Текст книги "Ангел войны"

 
Бог милостив. Меня коснулась милость.
Какие солнечные дни!
Вошла служанка: что-нибудь случилось?
Вы звали? На, голубушка, взгляни —
письмо из Индии, ах да, читаешь по складам,
так вот – письмо из Индии, он пишет:
вернусь в июле, деньги льнут к деньгам.
Я – памятью к тебе и черепичной крыше.
Патент купил. Теперь он лейтенант.
В его распоряженьи восемь пушек.
Представь: мундир, и перевязь, и бант,
и офицерский шарф! и тьма других игрушек.
Я счастлива, ты знаешь, я ревную
его – к его одежде, к наглой ткани,
что ластится к нему и, кожу неземную
бесстыже гладя, у меня ворует
легчайшее тепло моих касаний.
Вернется офицером! нет, подумай:
сюда войдет как ливнем золотым
осыпанный! смешаюсь. Дура дурой.
Его не вижу – океан за ним.
Какие запахи – муската, парусины,
тропических цветов и темных потных тел.
Благословен Господь, во образе мужчины
являющийся нам! ты слушаешь? задел
меня крылом не голубок почтовый,
но целый мир – необъяснимый, новый,
не ведающий, где его предел.
 

 
Не ходят письма. И война в горах
(он говорил, когда пустили в отпуск) —
занятие пустое, так, рутина.
Безвылазно в казарме. Вечный страх —
а вдруг дизентерия? все опрыскать!
Повсюду хлорка. Видишь ли, мужчины
народ неаккуратный. Так дичаешь
за первую неделю, а вторая
и сотая уже неразличимы.
Я до того дошел, что дней не различаю —
где пятница? где воскресенье? – Рота,
построиться! Какие развлеченья?
Случается, придет приказ
об усиленьи воспитательной работы.
Читаешь, радуясь: пока что не про нас.
В соседней части были два таджика,
бежать пытались – их потом нашли
с глазами выколотыми, орущих безъязыко,
валяющихся, как мешки в пыли.
Там – самострел, здесь лейтенант подстрелен —
есть подозренье, кем-то из своих…
Туземцев не видал. От всей природы
одна жара. Жара уже в апреле,
и прелая вода – в любое время года.
И прорва прочих радостей простых.
 

1984

Из книги «Стихи из Кировского района». 1984

Идея России

 
Деревья, утопшие в сером снегу,
и две одиноких вороны…
Идея России, насколько могу
проникнуть сознаньем за ровный,
открытый, казалось бы, даже врагу
остриженный холм уголовный, —
идея России не где-то в мозгу,
не в области некой духовной —
а здесь, на виду, в неоглядной глуши,
в опасном соседстве с душою
не ведающей, где границы души,
где собственное, где – чужое.
 

Еще настанет наша другорядь

 
Еще настанет наша другорядь,
И новое тоскующее знанье
коснется шеи, рвущейся узнать
и холод лезвия, и жаркое зиянье,
и розовый пузырь – и бронзовую стать
посмертного живописанья.
 
 
Мне кажется средь мускульных сует,
что гибель где-то за горами…
Проваливается прозрачный пистолет
сквозь бедную ладонь. Искрит, перегорая,
проводка в бункере… А мы до старых лет
предполагаем жить, резвяся и играя.
 
 
Похоже, обманул Афганистан
И заграница утекает
уже в товарищеский будущий туман
с ее компьютерами и поющими часами…
Как чешутся глаза не видеть лучших стран,
Ни родины, чья боль не ослепляет!
 
 
И сколько может времени протечь
в такой растерянности и в таком бессмертье?!
Чем больше тяжести я сбрасываю с плеч —
тем выше, выше, не по смете
дороговизна временных долей!
Вот золото. Расплавь его и пей,
 
 
и, может быть, еще настанет миг —
мы кровью хлынем из остывших книг.
 

Кто что помнит

 
никто ни шиша не помнит за древностью лет
душа народа из прошлого избяного
из барачной ночи
в новый, кубический свет
 
 
впрыгнула
но от Vita Nuova
избави нас Боже
империя не перенесет
 
 
прыжка над бездной козлиной прыти
и теперь бичевидно-хлесткое «Время, вперед!»
звучит иначе: «Стоять! Как, болваны, стоите!
Не шевелиться. Убрать животы. Выгнуть дугою грудь»
 
 
есть неподвижное мужество строя
всей жизни, которую не повернуть
фронтом на будущее
тылами в былое
 
 
историк ныряя в метель
попадает на дно
областного архива
 
 
но и допуск не вечен – бедняге
ни шиша не выдадут
(хоть бы свечное пятно
с гербовой, купчей, на сгибах черной бумаги!)
 
 
нет
 
 
ни кто эту землю продал
ни кто купил
мы уже не узнаем насильно ее населяя
измышленной мышиной тьмой родовых могил
воплощенной мечтой футуриста о равностороннем Рае
 

Дочь Колымы

 
До чего это грустно, что – побочная дочь Колымы —
расправляет свои запоздалые крылья вполнеба словесность
над немыми людьми, составлявшими некогда «МЫ»
их бесчисленных «я», умножаемых как бы на вечность.
До чего это грустно, что сегодня возможно сыграть
поощрительный реквием и, не рискуя ни сердцем,
                                                                        ни шкурой,
помянуть за полводкой из тел человеческих гать,
намощенную щедро над жидко-болотной культурой.
 

Новый Верещагин

 
Наверное, из недр болотной армии
подымется новейший Верещагин…
Удары кисти, шаг за шагом,
за боевыми следуют ударами
десантных групп. Они вернутся, выстояв.
Они построятся в пятнистые колонны
у входа в Министерство обороны,
где их портрет неизъяснимый выставлен.
Пройдут по залу маршевой походкою,
не узнавая ни себя, ни командиров, —
один полувоенный Киров
пошлет на выходе напутствие короткое,
назвавши каждого отечески, по отчеству,
отпустит потрясенным на гражданку,
на жизнь обычную: зарядка спозаранку
и водка вечером – когда ее не хочется.
 

1987–1988

Из книги «Концерт по заявкам». 1989–1990

«по струнной плоскости народного оркестра…»

 
по струнной плоскости народного оркестра
посты рогатки будки ворота
с армейской звездочкой – такая простота
что нету человеческого средства
 
 
ни защититься от нее ни оторваться
а тут еще малороссийский альт
приподымается и забирает выше
границ водоразделов наций —
 
 
и от Урала до Савойских Альп
гуляет радио переполняя ниши
звукоубежища подполье слуховое
 
 
где прячутся остатки тишины
без электричества – коптилки зажжены
и пламя слабое, живое
 
 
с малейшим дуновением дрожит
 

На празднике народном

 
напрасно я на празднике народном
ищу мистериальный поворот
на красный свет или назад к животным
или в неведомый перед
 
 
мне повезло в отличие от многих:
родители меня больного привезли
в Столицу Бывшую откуда всех безногих
неслышно вывезли на самый край земли
 
 
пустынны улицы… предчувствие парада
звук не включен еще, кого-то молча бьют
возле моей парадной – и не надо
иных предутренних минут
 
 
я знаю что прошла, пережита блокада
мы счастливы, меня – я чувствую – возьмут
сегодня вечером туда, к решетке Сада
где утоленье голода – салют
 

В секторе обстрела

 
не зря из рук вываливалось дело —
нельзя ведь безнаказанно вести
игру с тенями в секторе обстрела
в бомбоубежище
                             а ну-ка пригвозди
 
 
рисунок на стену, когда ее шатает
когда кирпичная горячая пыльца
из-под карандаша испуганно взлетает
висит, как музыка, за голосом чтеца
 
 
плешивое отчетливое чтенье
гомеровского перечня
                                      по списку
оставленных поселков, городов
 
 
угадываешь контур отступленья
свистящее дыхание врагов
в громовой тишине
                                 и то, насколько близко
 
 
обещанное воскресенье
 

На отдыхе

 
палач по вечерам после работы
пьет молоко до одури до рвоты
парное пенное приправленное спиртом
из уцелевшей докторской мензурки
 
 
по радио то вальсы то мазурки
товарищи солдаты патриоты
и страх во сне что слишком сладко спит он
что все проспал – побудку по тревоге
 
 
ночное построенье второпях
бег по железным лестницам – а ноги
его как ватные – другие в сапогах
подкованных – а он босой младенец
 
 
в одной рубахе долгой, аж до пят
и без оружия и плачет не надеясь
проснуться – выровняться – остальных ребят
нагнать – проснуться с книгой ли с наганом
с молочной пеленою на очах
 
 
когда стога, предутренним туманом
наполовину съедены, торчат
обложенными дивными кремлями
над поймой обесформленной, над лугом
лишенным плоскости… ну, точно, киевляне
воинственным возвышенные духом
над половодьем половцев, над валом
 
 
завоевателей – и страх что сладко спит он
накрытый с головою одеялом
как будто притворяется убитым
или смертельно, дьявольски усталым
средь боя вечного и вечного покоя
бок о бок с пепельной невидимой рекою
 

Последняя книга

 
я-то молчу да вокруг не становится легче
ни тишины по ночам ни потрескивания свечи
 
 
если умрет электричество
газ отключат
восстановят буржуйские печи
из матерьялов подручных (жестянки стекло кирпичи) —
станет ли тише? очистит ли нас одичанье?..
 
 
толпы у воинских кухонь
бесплатные каша и хлеб
слухи о каннибализме и споры: что было в начале?
Слово Еда или Топливо? —
раньше
пока не ослеп
неба кусок между крыш уцелевший зачем-то
так и повиснул – во рвани в тревоге в дыму
 
 
Книга осталась
роскошный альбом Кватроченто
но и раскрыв
ничего не увижу
почти ничего не пойму
 

У костра

«Копни любого русского – найдешь

немца, татарина, финна, еврея…»

 
газ еще не отрублен, теплы батареи, в тылу
магазины торгуют и не опасаясь обстрела
высыпает на улицу публика. рано еще – не созрела
та большая тоска по косматому злому теплу
по космически-цельному телу
 
 
чтобы свет развалился на доли по линиям спектра…
в очи – звездная крошка, разбойный костер во дворе
двери, снятые с петель, разрублены – жгут на костре
подхожу к ним… на корточки (банда они или секта?)…
над печеной картошкой о голоде все,
                                                     о Семене или о Петре…
 
 
петушиное пенье и здесь повторяется трижды
ночь ничуть не теплее, все та же в углях синева
ну привяжется баба какая-то будто бы видела…
                                                                        я-то сперва
невпопад, не о том: не отсюда, мол, беженец лишний
нет – уперлась – ты был с Ним! помимо желанья, слова
из меня выползают нерусские, с шипом и хрустом…
эти как-то внезапно умолкли, уставились, даже сосед
бородатый, в застиранных джинсах,
                                                     не чуждый искусствам,
от меня отодвинулся – нечеловечески пусто
неестественно тихо… играет негреющий свет
 
 
на их лицах обрывочных
 

В ночь Диониса Господню

 
живчик такой, человечек, во всяком режиме
знавший и вкус винограда и возраст вина
где он теперь, если всё наконец разрешили?
всё обнаружили, выпили, съели, достали со дна
даже афинское судно с амфорами в рост гренадера
возле Сухума где нынче дурная, сухая стрельба —
где он, ценитель, убийца с душой винодела
с кем он гуляет, обнявшись? по-прежнему ли неслаба
пьяная песня его над разрушенным пирсом
в ночь Диониса Господню с карающим тирсом?!
 

Степное число

 
ну да, из Киева из Харькова а то и
Херсон совсем уже – являются с винтом
в затылке: Хлебников, мычание святое
гомеровских степей, протославянской Трои
о вечном Юге об овечьем о живом
 
 
добро бы только в гости из гимназий
в именье на каникулы на связь
фамильную с корнями… нету связи!
живи себе среди вселенской смази
«г» фрикативного по-девичьи стыдясь
 
 
тогда-то и находится учитель
библиотекарь школьный или так:
читали вы зангези? а прочтите!
сияет медный таз подвешенный в зените
каштаны жарят на стальных листах
 
 
и в углях синий жар и давленые вишни
усыпавшие узкий тротуар
и ход истории где ты уже не лишний
ты знаешь механизм и то что сроки вышли
и то что между немцев и татар
 
 
качнулся маятник наверх полезла гиря
а ты хозяин времени, пока
царит южнороссийское четыре
священное число с предощущеньем шири
и вкусом козьего парного молока
 

Одесская волна

 
сарматская лавина одесситов
жизнелюбивые, губастые (наган
ладонями согретый) обессилев
на реквизированный валятся диван
 
 
и пишут – и в журнал! и давятся от смеха
а там уже одышка, эскадрон
за гробом с дроботом, гороховое эхо
прощального салюта… с похорон
 
 
кто возвращается в редакцию, кто к делу:
допросы фельетоны вечера
в Колонном зале пенье a capella
в сортире по утрам… посмертная игра
 
 
в живые классики и превращенье в шутку
соленую, прибрежную, в союз
Воды и Гибели, Восторга и Рассудка
под сенью гипсовых недружественных Муз
 

На дороге у креста

 
то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки – там русские поют
на языке своем прощальном
 
 
почти по-аглицки – нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный – в оплату за проезд
 
 
из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье
 
 
решительный и тихий разговор
 

Из книги «Предграничье». 1994

Скит на перешейке

 
 неестественно-чистобородый в одной лишь холстине
     объявляется старец на пальцах учить по-немому
                   о невидимом ангельском чине
         о надежде на вкус приближенной к лимону
 собираются в кучку адепты на выходе из электрички
   добираются долго, теряя сомнительный транспорт
наконец – Голубиная речка и громоподобные птички
и запрет жестяной над мостом недорушенным распят
      и о чем они спросят когда со ступенек ледащих
            их какая-то сила под землю швырнула?
                      бывший финский блиндаж,
                посредине пластмассовый ящик —
       сам как лунь восседает и время его не согнуло
 

У нас и у них

 
          Судили у них, а сидели у нас —
                и разные вышли герои:
     у них адвокат по-шекспировски тряс
              Евангелием над головою,
     у нас подсудимый просил карандаш,
           а когда не давали – царапал
      известку ногтями (ну как передашь
      иначе – по камерам и по этапам?):
      Он жив еще, уничтожаемый, наш…
 По слухам, расстрелян. Казался распятым,
        но видел сегодня: Его в коридоре
вели под конвоем. Меня оттеснили к стене
        успел различить над Его головою
движение круглое, ставшее Светом во мне.
 

Церетели и судейские

 
      «племя бывших ветеранов —
          пламя будущих бойцов!
          а повереннный Баранов
          и присяжный Жеребцов
           не уверенные в деле —
    так, судейский инвентарь…» —
          думал тайный Церетели
         сам потенциальный царь
         пламя там же где и племя
               и другие племена
          под обломками полемик
               истина погребена
        Церетели в ценном склепе
           притворяется что спит
в стенах – кольца в кольцах – цепи
           гроб качается скрипит
        но Баранов с Жеребцовым
         сквозь бумажную метель
             опоясанные словом
              невредимые досель
           шествуют по коридору
             появляются в дверях
            и наводят на Контору
           первоиудейский страх
 

Господне лето

 
      Господне лето! ни шмелев ни шестов
            такую не застали благостынь:
          аресты в мае в райскую теплынь
        в июле в пору дачного блаженства
конвейерный допрос, поток слепящей тьмы!
    здесь папоротник цвел над протоколом
         и торф горел подкожный и такого
           гримасничанья девы-Костромы
         не ведал даже ремизов со сворой
             своей прелестной нечисти…
                               но вот
             переломился август и народ
          на освященье под крыло собора
             антоновские яблоки несет —
           и запредельна виза Прокурора
              поверх постановления ОСО
 

Пятое марта

 
          среди вселенского смеха и всяческой гили
         правда лубочна, и даже на пересменке эпох
 той же картинкой любуюсь как мыши кота хоронили
    как щекотали его камышинкой – неужто издох?
         серых теней вереницы, впряженные в сани
         челядь со стен фараоновых тесных гробниц
        вышла на волю – дурными пищит голосами
            переполняя мышиную даль без границ
       мы уже знаем как пахнет загробный морозец
   как серебрятся полозья как сужен кошачий зрачок
по-генеральски, лазоревым ромбом, и ветер матросит
 в шерсти его полосатой – плыви, мол, себе, морячок
       он-то плывет уплывает по мартовском лужам
           и не поймаешь его не возьмешь в оборот
         разве прикинешься будто и вовсе не нужен
                                 место пустое,
                        но центр композиции —
                                         Кот
 

Похороны

 
выдь на яузу, глянь – кого
  повезли на Ваганьково!
     благодетеля нашего
     генерала Ненашева
и не спрашивай: кто ж его
    господина хорошего?
проститутки преступники
 собрались и пристукнули
     чтобы Гостелерадио
   било жгло лихорадило
 

По течению песни

 
           не увозили в марусях
         катюшами не оглушали
       что же я бедный боюсь их
         девически-слабых имен
         чьи звуковые скорлупы
      флотилии чьих полушарий
         вниз по теченью плывут
   по державинской речке времен
           жаль не устроили их
         не уладили не удержали
         ветер как будто бы стих
  но отпущенный сверху маршрут
        в тесную вылился песню
                от края до края
        площади полной знамен
       я уже слов ее не понимаю
                 или не помню
       одно лишь мычанье немое
   невытравляемый тихий мотив
          молча от моря до моря
      всемирные крылья раскрыв
           хищная птица летела
        а все-то ей не оторваться
от вегетарьянской росистой травы
          не возвратиться домой
       в непривычное новое тело
 

Мальчики

 
    времена какие поздние!
     с дикой осенью оружия
   входят новости из Боснии
   ничего кругом не слушая
ни весны им ни жемчужного
  перебора капель сводчатых
    среди света безоружного
в недоразделенных вотчинах
среди света слишком резкого
 сослепу темно – и щурятся
   из трактира Достоевского
      вывалившие на улицу
   недоспорившие мальчики
     обведенные по контуру
линией кровавой начерно —
     и понурые покорные…
 

Из книги «Купание в Иордане и другие тексты времен чеченской кампании». 1995–1996

Эти

 
этим – купанным на кухне в оцинкованных корытах
    со младенчества играющим у церкви без креста
             не писать на Пасху золотых открыток
          серебристой корюшки не ловить с моста
 
 
оловянная свинцовая а то и в каплях ртути
        их несла погода спеленав сукном
   а теперь и некому просто помянуть их
       голубиным словом на полуродном
 
 
             языке церковном языке огней
отраженных волнами с такой холодной силой
    что прижаться хочется крепче и больней
 
 
к ручке двери – двери бронзовой двустворчатой резной
             где изображен свидетель шестикрылый
                    их небытия их жизни жестяной
 

Первое свиданье

 
     если после политеха
      ты россии не спасал
 инженерствовать не ехал
      со святыми за урал
   если к тайному оружью
    ты руки не приложил
или же с чертежной тушью
 кровь из отворенных жил
 
 
  не смешал заради блага
 главной родины твоей —
станет пострашней гулага
   первое свиданье с Ней
 

Воскресение под Нарвой

 
омоновцы охранники бандиты
однояйцовые зачем вы близнецы
размножены откормлены забиты
и похоронены близ Ниццы
и в жирный прах обращены
и воскресаете под Нарвой
для новой славы кулинарной
яичницы и ветчины!
 

Орел с Решкой

 
       вот тебе и в оттепель
                  колотун
       и терпи терпи теперь
                   Калиту
     князя нового кленового
              решетчатого
князя в клеточку линованного
        по решенью Зодчего
            жизни прежней
             жизни бедной
              безутешный
           грошик медный
            решкой кверху
               лежа в луже
            как бы свегнут
            и как бы нужен
 

Легкие игры

 
          о легка игра
     в олега ли в игоря
       и горя не мыкая
    даже голь немытая
          выгоряне —
     а туда же, играют
 во дворян водворение:
   володей нами княже
      сидай на коня же
                 ну!
а мы и пешком на войну
 

Военно-полевая церковь

 
   восстановленные в попранных правах
            пуля-дура и судьба слепая
           девки со свечами в головах
       с каплей воска на подоле облетая
       полевую церковь свежей кладки
               бог из бетономешалки
     бог усвоивший армейские порядки
       по ускоренному курсу в караулке
рядом с Маршалом чугунным на лошадке
    как собачка с госпожою на прогулке!
 

Памятник полководцу

 
   мы за нашим генералом
        генералом на коне
 двинем хоть и пешедралом
с животом пустым и впалым
      но довольные вполне
 
 
раз – побудка два – приборка
       три – оружье за плечо
и в окрестностях нью-йорка —
   прима беломор махорка —
         сразу станет горячо!
 

Плачущая бомба

 
из-за маршальской гармошки
из-под пушкинской морошки
  выпростать хотя ладонь бы
    выпросить слезу у бомбы
     ах пускай она поплачет
        ей ничего не значит
   что пескарь на сковородке
     скоморошничает скачет
 

На руинах межрайонного Дома Дружбы

 
тоска периферийная по центру
сидеть среди отмеченных Системой
пока ансамбль готовится к концерту
и режиссер свирепствует за сценой
 
 
не реже раза в год наполнившись как церковь
под Пасху помещенье Дома Дружбы
рукоплескало прибалтийскому акценту
носило на руках кавказ полувоздушный
 
 
примеривалось к тюбетейкам
рядилось в украинские шальвары…
увы! одёжка стала не по деньгам
полезли трещины, облупленный и старый
 
 
стоит как насмерть на своем восторге
мир вечной молодости, праздник урожая
колесный трактор сталинградской сборки
чихнул, заглох из фрески выезжая
 
 
на развороченные плиты вестибюля
где ватники строительной бригады
послеполуденными фавнами уснули —
им больше ничего уже не надо