Текст книги "По реке времен (сборник)"

После университета

В сентябре я жил в студенческом общежитии на Новоизмайловском в ожидании предстоящего экзамена. Мы с Аллой подали заявление в ЗАГС Петроградского района, на улице Скороходова, находившемся в бывшем особняке Горчакова. В то время мы мало обращали внимания на то, что было до революции. Дом, в котором жила Алла, был поблизости, на этой же улице. Рядом, на углу Большой Монетной и Малой Монетной улиц, некоторое время жил Александр Блок. Так что место было вполне историческое и литературное.

За день до бракосочетания ко мне в комнату № 63 на Ново-измайловском распахнулась дверь и со словами: «Где тут живёт этот сердцеед?!» – ввалился огромный мужик, отец Аллы, следом за ним вошла Алла.

– Давай, собирайся! – приказным тоном, не терпящим возражений, сказал он.

Видимо, опасаясь каких-нибудь завтрашних недоразумений, отец решил подстраховаться. И правильно сделал. Поехали к ним домой, и на следующий день зарегистрировали брак. Вечером была свадьба, на которой с моей стороны был лишь Борис Кеникштейн, который ещё не уехал по распределению.

…Вскоре сдал госэкзамен, получил распределение в Хабаровский политехнический институт, подъёмные в размере 120 рублей, и мы стали готовиться к отъезду. Причём я почему-то решил, что мы уезжаем навсегда, и Алла тоже. Оба мы выписались, собрали вещи, я взял новую двустволку, которая была у её отца, собирался ходить там на охоту. Взял два чемодана самых ценных книг, приобретённых в студенческие годы. И поездом, через Москву, мы отправились в будущее. Для Аллы в её девятнадцать лет это будущее, наверное, рисовалось в романтическом цвете. Мне в то время шёл двадцать седьмой год, я считал себя вполне зрелым человеком, кое-что повидавшим. Я не слишком обольщался этим будущим, но всё равно слегка идеализировал его.

Согласно условиям распределения, я как молодой специалист, да ещё семейный, должен был получить отдельную квартиру, однокомнатную, конечно. Но рассчитывать на это с моей стороны было чистым идеализмом.

Приехали мы в Хабаровск в начале зимы. По Амуру шла шуга, но уже лежал снег. В институте мне дали направление в общежитие, где нам выделили комнату с двумя панцирными кроватями, с общей кухней в конце коридора и, соответственно, удобствами тоже в коридоре.

Алла воспринимала всё нормально – там жили студенты и молодые преподаватели, а она была девушка видная и сразу почувствовала к себе всеобщее внимание. Мне это не очень понравилось. И потом, в договоре ведь не было сказано, что квартирой нас обеспечат когда-нибудь в неопределенном будущем. На следующий день я пошёл на приём к ректору. У ректора шло какое-то совещание, и секретарша не пускала к нему в кабинет. На что я сказал, что ректор у себя дома, он может и задержаться со своим совещанием, а у меня такого времени нет. А времени не было потому, что я должен был принимать срочно решение, остаюсь я или нет. От этого зависела оплата проезда и т. д. Мы же, уезжая, оставили себе денег совсем ничего, до первой выплаты. Поэтому время поджимало.

Я ворвался к ректору со своими законными требованиями, чем привёл и его, и совещателей в полное изумление. Получив у него отказ обеспечить квартирой и отказ написать об этом на моём направлении, я ему сказал, что уезжаю без его подписи и обойдусь без неё.

Но тут у меня возникла проблема – на что ехать обратно? Денег не было. Я стал в общежитии распродавать привезённые с собой книги. Книги в то время, особенно редкие, были ходовым товаром, и я легко распродал почти всё, что привёз. Но этих денег хватало лишь на половину авиабилета да ещё кое на что. В то время студенты могли приобретать билеты за полцены. У Аллы был с собой ученический билет медицинского училища, которое она закончила. Билет был недействителен. Я изощрился и внёс небольшую правку, более или менее удачно.

В кассах аэропорта я долго ходил от одной кассы к другой, изучая характер кассирш и пытаясь понять, у кого может пройти этот номер. И номер удался. Билет нам продали, и я отправил Аллу в Москву с одним чемоданом. Сам же остался с тремя чемоданами и пятнадцатью рублями на руках. Остаётся только удивляться, как я собирался доехать? Тем не менее доехал.

Сначала купил билет до станции «Ерофей Павлович», чтобы войти в поезд. Нанял носильщика, чтобы он посадил меня. Когда проводница увидела носильщика с двумя чемоданами, а потом и меня с чемоданом, ей и в голову не пришло, что в вагон садится «заяц». В купе я занял большую часть места, отведённого для поклажи, так что и пассажирам не пришло в голову, что я еду без билета. Это меня потом выручило. Сначала я вошёл в контакт с проводницей, довольно покрутился около неё, чтобы он меня запомнила. Потом забрался на верхнюю полку и провёл там всю ночь. Лежал почти без движения. Под утро были ревизоры. Они попробовали меня разбудить, но проводница сказала: «Этот наш, он от Хабаровска едет». И пассажиры добавили, что вон его чемоданы. И ревизоры решили, что человек с таким количеством чемоданов не может быть без билета… Днём я пошёл в вагон-ресторан, у меня оставалось ещё семь рублей. На рубль я взял себе поесть и бутылку пива. За этой бутылкой я сидел целый день, в вагоне-ресторане билеты никогда не проверяли. И так в ресторане я ехал до Москвы целую неделю. Но однажды чуть не попался.

Я сидел в своём купе и посматривал вдоль прохода, когда появились ревизоры. Мне деваться было некуда, я решительно попросил соседей: «Встаньте, пожалуйста, ревизоры идут!». Они встали, я залез в ящик под сиденьем и закрыл за собой крышку. Когда ревизоры прошли, меня выпустили оттуда с вопросом:

– Ну и как там?

– Как у мамы! – бодро ответил я.

Теперь уже все знали, что я еду «зайцем», но были со мной солидарны – никому не пришло в голову заложить меня. По-моему, такое может быть только у нас в России.

Наконец поезд прибыл в Москву. Денег у меня оставалось ровно столько, чтобы сдать чемоданы в камеру хранения и на вход в метро, чтобы доехать до родственников. У родственников денег на билет до Ленинграда не нашлось, но всё же дали мне на общественный транспорт, чтобы я доехал в Химки, где жил племянник моей матери Попков Алексей Фёдорович с женой Полиной и детьми Светланой и Сергеем. Это очень близкая мне и моей матери семья, их дочь Светлана – моя крестница. Алексей Фёдорович был всегда большой трудяга и жил достаточно зажиточно. Он принял меня с распростёртыми объятиями и без разговоров предложил мне денег столько, сколько нужно. Я, естественно, взял только чтобы доехать до Ленинграда.

Так закончился мой вояж в Хабаровск.

По возвращении в Ленинград мне пришлось вернуть подъёмные и получить свободное распределение. Я устроился на работу в отдел комплектования библиотеки ЛГУ. Денег эта работа давала мало, но я имел дело с книгами, порой уникальными. Мне это было интересно. Я разбирал и регистрировал огромную коллекцию книг, подаренных университету Румынией. Помимо собственно румынских книг, там встречались и французские издания. Запомнился сборник авангардистов – Джакометти, Ива Танги и др. В это же время я сделал первые переводы из немцев Августа Штрамма, Арно Хольца. К этому делу я только-только прикоснулся. Но всё же совсем погружаться в библиотеку я не хотел, понимая, что лучше работать по специальности.

Сначала я устроился в Электротехнический институт имени Ульянова-Ленина, где читал факультатив по марксистско-ленинской эстетике. Публичные лекции мне поначалу давались трудно. Ещё когда я водил экскурсии в Русском музее, на четвёртом курсе университета, я очень стеснялся и чувствовал себя скованно. Но работа преподавателя марксистско-ленинской философии требовала полной раскрепощенности и уверенности в себе. Когда я был студентом, я стеснялся всерьёз произносить те банальные истины, которые обычно озвучивает преподаватель, мне было неловко за себя. Но в конце концов я понял, что если я хочу работать по специальности, то нужно менять внутреннюю установку. Преодолеть в себе какой-то тормоз мне всё же удалось, и лекции в ЛЭТИ я читал уже свободно перед большой студенческой аудиторией. Читал так, будто никакой аудитории передо мной нет.

Между тем в СЗПИ (Северо-Западный заочный политехнический институт) объявили конкурс на замещение должности ассистента кафедры марксизма-ленинизма. Я подал документы и через месяц прошёл по конкурсу. Началась работа по специальности в соответствии с моим философским образованием. Ассистентом кафедры марксизма-ленинизма я работал два с половиной года. В мои обязанности входила в основном проверка курсовых работ заочников, проведение семинаров по проблемам философии, а также прием зачётов и экзаменов у студентов. Приходилось ездить в разные филиалы института, как в самом Ленинграде, так и в другие города, вроде Выборга. Нужно было также ездить с политинформациями по Ленинградской области, участвовать в комсомольской жизни института. Как молодого специалиста в области марксистско-ленинской философии меня избрали секретарём комсомольской организации по идеологии. Это создавало мне некоторые неудобства в работе. Дело в том, что многие комсомольцы института учились в этом же институте и должны были сдавать мне зачёты и экзамены. И тут невольно примешивались личные отношения…

Начиная с 1969 года я стал активно писать миниатюры и короткие рассказы. В газете «Электрик» напечатали подборку моих миниатюр, с портретом автора. Затем опубликовали рассказ «Дождь». В это же время я близко общался с андеграунд – ным художником Владимиром Лисуновым. В университете, на факультете журналистики, открылась выставка его картин. К этой выставке мы с Янисом Рокпелнисом написали текстовку, и она висела на стене, напечатанная на пишущей машинке, в виде отдельного листочка с нашими именами.

Это было событие для студентов, хотя посещали её не только они. Я договорился в редакции газеты «Ленинградский университет» дать отклик о выставке. Материал был уже в работе и должен был выйти с двойным портретом Лисунова – на фоне художника, играющего на скрипке, был врезан более приземлённый образ. Однако выставка закрылась дня через два или три. Портрет с редакционной разметкой мне вернули. Но всё же мне удалось небольшую заметку напечатать в газете «Электрик», и я помню, как художник был рад ей. Мы встретились с ним у входа в метро «Петроградская», и я передал ему газеты с заметкой «Тронь и зазвенит». Много позже, уже после смерти Лисунова, юная исследовательница его творчества Бойкова Александра перепечатала эту заметку в своей олимпиадной работе.

Осенью мы с Леонидом Челидзе, моим приятелем, учившимся курсом позже, организовали выставку Лисунова в общежитии на Новоизмайловском проспекте, в студгородке. Выставка имела успех среди студентов, к сожалению, у меня не осталось никаких следов от этого события. Только память.

В том же году в Эрмитаже проходила выставка картин Анри Матисса, к которой был издан добротный каталог. На эту выставку я написал рецензию – «Гимн жизни, ода радости», опубликованную опять же в «Электрике». Эта институтская многотиражка для меня тогда многое значила. И до сих пор, раскрывая иногда эти пожелтевшие листы, я по-доброму вспоминаю главного её редактора Рафаэля Михайловича Гиммель-фарба и литсотрудника Юрия Харченко. Впрочем, дело не в том, что они хорошо ко мне относились. Они старались сделать газету интересной, создать вокруг неё творческую атмосферу. Так с первой же своей публикации в газете я запомнил имя замечательного пародиста Александра Матюшкина-Герке. Были и другие имена.

Но как-то довольно скоро от этой газеты я отошёл. Стал публиковать рецензии и обзоры в газетах «Вечерний Ленинград» и «Смена». Обычно я приходил в редакцию и получал задание – написать рецензию на какую-либо книгу. Книги эти не были выдающимися, но они вполне вписывались в своё время и требовали газетного отклика.

Свою первую рецензию на книгу «Солнце на стене» известного в то время писателя Вильяма Козлова я прочитал на газетном стенде на углу улицы Скороходова и Кировского проспекта, рядом с бывшим Александровским лицеем. Газета висела там сутки, и я несколько раз, проходя мимо неё, останавливался.

В литературе я в то время не очень-то и разбирался. Однажды мне поручили написать рецензию на очередной сборник стихов известного поэта Вадима Шефнера. Мне трудно сейчас сказать, с какими мерками я подошёл к его стихам, но сборник я раскритиковал, и в редакции мою рецензию отвергли и правильно сделали. В то время я часто посещал художественные выставки, и однажды мне поручили написать статью о современной ленинградской живописи, обозначив, что существуют два полюса – один в лице художника-реалиста Роберта Френца, другой – авангардиста Завена Аршакуни, и чашу положительных симпатий склонить в сторону реализма. Я посетил мастерскую Аршакуни на Васильевском острове, познакомился с художником и решительно склонился в его сторону. Статья эта мне не удалась, но зато я познакомился в ЛОСХе со многими художниками. И о выставке художников – графиков в ДК имени Газа написал рецензию, которую Лев Сидоровский опубликовал в газете «Смена». Тогда же я близко сошёлся с Владимиром Емельяновым и Семёном Белым, фигурами во многом противоположными, что не мешало мне дружить с тем и другим.

Что касается Семёна Белого, о котором в рецензии был абзац с добрыми словами, то позже, когда мне будет негде жить, он пустит меня к себе в мастерскую на улице Желябова, 2. Мастерская у него была совсем крохотная, но с лежанкой, а удобства были в коммунальной квартире через площадку, для этого имелся отдельный ключ.

А с Владимиром Емельяновым мы изредка встречаемся до сих пор, и последняя встреча была осенью 2013 года на Биеналле, в библиотеке имени Блока, на Невском, 20. В первые годы знакомства с Емельяновым его жена Нина Максимович, искусствовед, дала в «Смене» материал о молодых художниках и писателях, которые высказывали своё мнение по разным творческим вопросам. Есть там ссылка и на «молодого писателя Виктора Кречетова». Кажется, она первой назвала меня писателем, хотя книг у меня еще не было. Когда я рассказал об этом Виктору Дронову, с которым работал в СЗПИ на кафедре марксизма-ленинизма, он порадовался за меня: «Ты покажи это Ивану Ивановичу (заведующему кафедрой), пусть знает, что на тебя уже ссылаются…». Разумеется, никому это я показывать не стал, даже Льву Гутнеру, работавшему на нашей кафедре, человеку творческому и демократичному. А что он ещё и стихи пишет – этого я в то время не знал и лишь в конце девяностых познакомился с его верлибрами. Традиционных стихов его я не знаю.

Постепенно к работе на кафедре я охладел и решил найти работу, как-либо связанную с творчеством. Мне показалось, что телевидение – такое место. Я устроился на Ленинградское телевидение, в молодёжную редакцию «Горизонт». В то время эта редакция была экспериментальной и весьма популярной, хотя во многом само телевидение было ещё довольно примитивным. Например, фотограф с редактором едут на какой-нибудь объект, фотографируют, потом редактор к этим снимкам пишет текст, и всё это идёт в эфир, такая форма передачи называлась «бобслей». Некоторое время я этим занимался, ездил с фотографом Валентиной Фёдоровой. Позже она уехала в Париж.

Но были и более интересные работы. Существовала такая установка: журналист должен сам организовывать событие, чтобы рассказать о нём по телевидению. Так я организовал встречу с писателем Леонидом Борисовым в книжном магазине «Эврика» в студгородке, где и сам познакомился с писателем. Ещё я организовывал встречу в институте имени Герцена с Константином Симоновым, который приезжал специально для этого из Москвы. Имя это в то время было популярно. Незадолго до этого вышла его трилогия «Живые и мёртвые». Встреча с ним в Педагогическом институте была весьма уместна, поскольку студенты изучали литературу, посвященную Великой Отечественной войне. В вечере принимал активное участие литературовед профессор Александр Иванович Хватов. Выступали студенты, было много вопросов писателю. В общем, передача получилась весьма добротной.

Работа на телевидении позволяла встречаться с разными интересными людьми. Помню, мы делали с журналистом Виктором Правдюком запись работы В. В. Меркурьева со студентами. Запись была в летнем театре на Каменном острове. Меркурьев был человек увлекающийся, и конца края не видно было его работе, он уже вышел за все мыслимые временные рамки. Правдюк дал мне деликатное поручение, как-нибудь поторопить его, что я и сделал, сославшись на пожелания пожарников. Странную роль иногда случается играть в жизни. К слову сказать, Правдюк познакомил меня с публикацией Дж. Джойса «Джакомо Джойс» в журнале «Литературная Грузия». Он дал мне этот номер журнала, и я сделал где-то ксерокопию на «Эре». Была такая копировальная машина на заводах. Работа эта контролировалась комитетом госбезопасности, но некоторые работники делали «левые» копии, не очень боясь последствий или преодолевая страх и надеясь, что до органов не дойдёт.

Было много интересных людей и в самой редакции. Режиссёр Виктор Кухаренко был яркой фигурой, он и вёл себя неординарно, считая, что ему всё позволено. Он мог, например, уснуть на редакционном совещании, и его не будили. Режиссёр Вячеслав Латышев, заместитель, а потом и заведующий редакцией Евгений Евгеньевич Печников, редактор Роберт Малозёмов, из рабочих, известный тем, что вырвал своих младших братьев из лап какой-то баптистской секты… В «Горизонте» я подружился с молодым ещё журналистом, выпускником университета, Юрием Алексеевичем Ростовцевым. С ним меня потом будет многое связывать.

Рядом со студией телевидения на Чапыгина, 6 была гостиница «Дружба», предназначенная в основном для гостей из стран народной демократии. Там, на четвёртом этаже, был буфет с кофеваркой, где варили крепкий кофе и куда сотрудники телевидения частенько забегали. Я проводил там довольно много времени. В редакции знали об этом, но не препятствовали. Однажды при мне туда пришёл молодой ещё тогда режиссёр Александр Аркадьевич Белинский со своими юными поклонницами. Это был фейерверк мыслей, шуток и страничных цитат из разных драматургов. Эта встреча раз и навсегда определила моё к нему почтительное отношение, которое я пронёс через всю жизнь. И уже в глубокой его старости я всё ещё следил за всеми его выступлениями.

Работая на телевидении, я получил некоторые начатки журнацистских знаний, которые мне потом пригодились в жизни. Но при всех плюсах, какие давала эта работа, были и весьма существенные минусы.

Каждое утро я должен был предлагать Е. Е. Печникову сюжеты, которые можно дать в эфир. Таких сюжетов (идей) я должен был приносить не менее десятка. Из этого десятка Печников оставлял в лучшем случае один или два. «Об этом надо подумать…» – говорил он. Эти утренние отчёты угнетали меня больше всего. Целый день я ходил и крутил в голове разные идеи-сюжеты, а утром главный отбрасывал эти идеи. Это была своего рода соковыжималка. Я тратил умственную энергию вхолостую, мозг был занят только этим, никакие рассказы не лезли в голову, а энергия уходила. И я решил, что надо оставить эту работу, найти что-то другое…

На заводе «Ленполиграфмаш» требовался инженер-социолог. С социологией я был знаком ещё с университета, да ещё однажды вместе с В. Т. Дроновым участвовал в социологическом исследовании на Ижорском заводе. Я решил, что справлюсь с этим делом, и предложил свои услуги. На «Полиграфмаше» я проработал один год. Летом я ещё раз съездил в пионерский лагерь «Космонавт-2» в Мельниково, это был лагерь «Полиграфмаша».

На заводе издавалась газета «Трибуна машиностроителя». В ней я опубликовал отчёт о летнем отдыхе. Статья эта сопровождалась детским рисунком, изображающим жизнь лагеря. На рисунке посреди лагеря нарисован человечек с сачком для бабочек. Этот человек, вошедший в сознание ребёнка, – я. В то лето я увлекался ловлей бабочек, и меня часто можно было увидеть за этим занятием.

В этой газете я опубликовал два материала по социологии, и, кроме того, в одном из номеров дали литературную страницу с подборкой стихов Евгения Шендрика и моим рассказом «Времена года», к сожалению, сокращённым. К стихам Шендрика я написал небольшую редакционную врезку, где представлял его с выгодной стороны.

На заводе я подружился с художниками, проводил у них в мастерской много времени. Интересные были люди. Старший, Сергей, съездил по туристической путёвке в Индию и как помешался на ней. О чём бы ни заходила речь, он всё сворачивал на Индию. Младший, Виктор Свистаков, учился в художественной школе вместе с Андреем Геннадиевым. У меня сохранились фотография – его портрет крупным планом с дарственной надписью – и снимок с его картины, изображающей один из уголков Карповки. Третий был Александр Скрынников, псковский парень, окончивший художественно-графический факультет Педагогического института имени Герцена. С ним мы подружились и некоторое время были близки, часто встречались семейно, но это будет уже, когда я женюсь во второй раз.

Пожалуй, пора сказать и о моей семейной жизни, на фоне которой проходило всё то, о чем я рассказал до этого.

Отношения у меня с женой были ровные и доброжелательные. Алла работала медсестрой в детском диспансере для больных с заболеванием мозга (это на улице профессора Попова, рядом с Институтом гриппа), чаще всего я слышал про менингит и энцефалит. Обычно по вечерам я встречал её с работы, и мы шли домой через парк Первого медицинского института. От этих прогулок у меня в памяти осталась особенно ярко осенняя картинка – жёлтые листья клёна вокруг фонаря сияли, как яркое солнце, и ещё я любил смотреть, как мокрые ветви после дождя образуют вокруг того же фонаря своеобразный круг. Наблюдая это, я невольно вспоминал Ван-Гога, любившего такие круги вокруг фонарей.

В садике около диспансера, где я частенько поджидал Аллу, приходя раньше, стояло гипсовое изваяние слона, и это наводило меня на какие-то грустные размышления. Я стал писать рассказ под названием «Грустный слон». Рассказ у меня не получился – не хватало какой-то изюминки. В конце концов я с ним расстался, но написал другой – «Дождь», о медсестре, в сущности, Алла и была героиня этого рассказа. Тогда же он был напечатан в газете «Электрик».

Публикация этого рассказа несколько возвысила меня в глазах тёщи, тестя и их близких знакомых. Они решили помочь мне. Однажды у их близких приятелей, в семье Милькиндов, собирали вечер по какому-то случаю. На этом вечере был Дмитрий Терентьевич Хренков. Меня представили ему как начинающего прозаика, чтобы помочь в чём-то. Для меня имя Хренкова в то время мало о чём говорило. Каким-то образом вместо доброго знакомства у нас вышел сильный и неприятный идейный спор о Солженицыне. Дмитрий Терентьевич считал его средним писателем. «У нас таких в Ленинграде полно!» – заявил он. «Кто. например?» – спрашивал я. «Да хоть Аркадий Минчковский, нисколько не хуже!»

– «Что я могу для вас сделать? – сказал он. – Я могу познакомить вас с писателем, который вам интересен!»

Но мне в то время был интересен один писатель – это я сам.

…Жили мы с Аллой в квартире из четырёх комнат, две из которых принадлежали её родителям, а две другие – соседям-пенсионерам, сын которых работал где-то в Мурманской области, кажется, в Апатитах. О сыне упоминаю потому, что его судьба произвела тогда на меня неизгладимое впечатление. Ему неудачно удалили зуб из верхней челюсти, потом что-то там чистили, от чего он оглох и стал терять зрение. Отец его, Фёдор Иванович, был частично парализован и с трудом ходил по квартире. Обычно он сидел в углу комнаты, на одном и том же месте. Однажды сын приехал к отцу на день рождения и сказал: «Здравствуй, папа!», обращаясь к нему в угол. Но отец на этот раз сидел в другом месте и, увидев это, понял, что сын ослеп. Ему стало плохо, и в этот же день он умер. А вскоре умер и сын.

Отношения с соседями были хорошие, но я не привык к коммунальному быту. У меня были проблемы с туалетом. Туалет примыкал к кухне, причём вверху было окно, выходившее на кухню. И я очень стеснялся, когда кто-то был на кухне в то время, когда мне нужно было идти по большой нужде. Обычно в это время я сообщал, что выйду на улицу на полчаса и шёл в общественный туалет на улице Льва Толстого, неподалёку от площади, где давал волю организму.

Большая комната выходила на улицу Скороходова, она была с балконом, у меня есть фотография, где мы с Евгением Шендриком стоим на этом балконе, молодые и счастливые.

Мы с Аллой жили в маленькой комнате, выходившей окном во двор. Там стояли огромные тополя, зелёные почти до зимы. Обычно листья тополя не желтеют и опадают зелёными. Глядя на них осенью, я писал стихотворение «Падают листья…». Стихотворение было нетрадиционным, в то время я писал верлибры и «тексты», а с размером, с рифмой – крайне редко. Но состояние души было вполне поэтическим…

Дома я писал редко, хотя любил сидеть за секретером. Обычно я шёл в кафе на углу Большой Пушкарской и улицы Ленина. Там меня знали и не мешали мне. Я подолгу сидел в углу за столиком с чашкой кофе, писал в толстенной записной книжке, нередко появлялся там же Шендрик. В этом кафе я встречался с Янисом Рокпелнисом, когда он приезжал из Риги и показывал мне латышский журнал со своими стихами, в содержании рядом стояли имена Рембо и Рокпелниса, и это ему нравилось. Кажется, в этом же кафе, но несколько позже, я познакомился с аборигеном Пушкарской улицы, жившим рядом, в том же доме, где был пивбар «Пушкарь», художником Евгением Гиндпером, ныне достаточно известным замечательным живописцем.

В самой квартире на Скороходова, 24 у меня мало кто бывал, запомнился визит Володи Емельянова и особенно Олега Коппе… Олег тогда читал свои стихи, и они производили на меня сильное впечатление. Но такие встречи были единичны.

Кроме Пушкарской, я посещал и кафе «Рим», стекляшку, выходившую на памятник изобретателю радио Попову. Я вообще любил эти окрестности Карповки, не раз рисовал их… «Полиграфмаш», Ботанический сад и улица Литераторов тут же… Дом Чапыгина и Филонова, а чуть дальше, на улице Профессора Попова, дом Матюшина, где бывали все футуристы и откуда Маяковский в жёлтой кофте шёл через огороды на вечер в Медицинский институт.

Через год после того, как мы поженились, у нас родилась дочь Ирина. Это было 10 октября 1969 года, в роддоме Первого медицинского института. Я ходил под окнами, шуршал жёлтой кленовой листвой, устилавшей землю, и был счастлив. Известие о рождении дочери принёс тесть. Я сидел за секретером, распахнулась дверь, и я услышал его громовый голос:

– Поздравляю, бегемот! Дочь у тебя родилась!

Имя дочери выбрал я. Три Иры были в моём сердце – Ира Ерохина, Ира Самойлова и Ира Ефремова… Мы заранее договорились с Аллой, что, если родится мальчик, имя даст она, а если девочка – я. Споров не было.

Отношения с родителями жены у меня были – хорошие с мамой, Верой Леонидовной, и терпимые – с тестем. Тесть, Тельнов Григорий Константинович, был фигурой весьма колоритной. Ростом под два метра, весом 117 кг, работал главным контролером на заводе имени Климова. Работу свою ценил, философию мою не уважал и предлагал устроить меня контролёром ОТК, к своему заместителю. Но я, конечно, не испытывал большого желания идти на завод. Как отец он, конечно, был прав, волнуясь за судьбу дочери. Завод давал стабильность и уверенность. Тёща работала инженером на том же заводе.

Родом Григорий Константинович был из Рыбинска. Его средний брат, Иван, к тому времени уже умер, а старший, Александр Константинович, человек верующий, воцерковленный, получивший образование еще в гимназии, жил в своём доме в Дибунах. Мы с Аллой не раз у него бывали и, помню, на какой-то вечеринке был его товарищ по гимназии, об этом я написал рассказ «Спич». Мне тогда они казались весьма древними, а им было немного за семьдесят. Речь Александра Константиновича резко отличалась от того, как говорили окружающие, говорил он плавно, благозвучно, и сам он был весь какой-то ухоженный, благообразный, с седой бородой, аккуратно подстриженной. Дети его, как говорится, все выбились в люди и занимали каждый в своём деле значительное место.

А у Григория Константиновича была дочь от первого брака, она погибла в авиакатастрофе уже на моём веку, и младшая, Алла, моя жена. Пенсия у него была хорошая, 120 рублей, по тем временам весьма неплохо. Обедать без «маленькой» он не садился, нередко посылал в магазин меня. А как выпьет, начинал вспоминать годы своей молодости, как он учился в какой-то военной академии вместе с Петькой Ворошиловым.

Между прочим, тесть учил меня жизни, и кое-что у него я взял. Один из его заветов был такой: никогда не обращайся к мелким сошкам по важному вопросу – иди сразу к самому большому начальнику. И когда я ездил в Министерство высшего образования в связи с распределением, я так и сделал: минуя все инстанции, пошёл к самому министру.

Когда я работал в СЗПИ, у меня было много свободного времени, особенно летом. Алла была больше связана, сначала работой, потом, после родов, дочерью. Я же частенько ездил с Шендриком на пляж, на залив, в Солнечное. Описывал свои летние впечатления, надеясь использовать всё это в рассказах, хотя самих рассказов было написано пока мало. Жизненных впечатлений не хватало, хотя какие-то заметки и наблюдения я делал постоянно. Может быть, не было своего видения, своего материала, темы в широком смысле. Женя Шендрик предложил съездить на его родину в Мариуполь, тогда ещё Жданов, на Азовское море. Набраться новых впечатлений. Это предложение не нашло понимания у Аллы. Сама она со мной ехать не могла. Не помню теперь, по какой причине. Дочь в это время была в летнем детском садике от завода имени Климова, на берегу Суходольского озера. Там же находился какой-то молодёжный лагерь от того же завода, и Алла по заводской путёвке уехала в него отдыхать, а я остался в городе.

Однако на Азов мы не поехали, и примерно через неделю я предложил Шендрику съездить со мной на Суходольское озеро, навестить жену. В лагере мы её не застали. Пошли на пляж, обошли его весь и, нигде её не найдя, вернулись в лагерь и стали ждать, когда она появится. Через час или два она вернулась, её уже известили, что приехал муж. Мы встретились, я спросил, где она была. Она ответила, что на пляже. Мы пошли на пляж, и как бы между делом я спросил, где она лежала, когда я тут ходил. Она указала на место, по которому я проходил и где её не было, из чего я понял, что она говорит мне неправду и даже настаивает на этом. А потом была вечеринка, из которой я заключил, что у неё возникло тут увлечение.