ответите ещё на один вопрос, поставлю «отлично»». И спросил, в чём различие понятий Sein и Dasein в философии Хайдеггера. Вопрос не совсем простой, по крайней мере для того времени, но мой ответ удовлетворил его, и он поставил мне «отлично». Этой оценкой я всегда гордился.

Была ещё одна яркая страница – лекции на филфаке, какие читала нам Галина Михайловна Рубцова, специалист по итальянской литературе, переводчица. В её переводе я читал новеллы Пиранделло. Мы заслушивались её лекциями. Она наизусть читала огромные фрагменты из Боккаччо. Экзамен сдавали у неё дома. Огромная комната была заставлена стеллажами с книгами, как это бывает в библиотеках. А у одной из стенок стояла её кровать с растоптанными тапочками перед ней. Тут был забавный случай с Борисом Макаровым. Он в то время обожал Хемингуэя. Не помню, какой вопрос попался ему, но ответил он следующее: «Я вообще считаю, что в двадцатом веке был один писатель – Хемингуэй…». После чего Рубцова указала ему на дверь.

У меня был курьёз на экзамене по западной литературе у другой преподавательницы, не помню её имени. Стоя в коридоре перед дверью, мы ждали своей очереди. Одна из студенток попросила меня пересказать ей роман Томаса Манна «Доктор Фаустус», которого она не читала. Я пересказал, и она пошла сдавать. На её счастье ей попался Томас Манн, и она бегло пересказала то, что я ей рассказывал. «А кто ваш любимый писатель?» – спросила преподавательница. «Томас Манн!» – не задумываясь, сказала студентка и получила «отлично». Я тоже рассказал свой билет, но на вопрос «Ваш любимый писатель?» я простодушно ответил: «Оскар Уайльд!» – и получил четвёрку. Мне было досадно, но с этим уже ничего нельзя было поделать. А сейчас я и сам, наверное, не поставил бы «отлично» тому, кто своим любимым писателем назвал бы Оскара Уайльда. Я давно уже поменял любимого писателя. Более того, у меня давно уже нет одного любимого писателя. Есть много любимых писателей. А точнее сказать, много любимых мною произведений самых разных авторов.

Наконец, два слова о дипломной работе. Я не сразу определился с темой. Идеально курсовая работа третьего курса должна перерастать в курсовую четвёртого курса, а та, в свою очередь, – в дипломную работу. Я же на третьем курсе писал сочинение о развитии мифа об Аполлоне, на четвертом – об этике Николая Гартмана, на основе немецкого оригинала, а на пятом курсе стал писать диплом на тему «Художественные воззрения А. Н. Бенуа», который защитил лишь на «хорошо». На защите было в качестве минуса отмечено, что работа не вполне отвечает профилю обучения. Научным руководителем, как я отмечал ранее, была О. Ф. Петрова из Русского музея. Очевидно, были тут и иные привходящие обстоятельства, но я могу лишь предполагать их.

Так или иначе, но диплом я защитил, государственные экзамены сдал, кроме одного – исторического материализма. Насколько я помню, я стеснялся всерьёз произносить то, что должен был произносить. Мне это казалось банальным, несерьёзным, даже как-то унижающим достоинство моей «оригинальной» личности. Повторный экзамен был назначен на осень, когда я его благополучно сдал на «хорошо». Но до этого экзамена у меня ещё было лето в пионерском лагере, недалеко от станции Грузино.

В Грузино я поехал работать вместе с Валей Гуртенко, с которой мы ездили по Прибалтике. Там нашёл я Тельнову Аллу, с которой познакомился прошлым летом в Толмачёве. Работали мы с ней на разных отрядах, но много времени проводили вместе. Она мне нравилась своим простым характером, открытостью и безотказностью. Она была просто настоящий свой парень, дружище. По вечерам мы иногда устраивали вечеринки, пили вино, разбавленное лимонадом, танцевали под песни Мануэля. У меня было сильное ощущение, как бы предчувствие какого-то конца, конца юности, что ли, или предчувствие того, что скоро я уеду по распределению в Хабаровск и более уже ничего такого не повторится. И мне кажется, что подобное же настроение было и у моих друзей – Бориса Макарова, Вити Новикова, Бориса Кеникштейна, приезжавших в то лето ко мне в лагерь. От этой нашей встречи осталось несколько фотографий, которые сделал Борис Кеникштейн.

На этих снимках я стою с детьми, рядом со мной – председатель совета отряда Ира Ерохина, с ней вдвоём мы ездили в Кавголово разведывать маршрут для предстоящего похода. Она жила вблизи станции Кушелевка, кажется, в Антоновском переулке, и уговорила меня съездить зачем-то к ней домой. Ей было пятнадцать или шестнадцать лет. Дома оказался отец, милиционер. Первое, что она сказала, было предупреждение: «Папа, мы разведываем маршрут для похода!». Папа оказался адекватным человеком, накормил нас супом и отпустил с богом, хотя, думаю, у него должны были возникнуть вопросы, каким образом маршрут похода проходит через квартиру? Несколько лет спустя я однажды встретил её с кем-то на Петроградской стороне и только посмотрел ей вслед.

Была в моём отряде ещё девушка, Софа Кенигсберг, тоже лет пятнадцати. Её детскую фотографию, подаренную мне на память, я до сих пор берегу. И, между прочим, она училась в одной школе с Лией Ляцкой. Эта Софа меня просто с ума свела, и если бы не её благоразумие, я бы натворил много бед. Но она сумела остановить меня, нашла правильные слова. Мы договорились с ней встретиться осенью, но не встретились…

Из лагеря мы с Аллой Тельновой возвращались в город на электричке. Мне жаль было расставаться со всем – с университетом, с лагерем, с Аллой, и я предложил ей: «Алла, поедем со мной в Хабаровск?» Она посмотрела на меня и спросила: «В качестве кого?» – «В качестве жены!» – «Поедем!» – согласилась она. Такое было у нас объяснение.