Текст книги "По реке времен (сборник)"

На следующий день я попытался уговорить её уехать отсюда вместе со мной, но мне это не удалось. Она сказала, что уедет вместе со всеми. Потом, когда смена закончилась, я встречал её здесь. Она была отчуждённой и душой вся была вместе со своей компанией, на меня реагировала холодно. Тут я впервые закурил сигарету, никотин ударил мне в голову, и весь мир в моих глазах обострился: вечернее солнце сияло ярче, сосны качались сильнее, стволы были очерчены резче. Мне было двадцать девять лет, и с этого дня я стал курить и курил десять лет. Сначала не более пяти-шести сигарет в день. А потом и более пачки.

Желая перебить её летние впечатления, отвлечь её, я купил билеты на поезд до Таллина, потом до Риги и Вильнюса. В Риге экскурсию по городу провёл для нас Янис Рокпелнис, показывал нам всякие красивые и экзотические уголки. Места, где собирается богема, лебедей в городском пруду. Однако эта поездка мало что изменила, и дальше наши отношения неуклонно шли к разрыву. Мы разошлись. При разводе встал вопрос о том, претендую ли я на жилплощадь. Я, конечно, не претендовал, поскольку я к ней не имел отношения. Правда, вставал вопрос о прописке, где я буду прописан, если не претендую на часть жилплощади. На что тёща резонно и ласково успокоила меня: «Витя, да что, ты нам мешаешь, что ли, прописка у тебя останется!». Но через год они меня выписали по суду, собрав свидетельства и свидетелей, что на этой жилплощади я не живу и не бываю, за жильё не плачу, словом, не нуждаюсь в нём.

В это время я как раз работал на «Полиграфмаше», где у меня не сложились отношения с начальником отдела кадров, который начал умело выдавливать меня с завода. Наверное, если бы я держался за своё место, то завод, в конечном счёте, обеспечил бы меня жильём и пропиской, поскольку я был штатным сотрудником. Но я держаться за место не стал и устроился воспитателем в подростковый клуб при ЖЭКе со служебной комнатой.

Начался новый этап в моей жизни. Сначала я работал на Петроградской стороне, недалеко от улицы Скороходова. Жил на улице Мира, потом получил комнату во дворе дома на улице Горького. Это была комната в большой коммунальной квартире, где, между прочим, жила и её дореволюционная владелица. А вскоре я переехал совсем в другой район, ныне это Адмиралтейский. Там, неподалёку от площади Тургенева и улицы Маклина, во дворе на набережной канала Грибоедова, был подростковый клуб «Восток», а может, «Восход», вот его-то я и возглавил. На Канонерской улице мне выделили комнату в квартире на третьем этаже, с окном, выходившим в глухой двор. Между прочим, как-то мы шли с начальником ЖЭКа, которому я подчинялся непосредственно. Он показал мне два подвальных окна, выходивших на набережную Грибоедова, и сказал, что тут была мастерская Евгения Клячкина.

Вообще же этот район был когда-то театральным, тут жили люди, имевшие какое-то отношение к театру. Это было лето 1972 года. Время макулатурного бума. Я любил ходить по старьёвщикам и покупать за какие-нибудь гроши что-то меня интересующее. У одного старьёвщика я приобрёл огромную коллекцию граммофонных пластинок с записями голосов Шаляпина, Собинова и других певцов. У другого нашёл несколько разных рисунков – два академических рисунка, какие-то черновые силуэтные оттиски, одну акварель – эскиз театрального костюма без авторской подписи, но, по моему убеждению, принадлежавший кисти Бакста. Позже я продал его сравнительно выгодно Валентину Щербакову, увёзшему его в Москву. Там же мне в руки попали две театральные тетради – машинописное либретто оперетты Кальмана «Дочь Сильвы» и рукописная партитура из библиотеки Анны Донатовны Апрельской, о чём свидетельствует штамп, проставленный владелицей. И видно было, что это вещи, по которым в театре ставился спектакль.

Лето 1972 года я проводил в свободном полёте. Хотя я и сильно переживал разрыв с Аллой, чувства мои были свободны. Лето было жаркое. Я часто ездил на трамвае через весь город в Приморский парк Победы, на пляж. Писал много текстов и изобрёл удобный для себя поэтический жанр – «подстрочники». Жанр, удобный тем, что он не требует формальной отделки, а выглядит так, как выглядят подстрочные переводы современных западных поэтов, отказавшихся от строгих классических форм стихосложения.

Один из таких подстрочников, где я называю себя «перевёрнутым парусником», был всё ещё адресован утраченной любви, хотя эти страдания в значительной мере носили уже чисто литературный характер. Но для творчества очень важна жизненная подпитка, и на самом деле поэт не всегда различает, где у него жизнь, а где – творчество. Часто это сливается воедино и живёт как подлинная реальность. Да, наверное, и нет никакой нужды разделять их.

Что же касается реальных чувств, то они в это лето имели широкое наполнение. Совсем недавно ещё отгорело моё увлечение юной полькой Марией Храпустой. Отношения с ней возникли, когда я был ещё женат. Она была студенткой филфака Ленинградского университета, жила в общежитии на Новоизмайловском проспекте. Не помню, кто нас познакомил, но она пригласила меня к себе в комнату, когда мне будет удобно зайти. И я однажды, купив бутылку сухого вина, зашёл к ней. Она лежала в постели, я застал её сонную, разбудил. Мы выпили вина, а потом всё закрутилось и завертелось и длилось с год примерно, пока она не уехала в Варшаву. Некоторое время мы перезванивались и переписывались, а потом всё невольно как-то улеглось.

В это время у меня постоянно были проблемы с деньгами. Когда были большие перебои, я шёл на чёрный книжный рынок, там всегда можно было что-нибудь продать или выменять. Нередко я сдавал книги в букинистические магазины. Однажды в магазине во время сдачи я познакомился с девушкой. Она оказалась актрисой, женой весьма известного артиста, с которым была в то время в бракоразводных отношениях. Она снималась в кино, в театре играла роли возлюбленных, в общем, первых красавиц. Чудной души человек. У нас с ней установились серьёзные отношения, не исключалось совместное будущее. Я своему другу Толе Рощину говорил: «Собираюсь жениться на актрисе…». На что Толя мне отвечал: «Актриса – это дело такое: если получила хорошую роль, значит, переспала с режиссёром. Ты должен быть готов к этому».

Не думаю, что это было абсолютно так, но доля истины в этом предостережении, может быть, есть. Но ничего у нас не получилось и не потому, что Толя напугал меня. Летом она уехала с театром на гастроли, мы договорились переписываться. Я получил от неё письмо, но ответа не написал. Почему? Не знаю. Наверное, просто не судьба. Вернувшись с гастролей, она спросила, почему я не писал, на что я малодушно соврал, будто писал. Вот этой лжи она мне и не простила. Сказал бы правду – был бы другой разговор. Но она была чистая, нежная, ранимая. И вообще очень чувствительная ко всему. Запомнился такой случай. Она пришла ко мне в комнату на Канонерской улице. Вдруг вижу – у неё на коже появляется прямо на моих глазах красная сыпь. Я испугался – что такое?

– Клоп! Клоп ползёт по стене! – чуть ли не закричала она.

Вообще за это лето, когда я жил на Канонерской, я узнал много разных судеб. Некоторые из них потом вошли в рассказы. Актриса стала героиней рассказа «В лодке» Анечкой… Героиню жуткой истории «Эсмеральда» я тоже писал из жизни, хотя «тоже» здесь неуместно, потому что «В лодке» – рассказ многоплановый и собирательный. Впрочем, разговор об этом был бы более уместен в какой-нибудь статье на тему: «Как пишутся рассказы?».

Летом этого года у меня на Канонерской улице нередко ночевал Женя Шендрик, который время от времени жил неизвестно где и как. Мы с ним частенько бывали вместе то в «Сайгоне», то в мастерской у Нонны Филипповны Шевелёвой, то на каких-нибудь выставках или просто бродили по городу. Запомнился такой случай: мы вышли из «Сайгона», сели в троллейбус, чтобы доехать до улицы Чайковского. В троллейбусе стояла изумительной красоты девушка лет семнадцати-восемнадцати, эффектно одетая, неприступная. Женя с восторгом и некоторой горечью сказал:

– Хороша Маша, да не наша!

– Почему не наша?! – возразил я и подошёл к девушке. Познакомились. У неё был псевдоним – Авен. Имени её я так и не узнал. В тот год была популярна повесть Курта Воннегута «Колыбель для кошки». Мы цитировали её и легко понимали друг друга. Девушка поехала с нами в мастерскую к Нонне Филипповне. Ночевали на Канонерской…

Но это всё-таки не было пустое времяпрепровождение. Все наши встречи в мастерских, в «Сайгоне», на выставках сопровождались чтением новинок литературы, обсуждением литературных новостей, разговорами о собственном творчестве, вообще об искусстве. Читали и с образовательной целью, восполняя пробелы своего образования. Женя принёс откуда-то «Северные симфонии» Андрея Белого. Мы читали их, спорили о достоинствах и изъянах ритмической прозы Белого.

Осенью этого года, в сентябре или в начале октября, мы с Женей зашли в магазин «Кулинария» на Малой Садовой, там варили хороший кофе. В руках у Жени был как раз томик «Симфоний», и мы с ним вели спор о них.

В очереди стояла девушка, к которой Шендрик обратился с вопросом об этой книге. Было обеденное время. Девушка работала в Публичной библиотеке и вышла в обеденный перерыв выпить кофе с эклером. Последствием этой встречи стала скорая женитьба Шендрика на Кошурниковой Гале, подруге этой девушки. Ну, а девушка, с которой мы познакомились на Малой Садовой, очаровала меня. Звали её Таней, и фамилия у неё была довольно необычная на слух – Моровикова. Эту фамилию она носит и до сих пор, хотя мы с ней живём вместе уже более сорока лет.

Девушка очень понравилась мне. Она легко общалась, была душевной, открытой, начитанной. Работала в библиотеке и одновременно заканчивала филфак Ленинградского университета. Играла на фортепиано, окончила первую английскую школу. Но, признаться, все эти достоинства мне казались совершенно естественными. Я бы скорее удивился, если бы ничего этого не было. Что она нашла во мне – я не знаю. Много позже она признавалась, что я зачитывал её стихами – Ронсара, Камоэнса, Леопарди… Ещё её привлекало, по её словам, то, что я, родившись в глухой тамбовской деревне, достиг такого состояния, в каком я был. Действительно, если я чего-нибудь и добился, то всё это я сделал сам. Сам себя сделал. Никто меня не подталкивал, никто не тянул. Ну, а на сами достижения можно смотреть по-разному.

Вскоре мы объяснились. Таня согласилась стать моей женой, но жених я был никудышний, по крайней мере на взгляд её родителей. За спиной у меня был брак и алименты, жилья у меня не было, и не было постоянной прописки. Родители были против, особенно отец. Но мы всё-таки подали заявление на регистрацию брака. Родители на регистрацию не пришли, и мы отметили нашу свадьбу вчетвером с нашими свидетелями – Женей Шендриком и Галей Кошурниковой, теперь уже носившей фамилию Шендрик. Это произошло 6 марта 1973 года.

До этого времени в моём повествовании «я» звучало в прямом и точном смысле. Начиная с этой даты «я» не всегда точно, часто это «мы», но я не меняю форму повествования, считая это само собой разумеющимся. Впрочем, там, где мы точно вдвоём, я так и пишу «мы», но не всегда можно установить, где были «мы», а где только «я». Но в любом случае теперь уже и «я» – это мы.

Да и как можно рассказать о себе, когда живёшь вдвоём. Но и полностью слить два «я» нельзя, хотя они и рядом. Потому что это всё равно два мира, а не один, и я, конечно, рассказываю в основном о своём мире и о своём пути, но шёл по этому пути я не один. И очень многим обязан я жене, которая не только следила за нашим бытом, но и была вдохновителем и реальным помощником во всём, кроме разве что сочинения стихов и рассказов. Но и тут её присутствие неизменно. Так что и книгу мне следовало бы назвать не «Плывший по реке времён», а «плывшие…».

…Я решил кардинально изменить обстоятельства жизни. Для этого – уехать куда-нибудь в глушь, где найду работу с жильём. Не знаю сейчас почему, для этой цели я выбрал Мурманск и был совершенно уверен, что там буду нужен. Володя Емельянов дал мне адрес своих друзей-художников, чтобы я мог к ним обратиться, если понадобится. Причём я собирался переехать туда навсегда. Перед моим отъездом мы с Таней заходили в мастерскую Нонны Филипповны. Я попросил у неё на память понравившуюся мне картину. Нонна жалела расстаться с ней, но её дочь, шестнадцатилетняя Марина, сама впоследствии ставшая художницей, уговорила маму отдать картину. Это «Улочка в Будапеште», она сопровождает нас всю последующую жизнь.

В Мурманск я летел самолётом, Таня провожала меня. Самолётом я летел тогда впервые и испытывал какой-то мандраж. Но долетел благополучно. Остановился в гостинице. И ринулся на поиски работы. Три дня я искал работу добросовестно, но безрезультатно. Писал письма-отчёты.

Из Мурманска я вылетел в Москву. Посетил Министерство высшего образования в надежде снова занять вакансию в каком-нибудь институте. Но ничего не добился. В Москве я встретился с Борисом Кеникштейном, он каким-то образом ухитрился купить себе квартиру. Однако встречались мы с ним в общежитии Московского университета, у его друга, аспиранта-философа. Там же я познакомился с аспиранткой из Литвы Анной Дундайте, с которой позже обменялся несколькими письмами.

Вернувшись из Москвы, я решил искать место где-нибудь в Ленинградской области. Ездил в разные места, пока не определился в Приморскую школу-интернат на должность учителя физкультуры и воспитателя одновременно.

Приморск [ «Дядя Клоун»]

В год, когда я жил в Приморске, я запомнил себя с кличкой «Дядя Клоун». Дело в том, что я купил себе ярко-красный спортивный костюм, и когда проходил в нём мимо детского садика, то дети, играющие на площадке, дружно кричали мне: «Дядя Клоун! Дядя Клоун!».

Приморская школа-интернат была восьмилеткой. Учились в ней в основном дети из неблагополучных семей. У кого-то родители отбывали срок, кого-то отправили в интернат, потому что они мешали своим родителям, часто неродным, были дети лесников, живших на хуторах. В целом контингент был довольно пёстрый и непростой.

Работа воспитателя была для меня не новой, она мало отличалась от той, какую я выполнял в пионерских лагерях. А вот преподавание физкультуры – эта задача была для меня посложнее. Здесь выручало знание строевой подготовки, полученное мной в Челябинске во время обучения в Строительном училище, где замполит основательно муштровал нас. Я запомнил все необходимые команды, без которых нельзя обойтись, работая с целым классом. Здесь нужны и командный голос, и уверенность в себе. Моё умение работать с классом в спортзале проверила однажды завуч, посетив урок. Увидев, что всё идёт нормально, начальство отдало мне уроки на откуп.

Сложность была в том, что, не имея специальной подготовки, я не мог толком объяснить, как нужно выполнять то или другое упражнение. Чтобы ученики понимали меня, я брал учебник физкультуры, шёл в спортзал и заранее сам отрабатывал упражнения.

Я очень жалею, что занимался не своим делом и тем, наверное, нанёс кому-то урон. Помню, у меня занималась талантливая девочка из Светогорска. Она писала стихи и читала их мне, тут я что-то мог подсказать ей. Но она мечтала заниматься гимнастикой, и, хотя время её было упущено, я не мог ей дать даже того, что всё-таки могло как-то удовлетворить её потребность. Но, с другой стороны, без меня у них вовсе не было бы физкультуры. Зимой же, когда мы становились на лыжи, я вполне отвечал уровню и мог учить ходьбе на лыжах. Школа участвовала в районных соревнованиях, это я вполне обеспечивал.

Жил я при школе, мне выделили комнату в общежитии. Столовался вместе со всеми. Окно моей комнаты выходило на залив. Справа, невдалеке, стояла островерхая финская кирха, приспособленная под клуб. По вечерам оттуда неслась популярная в тот год песенка:

 
Эх, мамочка, на саночках
Каталась я не с тем!
Ах, зачем на просеке
Целовалась с Костенькой?
Эх, мама, мамочка, зачем?!
 

Приморск – городок маленький. В нём был один ресторан, два книжных магазина, библиотека, формировавшаяся сразу после освобождения от финнов Койвисто, как назывался прежде город. На книгах стояла печать города Койвисто, библиотека формировалась ещё до переименования города в Приморск. В фондах этой библиотеки встречались старые книги с печатью Библиотеки Академии наук, видимо, бравшей шефство над вновь возникшей библиотекой. Там были раритетные книги. Помню прижизненное издание К. Батюшкова с гравюрами. Я любил рыться в фондах библиотеки. Ежедневно посещал я книжные магазины, что-то удавалось купить.

Приморский период проходил под знаком Максимилиана Волошина. Я часто повторял полюбившиеся мне строки:

 
Я иду дорогой длинной
В свой безрадостный Коктебель…
Там сочинилось стихотворение «Время»:
С Хроносом дружбы водить не старайся.
Время к врагам и друзьям равнодушно…
 

Там родились рассказы «Персиковые сады» и «Булава». Прообразом героини из «Персиковых садов» стала продавщица местного книжного магазина. Рассказ «Булава» тоже возник на местном материале, после прогулок по местному кладбищу. Позже был написан рассказ «Амариллисы» – он тоже оттуда.

На выходные частенько приезжала Танечка, привозила мне разные «вкусности» – воспоминания Милашевского, сочинения Генри Джеймса, стихи Хлебникова… Иногда каких-нибудь сигарет – «Кэмел», «Винстон», «Кент»… Она хотела порадовать меня. Однажды я, бросая курить, не курил уже целый месяц. Таня не знала об этом и достала мне пачку «Кента». Как было снова не закурить?!

В школьной библиотеке я нашёл сочинения Анри Фабра и увлёкся им настолько, что и Танечка заразилась этим чтением.

Выбор чтения в тот год у меня вообще был довольно странный – я перечитал «Робинзона Крузо» и впервые с увлечением запойно читал «Трёх мушкетёров». Читал и кое-что другое – Пришвина, Бунина. Грыз «Джакомо Джойса» Дж. Джойса, но именно грыз – читать это невозможно. Купил альбом Мая Митурича, поэтический альманах «Арион», кажется, румынский, который я не столько читал, сколько держал для атмосферы творчества.

В Приморске произошла важная для меня встреча с прозой Сергея Воронина. Это имя мне было знакомо по рассказам Толи Рощина, да в то время книгу рассказов Воронина «Роман без любви» частенько можно было встретить в транспорте в руках читателей. Но я тогда совсем мало читал современную советскую литературу исключение составляли Юрий Казаков, Василий Шукшин и Евгений Носов. Я считал, что вся она ангажирована и слишком социалистическая. Такое отношение я приобрёл ещё в студенческие годы. Но вот как-то зашёл в школьную библиотеку, и моё внимание привлекла красиво оформленная, большого формата книга Воронина «Стук в полночь». Я прочитал рассказ с таким названием и вдруг почувствовал подлинную писательскую силу. Рассказ простенький по сюжету. В лесном дачном домике живут двое пожилых людей, летом у них гостят дочка с внучкой, а осенью старики остаются вдвоём. И вот однажды поздней осенью ночью раздаётся стук в дверь. Понятно, что стук тревожит – кого могло в такое время принести сюда? Вряд ли доброго человека. Они открывают запоздалому путнику дверь, впускают, кормят. И вот этот мрачный путник задаёт им вопрос: «И не страшно вам тут?». Ночуют они беспокойно, прислушиваются к гостю. Утром человек уходит. Ничего не случилось. Но с тех пор покой ушёл из их жизни, и они вынуждены покинуть дом, в котором до сих пор было так спокойно и хорошо.

Прочитав рассказ, я вдруг как-то почувствовал, что жизнь полна сюжетов и настоящая литература возникает где-то рядом со мной. Так я открыл для себя писателя Сергея Воронина.

Осенью 1973 года я по вечерам частенько слушал западные станции, которые постоянно вещали в то время о судьбе Солженицына. Каждый факт его биографии находил отражение в этих передачах. Наконец сообщили о выдворении Солженицына за границу. Я в то время был прозападных настроений и Солженицына считал большой фигурой. Впрочем, я и сейчас считаю, что это крупная фигура, но общественно-политически, а не как писатель. Писатель он средний, и тут Хренков был прав. Но тогда протестные настроения владели мной, и я сочинил «Педагогический репортаж», в котором освещал язвы нашей педагогической действительности. Слава Богу, он не удовлетворил меня уровнем «разоблачений», и я благополучно уничтожил его. Недовольным быть легко, а вот сделать что-то для улучшения жизни – много сложнее.

Там же я смотрел финское телевидение, хотя картинка была плохого качества, но всё же что-то не похожее на нашу жизнь. Тогда даже рекламные ролики мне нравились. А теперь и мы наелись этой рекламой.

Зимой мы с Таней ходили на лыжах, бывали в лесу. Частенько встречали лосей, на расстоянии, конечно, видели зайцев, сов. Искали всякие корешки, я как раз увлёкся лесной пластикой.

Весной мы с Таней катались на школьных велосипедах, у которых не работали тормоза. Запомнилось удачно окончившееся маленькое приключение. Мы ехали по шоссе с горы, набирая скорость. Внизу был поворот. Я сообразил, что мы можем там врезаться в машину или свалиться на всей скорости в кювет.

– Падаем или разобьёмся! – завопил я, и мы благополучно по очереди свалились в канаву на обочине. Отделались лёгким испугом. И больше таких подвигов не повторяли. К слову сказать, Таня-то была хорошей велосипедисткой, а я никудышным. Однажды, уже лет двадцати, я, будучи в своей родимой Хомутовке в отпуске, ухитрился врезаться на велосипеде в стоящий на дороге грузовик.

Весной я спал с открытым окном. Мне нравилось слушать сварливый пронзительный крик чаек. Рисовались какие-то гриновские сюжеты, мечталось о дальних путешествиях… Под окнами был школьный стадион. Однажды я так основательно наигрался в футбол, что ночью проснулся в страшном сне – мне снилась какая-то труба, в конце которой сиял яркий-яркий свет, и в эту трубу на яркий свет меня затягивала какая-то сила. Казалось, вот-вот и я в неё улечу. Каким-то последним усилием воли я вырвал себя из сна и почувствовал, что не могу пошевелиться. Острая боль пронзила всю грудную клетку. Я понял, что надо вызывать «скорую помощь», но пошевелиться не мог. Позвать на помощь тоже никого нельзя – в соседних палатах спят дети. С трудом я сполз с кровати на пол, как-то оделся и спустился вниз, где сидела дежурная нянечка. Стал звонить в больницу, мне сказали, что «скорая» уехала в Выборг. Предложили как-нибудь дойти до больницы самому. Удивился. Но всё-таки дошёл. И пока шёл – боль отступила. Сделали укол под лопатку.

На следующий день положили в больницу с диагнозом: стенокардия. В больнице мест не было. Койка стояла в коридоре. Была пятница. В субботу за весь день ко мне никто не подошёл. Я решил вернуться в интернат, но мне отказались выдать мою одежду. Тогда я ушёл в больничном халате. А потом уже вернулся за своей одеждой и обменял её на больничный халат.

Так я впервые узнал, что у меня есть сердце. А до сих пор я считал, что оно железное и не подвержено болезням. Какие-то лекарства я принимал и некоторое время был на бюллетене. Потом всё наладилось. Жизнь вошла в своё русло.

Конечно, в Приморске я не был совершенно оторван от культурной жизни Ленинграда, иногда выезжал в Ленинград на разные выставки, виделся со знакомыми и друзьями. Не раз ездил в Выборг. Надо заметить, что в то время Приморск был ещё погранзоной, в автобусе, идущем до Выборга, пограничники проверяли паспорта, в поезде тоже. Между прочим, запомнился мне один почти анекдотический случай.

В мае я был со своим отрядом в походе. Ходили мы в какое-то место на берегу залива. Ночевали. Утром, часа в четыре, разожгли костёр, подходит какой-то подозрительный тип, спрашивает: «Ребята, вы тут подводную лодку не видели?!». Нет, мы не видели, но всё-таки это странно…

Однажды Таня приехала ко мне не одна, с ней была молодая журналистка Люда Котельникова, и я им организовал ночлег в спортзале, на матах. Она должна была сделать какой-то репортаж, обменялись координатами, фотографировались на берегу, на фоне кирхи. Остались фотографии и какое-то светлое воспоминание, но в Ленинграде мы, кажется, никогда не встречались.

Яркое впечатление о Приморске связано с днём рождения Танечки – 5 мая 1974 года. Я ждал её приезда и не знал, чем её порадовать. А в школе была учительница литературы, жаль, что имя её постепенно ушло из памяти. Она выращивала совершенно фантастической красоты амариллисы. Прежде я вообще не знал и не видел этих цветов. И вот я уговорил обладательницу этого чуда пожертвовать такую красоту на алтарь моей любви. Это было непросто – но день рождения получился памятным, и потом, когда мы ехали в Ленинград поездом, все спрашивали, откуда такая красота? А много позже я написал рассказ «Амариллисы».

В Приморске я доработал этот учебный год и вновь сорвался в поисках чего-то более подходящего, а главное, чтобы быть вместе с женой, а не врозь. В это время Таня перешла из Публичной библиотеки в Военно-медицинскую академию, переводчиком в отдел научной информации. Постоянные поездки в Приморск ей были, конечно, довольно обременительны.