Текст книги "По реке времен (сборник)"

Скульптура

В Приморске я почувствовал вкус к скульптуре. Городок был окружён лесом, гуляя в котором, я выискивал какие-нибудь корешки, из которых резал всякие фигурки. Вообще это было время, когда в обществе распространилось увлечение лесной пластикой. Нередко устраивались выставки такого искусства. Особенно популярны были поделки из берёзовых капов.

Однажды на железнодорожной станции Приморска я нашёл огромный и очень выразительный кап килограммов в тридцать весом и отвёз его в Удельную, в дом Россетов, где в то время Женя Шедрик и Галя снимали комнату. К сожалению, позже при переезде он так там и остался. В то время я приходил в восторг от скульптур С. Д. Эрьзи. В 1972 году в Саранске вышла книга воспоминаний о мордовском скульпторе. Книга была снабжена иллюстрациями, и я буквально не расставался с нею. Причём я любил по-своему и С. Т. Конёнкова, но он был более реалистичен, а у Эрьзи я находил что-то символистское, близкое мне в то время. Вот и мне хотелось сделать что-то – не подобное, конечно, но что-то своё.

Позже, когда я буду жить в Удельной, я сделаю несколько скульптурных фигурок из свинца. Эти скульптурки сопровождают меня всю жизнь. Время от времени я пробовал то дерево, то пластилин, то глину, то даже алюминиевую проволоку. Работа эта доставляла мне всегда радость, но я понимал, что этим нужно заниматься постоянно, а не время от времени. У меня не было для этого никаких условий. В отсутствие материала и места работы я привык делать наброски будущих скульптурных работ, но и для этого не всегда хватало навыков рисовальщика. Однако со временем эти наброски стали вполне удовлетворять меня.

Скульптура всегда волновала меня. Когда я впервые увидел в Эрмитаже работы Кановы, я был очарован ими. Потом меня захватил Роден. Я последовательно переходил от Родена к Бурделю, от Бурделя к Медардо Россо, от него к Бранкузи и Генри Муру, от Мура к Джакометти. Я находил для себя много интересного и у Мештровича, и у Ксаверия Дуниковского, и в скульптурах Модильяни. Дошли до меня и снимки с работ казахского скульптора Болдано Суренжава и парижан Цадкина и Архипенко.

Причём в скульптуре меня всегда привлекало не содержание как таковое, а именно форма материала и его возможности. Поначалу и в литературе я много внимания уделял именно форме повествования, однако по мере творческого созревания я вернулся к более традиционному пониманию писательства и его назначения. Что же касается скульптуры и вообще изобразительного искусства, то тут у меня сохранились более свободные взгляды.

Более того, вот Владислав Смирнов-Денисов, добротный писатель, в последние годы своей жизни много работал над скульптурами из дерева. Им создано несколько интересных скульптур, отдельных фигур и многофигурных композиций, сделано мастерски, но скульптуры эти носят чисто литературный характер. Это литературные сюжеты, выполненные в дереве. Для скульптора этого недостаточно, поэтому он остаётся в моих глазах лишь мастером – резчиком по дереву.

После Приморска

Четыре года по возвращении из Приморска (1974-1977) были насыщены разными событиями в нашей жизни.

Отсутствие своего жилья заставляло нас снимать комнаты в самых разных местах, всё это сопровождалось разного рода происшествиями. Нам как-то не везло на хозяев. Случалось так, что хозяйка сдавала нам комнату на год, а через месяц неожиданно приезжал её муж из экспедиции и мы срочно должны были съезжать. В другом месте между мужем и женой произошла драка чуть ли не до смертоубийства – и опять приходилось искать новое жилье. Впрочем, всё это естественно, потому что обычно жилплощадь сдавали люди с неблагополучным семейным положением.

За короткое время мы сменили несколько адресов – жили недолго на Институтском проспекте, на Большом проспекте Петроградской стороны, около Зверинской. Там мы встречались с Леонидом Челидзе и его женой Зиной перед их отъездом в Армавир, куда его направили по распределению. Снимали комнату на улице Лёни Голикова, комнатушка была метров семь, не больше. Запомнилась она мне тем, что я дал хозяину почитать томик Бунина с «Тёмными аллеями», который так и остался у него. Для меня это была большая потеря – Бунина в то время ещё сложно было приобрести, а это был томик из тёмно-вишнёвого девятитомника, изданного «Художественной литературой». Месяца два или три мы жили на углу Таврической и Тверской, рядом с башней Вячеслава Иванова. Это были летние месяцы, когда Таня ещё заканчивала университет и защищала диплом по творчеству Эдгара По. В это время мы дружески общались с семьёй художника Александра Скрынникова, с которым я подружился, когда работал на «Полиграфмаше». Потом промелькнула улица Костюшко, были несколько месяцев в Петродворце. Но это были плодотворные месяцы нашего общего увлечения Александром Бенуа. Мы облазали петергофские парки, побережье Финского залива, в парках ещё было немало руин – всё это создавало особую атмосферу, которая подпитывалась сочинениями Бенуа о дворцовых ансамблях.

Совсем недолго жили на Дмитровской улице. Это место запомнилось тем, что оно расположено неподалёку от известного кафе на углу Невского и Владимирского проспектов, носившего негласное название «Сайгон». Это было удобно – в любой момент можно было встать и через десять минут пить крепкий кофе, которым славилось это заведение. Ну и, разумеется, всегда можно было кого-то встретить, что-то узнать новое, с кем-то поделиться своими мыслями, или прочесть кому-то стихотворение, или послушать самому. Об этом заведении много написано, есть и основательное издание с академическим налётом, под названием «Сумерки «Сайгона»». Поэтому я не буду писать о нём отдельно, хотя к теме «Сайгона» я ещё не раз вернусь.

Львиный мостик

Из времени скитаний по чужим углам более всего и мне и Тане запомнился Львиный мостик – место, где была толкучка, точка сдачи и найма жилья. Тогда же я попробовал написать что-то вроде физиологического очерка из быта Ленинграда. И поскольку я этот очерк под названием «Нужен жилец» нигде не публиковал, то основу его я приведу здесь. Думаю, он передаёт ту атмосферу, в которой мы жили эти бесприютные годы.

«Кто из ленинградцев не знает Львиного мостика через канал Грибоедова?! Вдоль набережной стоят столетние тополя. В июне они цветут, и белый пух устилает асфальт и водную поверхность канала. Пух садится на воду и не тонет, а так и плывёт, как бы образуя прозрачную белую дорогу. Здесь хорошо гулять влюблённым. Осенью листва оседает на водную гладь, шуршит под ногами, когда идёшь вдоль чугунной ограды. И кажется, вот так шёл бы и шёл по берегу, загребая ногами нехрусткий жухлый лист и без конца любуясь красотой, сотворенной человеческими руками. Но около Львиного мостика следует остановиться. Влюблённые гуляют здесь не только в июне и не только под шелест увядающей листвы.

Неделями, иногда месяцами зимой и летом толкутся они здесь в надежде снять комнату. И у тех из них, кто искал здесь комнату, вряд ли будет желание гулять у Львиного мостика, а жаль. Место красивое, уютное. Впрочем, влюблённые не при чём. Здесь можно встретить кого угодно. Комнаты ищут студенты, военные, разведённые и множество всяких неудачников, не составляющих отдельной категории.

Издалека ещё видна оживлённая толкучка, на месте почти никто не стоит – стоять бессмысленно, все ходят – так, вероятно, осуществляется броуновское движение. Вот вы подходите ближе – толпа внимательно осматривает вас, оценивает – съёмщик или сдатчик? Несколько человек бросаются навстречу. Это – неопытные или те, у кого уже лопнула всякая надежда снять хоть что-нибудь.

– Сдаёте? – с надеждой вразнобой вопрошают эти несчастные.

– Снимаю! – виновато отвечаете вы, и все разочарованно отворачиваются от вас и апатично разбредаются в стороны. Но тут же все куда-то бросаются и уже окружили кого-то. При появлении нового сдатчика толпу словно пронизывает током, и даже если вы не знаете, кто пришёл, что сдаёт, сколько просит, какая-то сила всё равно бросает вас к нему.

Определить, кто сдаёт, – нетрудно. Около них всегда стоят два-три человека, тот, кто держится независимо, и есть сдатчик. Ну а те, что жмутся, переминаются с ноги на ногу, – эти снимают.

Кого только тут ни увидишь! Вот пьяница. Чтобы не отпугнуть съёмщиков, он сегодня не пил. Ему тяжело, но ради дела он готов потерпеть. Однако он настолько проспиртован, что от него разит за версту – сам он этого запаха не чует и удивляется, почему к нему не идут. Впрочем, это дело времени – кому совсем припрёт, тот снимет.

Вот крутится какой-то мелкий типчик, пускает только девушек – так будто бы хочет его жена. С ним разговаривают две первокурсницы. Кажется, договорились, пошли смотреть комнату. Неожиданно для толпы выбегает женщина, догоняет их и останавливает:

– Девочки, не ходите, ничего он не сдаёт. Я знаю, что ему нужно!

Девушки возвращаются, смущённые, а типчик подальше от греха убирается восвояси.

Вот женщина – сдаёт только офицерам. Почему? Дисциплинированные, серьёзные люди – убедительный аргумент. Женщина, можно сказать, чуть старше бальзаковской. Одета не очень красиво, но дорого, парфюмерией пользуется отечественной и качество восполняет количеством.

Одна старушка сдаёт угол девушке, а другая – юноше. У каждой на то своя причина. Всё перечислить невозможно, да и нет смысла. Но вот, к примеру (тому есть живые свидетели), одна старушка пустила к себе курсанта Военно-медицинской академии. Курсант молоденький, чуть за двадцать. Чтоб угодить старушке, купил бутылку шампанского. Приходит в квартиру, соседи на него посматривают, улыбаются хитровато. Сели они со старушкой за стол, выпили шампанского, потом старушка вина достала, выпили, стали ложиться спать. Обнажила старушка свои мощи, а ей уже за семьдесят, да и в постель к нему.

– Не будешь, – говорит, – закричу, скажу, изнасиловать хотел – из академии выгонят!

Пришлось курсантику службу нести. Да невезенье вышло. Стала старушка второй раз к нему приставать. Оттолкнул её от себя курсант легонько, а она возьми да и вывались из постели. Упала и померла тут же. Суд был, свидетели были (такой же курсант, только более везучий). Дали курсантику пять лет, ну, а из академии само собой – отчислили.

Встречаются у Львиного мостика порой любопытные натуры.

Вот, прислонившись спиной к железной ограде, за которой в песочнице играют дети, изо дня в день стоят две или три старушки. Они свысока глядят на бездомный люд. Разговаривают между собой степенно, с достоинством.

– Бабушка, что сдаёте? – почти с нежностью в голосе спрашивал я.

Вид у старухи довольно жалкий, она в изрядно поношенном пальто, в старомодной шляпке, из-под которой выбиваются плохо расчёсанные волосы, в руках у неё то ли ридикюль, то ли хозяйственная сумка – трудно понять за давностью происхождения назначение этого предмета. Зеленовато-серое сморщенное лицо старухи сначала слегка разглаживается, как бы светлеет, видимо, моё обращение к ней немного обрадовало её. Но тут же морщины перестраиваются, старуха смотрит на меня оценивающим взглядом, но только несколько секунд, не более, и на лице появляется гримаса, выражающая презрение.

– Квартиру сдаю, – отвечает она, – только мне жилец нужен, а не такой охламон, как ты!

– Да что вы, бабушка, я работаю инженером на заводе. Я платить буду вперёд…

– Иди, иди, охламон! У меня квартира не для таких, как ты. Ишь, космы-то распустил! Мне настоящий жилец нужен, порядочный!

Разговор слышат несколько человек. Я в смущении отхожу, прячусь за чьи-то спины, а вслед мне ещё несётся брань.

Я уничтожен. Мне жаль, что я не порядочный, не внушаю доверия, хочется посмотреть, кому же она сдаст квартиру? Время от времени я взглядываю на старушек, но к ним почти никто не подходит. Но вот с ними заговаривает женщина лет пятидесяти, она хочет снять квартиру или комнату для дочери с мужем.

Сдаёт? Нет. Нужен настоящий жилец, а не так себе. Шантрапа всякая!

Вдруг из толпы вываливается пьяный мужик лет сорока, с запущенным небритым лицом, с запойными мешками под глазами и обращается прямо к той, которая ещё недавно уничтожала меня.

– А-а-а! Косоножка! Квартиру сдаёшь? А скажи, Макаровна, сколько комнат в твоей квартире? Три, а может, все пять? Ха-ха-ха-ха! – с издёвкой засмеялся он. – Ковыляла бы домой, косоножка, не пачкала бы людям мозги!

Старуха сникла, высокомерия на её лице не осталось и следа. Она что-то злобно прошипела и действительно поплелась, слегка подтаскивая ногу. Стоявшие с ней две пожилые женщины пытались заступиться за неё, но пьяный даже не обратил на них внимания и, уже обращаясь к собравшимся, сказал:

– Что вы её слушаете? Она всю жизнь прожила в коммуналке, комната у неё – семь метров, на кухню выходит. Угол она однажды сдавала, да вот и вошла во вкус. У нас в квартире её и за человека-то не считают, а тут она из себя цацу строит, квартиру сдаёт, жильца порядочного ищет!.. Уж я её знаю, косоножку, и ведь не подыхает, стерва, коптит воздух в квартире!

Когда месяца через два старуха появилась у мостика, я снова узнал в ней ту, прежнюю, сдающую квартиру, – неприступную и высокомерную. Тех, кто видел её поражение, здесь уже не было, и она снова чувствовала себя человеком, сдающим квартиру. Да, здесь она отводила душу, здесь разговаривали с ней почтительно и, видит Бог, не только охламоны, но и вполне порядочные люди.

Да, всякое место порождает своих героев…»

На этой толкучке у Львиного мостика я убил немало времени.

Не меньше времени было отдано поискам работы. Без прописки найти нормальную работу было невозможно, приходилось искать работу со служебной площадью. В Ленинграде с этим были проблемы. Некоторое время мне удавалось прописаться за городом, так, я был временно прописан в Саблине. Это давало возможность устроиться. Во Всеволожске мне дали назначение на должность директора Ириновского дома культуры.

Ириновка

Обязанности директора сельского дома культуры были не сложны. Да никакой работы там и не велось. Привозили кинофильмы, и по выходным бывали танцы – нужно было открывать и закрывать помещение дома культуры, конечно, следить за порядком в зале, обеспечивать чистоту – в штате была одна уборщица.

Поначалу я рассчитывал создать какие-то кружки, предпринимал для этого какие-то действия, закончил курсы повышения квалификации директоров сельских домов культуры.

Самым большим моим делом в роли директора была добыча угля на зиму. Помню мои поездки на какие-то склады, где я убеждал местных руководителей отпустить нам угля, чтобы дом культуры мог работать зимой. Когда в конце концов уголь привезли и ссыпали на улице перед сараем, я сам же его перебрасывал лопатой в сарай. Работа, конечно, для молодого мужика посильная, но нельзя сказать, что она доставила мне какую-то радость.

Дом культуры был рядом с железной дорогой, что мне было очень удобно, поскольку я ездил каждый день на электричке в город, в это время мы с Таней переехали в Удельную, на Тбилисскую, 29, где в доме Россетов заняли комнатку на втором этаже, ту, которую прежде снимали Женя Шендрик с Галей. Они к тому времени стараниями родителей переехали на Суздальскую улицу.

Но иногда я оставался в Ириновке на ночь, хотя условий для ночлега там, конечно, не было. Возвращаться электричкой поздно вечером не всегда было безопасно. Среди местной молодёжи нашлись желающие показать, кто тут хозяин. Такие встречи в электричке случались, правда, все они закончились благополучно. Но всё же мне это не нравилось. Как-то мешало жить.

Сама же Ириновка и её окрестности мне нравились. Весной я ходил в ближайший лес, наполненный голосами птиц, солнцем, криком кукушки… По шоссе ходил пешком мимо кладбища под горой в Вагановский сельский совет, находившийся в Борисовой Гриве. Там глазу открывался широкий простор. Любил я ходить к больнице, расположенной в бывшей усадьбе барона Корфа. Каменное двухэтажное здание стоит там и по сей день. От шоссе к фасаду шла липовая аллея – всё это настраивало на ностальгический и поэтический лад. Вблизи усадьбы рос огромный раскидистый дуб, возможно, даже и не один. Но в памяти почему-то остался один. Тут рождались стихи, в это время я ещё мало писал традиционных стихов, а больше авангардистские тексты, позже я объединил их в один цикл, названный «Пифизмы». Работая в Ириновке, я невольно стал читателем всеволожской газеты «Невская заря», а несколько времени спустя и её автором. Но об этом я расскажу позже.

Выставка в ДК им. Газа

В 1974 и 1975 годах активизировалась художественная жизнь ленинградского авангарда, получившего общее название нонконформизма.

Крупнейшим событием стала выставка художников, проходившая 22-24 декабря 1974 года в ДК имени И.И.Газа. О том, что такая выставка готовится, мы узнали, наверное, в «Сайгоне». Бывая там чуть ли не каждый день, мы не могли пройти мимо такой новости и, конечно, с утра уже были у Дома культуры. Когда мы пришли, там стояла уже очередь от входа до станции метро «Кировский завод». В основном была молодёжь, интеллигенция, богема, конечно, тоже. Настроение у всех было приподнятое, атмосфера дружеская. Все мы были людьми близких интересов, многие были знакомы между собой.

При входе была милиция, которая через мегафон объявляла порядок движения. Зрителей запускали партиями человек по пятьдесят, причём ненадолго. Я делал довольно подробные заметки, на основе которых потом написал статью, опубликованную уже много позже, в книге «Яйцо Леды» (СПб., 2003).

Заметной фигурой на выставке был Игорь Синявин, проповедник и устроитель хеппенинга. Он выставил чистый грунтованный холст, на котором зрители, кого он просил, оставляли автографы цветными фломастерами, заранее им приготовленными для этой цели. Я тоже расписался на холсте.

Вскоре мы с ним подружились. Не вспомню теперь, Нестеровский ли свёл нас близко, или, наоборот, через Синявина я сошёлся с поэтом Владимиром Нестеровским. Они были дружны между собой, а вскоре я подружился с ними обоими. Это были совершенно разные люди, но что-то их сближало. Нестеровский был фанатичным поэтом, бредившим своими стихами, он мог часами читать по памяти свои стихи, Синявин же совершенно не принимал вымысла. Если он что-то и писал, то только то, что было с ним самим. Причём Нестеровский был человеком скандальным и запойным; Игорь же если и наживал себе врагов, то только своей прямолинейностью и стремлением участвовать во всех заметных начинаниях. Пил только сухое и весьма умеренно, был прижимист.

Игорь жил в Тосно, в деревянном здании бывшей школы, жил с женой Татьяной и двумя детьми. Весной 1975 года я частенько бывал у него. Бывал один. Был с Нестеровским. От этого времени сохранились фотографии, которые сделал Игорь. Иногда у него бывали художники – там я встречал Александра Арефьева, Вадима Филимонова, Валерия Клеверова, Валентина Афанасьева, Игоря Константинова – книжника, историка кино, которого я знал ещё раньше. Школа была почти на берегу реки Тосны. Рядом стоял берёзовый лес, где по весне Игорь набирал берёзовый сок в трёхлитровые банки. При школе была какая-то мастерская художников. Игорь водил меня туда, но я не запомнил тех, кто там работал. Кажется, там были Герасименко, Гуревич…

В это время я вёл нештатно занятия в университете марксизма-ленинизма. Занятия у меня были в двух отделениях – в Гатчине и в Тосно. Естественно, что в дни моих занятий я заходил к Игорю.

Тосно

Оставив работу в Ириновке, я вновь ринулся на поиски. В Тосненском роно мне предложили работу воспитателя в селе Никольское, в детском доме. Но это было неудобно тем, что туда нужно было ездить на автобусе, а я не хотел отрываться от Ленинграда. Потом получил направление в Марьинский детский дом, расположенный в бывшей усадьбе князей Голицыных. Здесь можно было жить при детском доме. Место это было овеяно историей – в этом здании в довоенные годы располагался дом творчества писателей. Я внутренне настроился работать там, но директриса усмотрела во мне конкурента. Она решила, что меня направили сюда с тем, чтобы в будущем занять её место, а иначе зачем было присылать молодого, с образованием… Видя её совершенное нежелание, чтобы я там работал, я снова вернулся в роно.

В это время я ходил со своей малой прозой (миниатюры) в местную газету «Ленинское знамя», напечатавшую подборку моих миниатюр и рецензию на сборник рассказов Шукшина. Были и ещё какие-то заметки.

В газете надоумили меня обратиться в местное профтехучилище. Им как раз нужен был воспитатель в общежитие. Я стал работать воспитателем в общежитии. Мне предоставили в этом же общежитии комнату, можно было иногда заночевать. Но в это время мы с Таней жили в Удельной, и мне не хотелось оставаться в общежитии. Приходилось ездить в город каждый день.

Там я познакомился с Александром Нестеренко, журналистом, нештатным сотрудником тосненской газеты «Ленинское знамя». Он жил в общежитии училища, был фигурой весьма колоритной, с огромной окладистой бородой, в тёмных очках. Я невольно обращал на него внимание, когда он проходил по вестибюлю. Роль нештатного корреспондента его не устраивала, я посоветовал ему попытать счастья во Всеволожске, в газете «Невская заря», куда он вскоре и перебрался. Там он пришёлся ко двору и потом пригрел там и меня. Он писал ироничные фельетоны и информации о рок-ансамблях. Уже после его смерти друзья издали книгу его фельетонов «Утомлённые вдохновением».

Интересной фигурой в училище был физик Юра Хребтов, человек нежнейшей души с лицом матёрого уголовника. Контраст между его внешним обликом и душой был совершенно разительный. С ним связан такой случай. Однажды один из учащихся училища, Вася Силин, здоровый парень лет восемнадцати, добрый, воспитанный, съездил домой к старикам родителям, в Новгородскую деревню. Вечером, как обычно, в вестибюле была линейка. Вася на линейку не пришёл. Я поднялся в комнату, спрашиваю, в чём дело? Вася говорит, что не очень хорошо чувствует себя. Я стал расспрашивать, но парень ничего вразумительного не сказал. Я оставил его в покое – всякое бывает.

На следующий день я обходил комнаты и увидел, что постель у Васи Силина не заправлена, на простыне – капли крови. Я пошёл в класс, спрашиваю, где Вася? Ребята ответили, что утром его увезли на «скорой» в больницу.

Назавтра, возвращаясь из города, я встречаю ребят. Спрашиваю:

– Как Вася?

– Умер, – отвечают.

Оказалось, что во время поездки домой, его сильно избили и повредили мочевой пузырь. Сделали операцию в местной больнице, но спасти не сумели. Наверное, и моя доля вины в этом есть: если бы я вечером выпытал у него, почему он плохо себя чувствует и вызвал бы на всякий случай «скорую», может быть, и обошлось бы. Но этого я наверняка сказать не могу.

Когда родители приехали забирать гроб с телом, меня и Юру Хребтова попросили помочь родителям. В прозекторской лежало окровавленное тело, ещё не подготовленное к выносу. При виде прозектора и всего, что нас окружало, Юре стало плохо, и он вышел на улицу. Пришлось нам продолжать без него. Летом этого года мы с Юрой Хребтовым и моими университетскими друзьями ездили в Севастьянове, в Приозерский район, на заработки, строили там коровник. Однажды мы с ним вспомнили, как ему стало плохо в прозекторской, – так он рассказал, что позже познакомился с этим прозектором и они вместе пили там у него спирт.

Любопытна и такая деталь к портрету этого учителя физики. Мы всей бригадой жили в бывшем финском доме. Однажды разразилась над нами жуткая гроза. Всё дрожало и сверкало, мы все перепугались до смерти, а Юра Хребтов спал. Мы его разбудили, думали, что как физик он подскажет что-нибудь.

– Юра, проснись!

– Что такое? – спрашивает сквозь сон.

– Гроза прямо над нами, что можно сделать?

– А ничего, – отвечает флегматично. – Если попадёт, то попадёт! – и пошёл спать дальше.

А подружились мы с ним вот как. Однажды он зашёл ко мне в воспитательскую комнату, предложил выпить граммов по сто пятьдесят. Выпили. Раскрепостились. Пошли разговоры всякие. Не знаю зачем, но я решил удивить его своим умением метать топоры и ножи. Умением, которого у меня, конечно, не было.

Во всяком случае, ножи я метал плохо. А топора под рукой не было. Юра мне не поверил.

– Смотри! – говорю я и бросаю столовый нож в оконную раму и попадаю в переплёт. Это была случайность, но Юра был поражён и, прямо скажем, зауважал.

ПТУ это было средоточием какой-то отрицательной энергии. Однажды после обеда я вышел из столовой и решил сходить в лес. А лес там был недалеко совсем и почти девственный. Птицы поют, кукушка кукует… Часа через полтора возвращаюсь в училище. Народ вокруг. Милицейские машины. Оказалось, что молоденькую повариху, стоявшую на раздаче, только что на кухне убил её ревнивый муж. Причём, как потом выяснилось, он купил специально для этой цели набор кухонных ножей. И в это было трудно поверить. Только что я просил её: «Валечка, положи побольше!».

Валя была красивая, добрая, любезная… Может быть, она и симпатизировала кому-нибудь, но не до такой же крайности. У них осталось двое малолетних детей. Он любил её без ума, до умопомрачения. Об этом я потом узнал случайно. Игорь Синявий случайно оказался с ним в одной камере предварительного заключения. И он рассказал, что убийца мечтательно говорил: «Мне бы сейчас только лечь с ней рядом… И больше ничего не надо…».

Позже, уже в 1993 году, в мае, я вспомнил эту историю и написал стихотворение «Ревность».

 
Пряный запах весенней травы…
н замешен на памяти тлена –
Расцветали любовью цветы.
Но тем горше созрела измена.
 
 
Акт возмездия он совершил
И мечтал об одном безутешно –
На мгновенье прижаться к ней нежно
И забыть, что на свете он жил.
 
 
Где кипенье весенней сирени
И черёмухи голос звенящий.
Поселились бесплотные тени.
Что когда-то звались настоящим.
 

Это случилось в мае. Весна для молодых – время трудное. В общежитии жило немало девушек, к которым ходила местная молодёжь.

По вечерам общежитие было буквально в осаде. Местные парни пытались проникать в общежитие, и я был последним оплотом девичьей невинности, если она ещё у кого-то была. Так или иначе, но я стоял на страже, чем весьма досаждал местным героям. Среди них был один авторитет, который решил проучить меня, о чём и сообщил всем, я же этого не знал.

Вечером я вышел из общежития и стал миролюбиво объяснять, что это моя работа и я не могу пропустить их. Парни толпились поодаль, в вестибюле у окна толклись мои воспитанники, которых я пытался отправить спать, но они почему-то не уходили. Около меня стояли двое – лидер и его пристяжной. Неожиданно я получил удар в левое ухо и, если бы не стена, мог бы упасть. В ушах зашумело. Тот, кто ударил меня, отпрянул назад. Я мгновенно сбил его приятеля с ног и быстро запинал его. Тот, что отскочил, попробовал снова нанести мне прямой удар правой, на что я успел отреагировать и приёмом дзюдо бросил его через себя, головой вниз на асфальт, а стояли мы на довольно высокой кирпичной площадке перед входом. После чего я решил ретироваться и забежал в общежитие. Вслед мне раздался звон стекла – это мой противник разбил стеклянную дверь решеткой, о которую при входе вытирали ноги, после чего осаждавшие рванули от дверей и скрылись в ночи. Вахтёр стал звонить в милицию, чтобы приехали, но в милиции ответили, а где мы сейчас будем искать их?! И даже не приехали посмотреть, что тут произошло.

Поражение и позор местного главаря видели все. Мои воспитанники откровенно зауважали меня. На следующий день, когда возвращался из города в училище, я видел, как шедший мне навстречу один из тех двоих, завидев меня, сделал громадный крюк, чтобы не попасться мне на пути. Я как-то сразу почувствовал, что просто так мне это с рук не сойдёт. В тот же день я взял свои документы из отдела кадров и уехал в Ленинград. Чутьё меня не обмануло. Дней через десять я случайно во Фрунзенском универмаге встретил одного из мастеров этого училища. Он рассказал, что на следующий день огромная толпа местных ворвалась в общежитие, разыскивая меня, к счастью, меня там не было. Скорее всего, убили бы. Но мне в жизни везло не раз – Господь отводил от меня опасность, хранил меня для чего-то. Может быть, и для того, чтобы я написал эту книгу. Так закончилась тосненская страница моей биографии. Впрочем, запомнилось ещё, что туда приезжала ко мне совсем ещё юная поэтесса Ирина Моисеева. Но это выходит за рамки моей повести. Тем не менее была и такая страница моей жизни.