Текст книги "Ангел войны"

Метампсихоза

 
Метампсихоза – это значит мне
по меньшей мере выпадет родиться
близ моря, в маленькой воюющей стране,
чей герб лазорево-червленый
подобен допотопному зверинцу
сплошные львы орланы и грифоны
и черт-те что на небесах творится
 
 
у горизонта – горб супердержавы
как тени сизые, смесились корабли…
на крабьих отмелях, в ракушечной пыли
сияло детство ярко, среди ржавой
подбитой техники искали что взорвать
куда прицелиться для смерти и для славы
посмертной – чтобы как-нибудь опять
 
 
воскреснуть в государстве островном
 

Киев зимой

 
под снегом киев как во сне
и век бы спать ему и свет мешая с ватой
спохватываться с вечностью хвостатой
в обнимку на днепровском дне
 
 
что видно снизу? взгорья да холмы
под снегом, как во сне, —
 
 
 в пещерные утробы
все возвращается от ежедневной злобы
от холщевитой банковской сумы
 
 
и нищета приняв парадный вид
над спящим материнским городищем
распяливает руки шевелит
 
 
губами жестяными и по тыщам
чьих – рыщи хоть по дну —
имен уже не сыщем —
молитву поминальную творит
 

Торжество часов песочных над механическими

 
      заунывное сперва по кругу бормотание
возрастанье темпа выкрики приплясывания —
         и свистящая спираль маго-метания
         с силой расправляется разбрасывая
 
 
    комья почвы сапогами утрамбованной
        камни арматуру со строительства
      брошенной лечебницы психованной
для придурков из последнего правительства
 
 
         это их – не наша остановка времени
в механических часах подвисших черной гирею
           над вокзалом где столпотворение
         где поют сирены и снуют валькирии
 
 
где на месте кровли – ночь прямоугольная
светлые дымки на фоне звезд бесчисленных
      так работает подмога дальнобойная
  что вокруг песок, один песок бесчинствуя
 
 
   из ладони на ладонь пересыпается
 это ли не есть развеиванье прошлого
по пространствам где не просыпаются
 без молитвенного воя полуношного?
 

Гибель вертолетчика

Вертоград моей сестры,

Вертоград уединенный…

 
Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной —
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь – не надышишься и снова
глядишь насквозь его – не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть —
его обнять не в силах до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда
и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада
 

Плачьте дети, умирает мартовский снег

 
в марте – хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:
вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы
 
 
черной грудой растет, Ататуев Казбек,
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутами белья в несводимых казарменных клеймах…
 
 
Каждый снег дотянувший до марта – уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи
а родители пишут ему о каких-то проблемах
 
 
да и письма их вряд ли доходят
 

Судьба поэта

 
В юности был стихотворец
нынче священник обремененный
детьми и собственным домом
без телевизора. Дети о фильме «Горец»
услышали только в классе, на уроках
Закона Божьего, только шепотом. Шепот казался громом.
 
 
Война ведется в горах. Самолеты,
говорят, бесполезны. Оттуда приходят люди
с лицами хищных полуподбитых птиц
и шепчутся с их отцом и варенье из красной смороды
нахваливают но оставляют на блюде
горы окурков. И до утра имена европейских столиц
 
 
под потолком невысоким
в сизом дыме висят
в доме без телевизора но с огородом и садом
 

Балканский тополь

 
балканский тополь карточный Восток
за горизонтом взорванная впрок
сначала церковь а затем мечеть
сейчас там госпиталь пекарня время печь
армейский хлеб из кукурузной шелухи —
и в общем перспективы широки
а среди прочего не так уж там нелеп
американец пишущий стихи
суфийские – о Мельнице Судеб
 
 
ты спрашиваешь – чья это земля
чей зелен виноград чей горько-солон хлеб
она ответит чуть пошевеля
плечом упертым в берега Босфора:
 
 
землетрясение побочное дитя
Резни и Распри, человеческого спора
о Боге и земле
ребенок-щель
этническую карусель
он обожает и глазенками блестя
следит как рушатся казармы и опоры
как накренился тополь-минарет
над пропастью неотомщенных лет
 

Горец

 
не витать никому в облаках над балканами
безнаказанным – и для двоих
мало одной земли а одному человеку
вообще как слону дробина
весь этот свет с облаками его и собаками
одичалыми в тех деревнях
откуда люди ушли
никого не прислав на замену
 

Враги

 
горстка их – но какая!
их разбойничья горская красота
не спасает
 
 
их «нивы» лихие
не плодоносят
 
 
но из них только ленивый
лунной ночью не ходит
на минированный перекресток
вооруженным
русских денег не просит
 
 
на прокорм голодающим женам
на проезд до Ростова
их сиротам
их обожженным подросткам
 

Вслед за тройкой

 
пули птицей полетели
вслед за полевой за тройкой —
не догнать конца недели
не прогнать тоски настойкой
 
 
степь рожающая горы
ширь забитая в теснину —
оттого здесь кони скоры
что вокруг едят конину
 
 
бел-поток шипя в каменьях
вывернулся весь наружу —
а нутро-то в черных змеях
в язвах измотавших душу
 
 
но скалистою волчбою
раздираемый терновник
видит небо над собою
словно волю – уголовник
 

Письмо на деревню

 
не казали б нам больше казаков рычащих: «РРРоссия!»
утрояющих «Р» в наказание свету всему
за обиды за крови за прежние крымы в дыму…
 
 
бэтээр запряженный зарею куда он к чему
на дымящейся чешет резине
тащит рубчатый след за холмы
 
 
а для раненой почвы одна только анестезия —
расстоянье доступное разве письму
в молоко на деревню в туман поедающий домы
 

В День Ксении-весноуказательницы

О, весна без конца и без краю —

Без конца и без краю мечта!

 
время тмится на часах без циферблата
вот уже и первая седмица
февраля и пленного солдата
вывели менять на пойманную птицу
на диковинную птицу-адвоката
 
 
и не спрашивают нужен ли защитник
время тлеет на часах без циферблата,
и хрипит их рация пищит их
частота нечистая от мата
а весна – весна мне только мстится!
 
 
без конца блок-посты и без края
вечная мечта – растаять раствориться,
отлететь резвяся и играя
в даль безвременья в надмирные станицы
в бой часов без циферблата
 

Слова слова

 
и стали русские слова
как тополя зимой
черней земли в отвалах рва
во рту у тьмы самой
 
 
меж ними слякотно гулять
их зябко повторять
дорогой от метро домой
сквозь синтаксис хромой
 

Эхо в горах

 
эхо в горах
это от голоса крови
дыбом встает каменный этнос
дымом черным пятнает
белые облака
 

Напутствие

 
а лермонтову скажи:
пусть говорит аккуратно
строго по тексту
Библии или Корана
 
 
о нагорных малых народах
о черкешенках и о чеченках
стройных печальнооких
чтобы ни слова худого!
 
 
и вообще ни слова
 

Из книги «Стихи после стихов». 1999–2000

Прометей раскованный

 
на своем на языке собачьем
то ли радуемся то ли плачем —
кто нас, толерантных, разберет
разнесет по датам, по задачам
и по мейлу пустит, прикрепив аттачем,
во всемирный оборот
зимний путь какой-то путин паутина
мухи высохшее тельце пародийно —
в сущности она и есть орел,
на курящуюся печень Прометея
спущенный с небес, – и от кровей пьянея
в горних видах откровение обрел
оттащите птицу от живого человека
пусть он полусъеденный пусть лает как собака —
нету у него иного языка!
летом сани а зимой телега
но всегда – ущельем да по дну оврага
с немцем шубертом заместо ямщика
путь кремнистый, путь во мрак из мрака
в далеко – издалека
 

Мусор

 
русский флаг еще вчера казался красным
а сегодня сине-красно-бел
но приварок цвета не указ нам
те же мы кого когда-то на расстрел
уводили на рассвете конвоиры
кто расстегивая кобуру
по ночам врывается в квартиры
и кровавым следом по ковру
тянется из той литературы
что с лотков у станции метро
начисто исчезла как задули
ветры новые – не ими ли смело
красный мусор мусор белый мусор синий
 

За ларьками

 
отойдем человек ненапрасный
за ларьки от заряженных водок
территория мира, пустырь
где заря да лазурь да солдат-первогодок
(вечно полуголодный расхристанный старообразный)
горсть патронов меняет на дурь
 

Стихи в форме госгерба

 
                      весь мир
           весь мир которого нет
      весь на экране как на ладони
поле гадания… что выпадает? валет
 или шестерка треф но вали вперед!
   хлопоты злая дорога худые кони
           иные версты иные дни
              берег твой дальний
                   там и живу я
        где вертухай виртуальный
            круговую песню поет
                    сторожевую
 

Надежда и опора

 
опора наша и надежда наша
о дети поврежденные войной
одетые в подобье камуфляжа
с нагрудной наградной дырой
 
 
водили их как скот на водопой
по тронным залам эрмитажа
пускай потрогают хоть отблеск золотой
той роскоши и славы чья пропажа
 
 
волнует меньше их чем гильза в кулаке
чем почернелый угол позолоты
в подножии колонн
 
 
тайком назло тоске
там даже можно выцарапать что-то —
козел басаев или хуй наполеон —
 
 
и тихо раствориться меж своими
и – к выходу… что остается? имя?
 

Сущие дети

 
сущие дети они
ладони в цыпках
заусеницы ссадины шрамы
гусеничные следы
колени да локти в зеленке
под ногтями – воронеж тамбов
пенза или зола арзамаса
там я не был но все поправимо
буду быть может
еще не вечер
 

Блин

 
такие вот брат блины
глядя со стороны
 
 
то ли полет шмеля
то ли парад планет
тихий дурак поет
шумный дурак шумит
да и мы неумны
слушая то и то
как бы с той стороны
где подкладка пальто
перелицована в плащ
с кровавым подбоем, блин
 

Империя пала

 
вот уж повеселимся
Империя пала
нынче только ленивый
не спешит к ней вприпрыжку
 
 
чтобы изловчиться
и как следует вмазать
носком сапога
в бок тяжкодышащий
 
 
благо на складах
армейской обуви прорва
 

Мы здесь по-прежнему

 
пропади они пропадом говоришь
ну и что?
они и пропали
 
 
мы-то по-прежнему здесь
мытари и полудурки
сволочь Богоспасаемая
 
 
сволочь а до чего Ему жалко —
даже подумать стыдно
 

На чукотку

 
умерли не все – но изменились
кажется что все кого я знал
словно бы заранее простились
с цепью фонарей уроненной в канал
 
 
и отправились – кто степью кто чугункой
кто по воздуху пройдя через магнит
на чукотку жизни где звенит
вечноюный снег а древняя трава
 
 
расступается и обнажает вид
на блаженные чужие острова
за проплешиной родного океана
 

Бах на баяне

 
помнишь баха на баяне?
убаюканный чаконой
волк-чабан смежает веки
 
 
и подпав под обаянье
темы точной как в аптеке
мыслит ядерщик ученый
 
 
о грядущей тьме о точке
первотворческого взрыва…
ты рожденная в сорочке
 
 
вся страна сплошное ухо
для единого мотива
для общеизвестной вести
 
 
слышно плохо в горле сухо
но глаза увлажнены
если мы приникли вместе
 
 
к репродуктору больному
и не слушать не вольны
будто ждем: прервав дремоту
 
 
музыки бредущей к дому,
наконец-то скажет кто-то:
Кончилось. Вы – спасены
 

Переход на летнее время

 
яд – сократу, мед – платону
нам бы солнышка да пчелку
или кошку на окне!
 
 
зря держали оборону
заряжая как двустволку
книгу взятую с плеча
 
 
не держал я оборону
не прилаживал двустволку
у плеча и страшно мне
 
 
что вокруг сезон охоты
прошивают вертолеты
воздух – царскую парчу —
 
 
для нагой своей свободы
строят платье из погоды
райской – дескать, облачу
 
 
в солнце, празеленью трону
и гуляй себе в траве
но цивильно по закону
 
 
Государство – по платону
время суток – по Москве
время летне время оно
 

Где же наш новый Толстой?

 
странно две уже войны
минуло и третья на подходе
а Толстого нет как нет
ни в натуре ни в природе
 
 
есть его велосипед
ремингтон его, фонограф
столько мест живых и мокрых
тот же дуб или буфет
 
 
но душевные глубины
будто вывезли от нас
в Рио или в Каракас
в африканские малины
 
 
прапорщик пройдя афган
разве что-нибудь напишет
до смерти он жизнью выжат
и обдолбан коль не пьян
 
 
или вижу в страшном сне —
старший лейтенант спецназа
потрудившийся в чечне
мучится: Не строит фраза
Мысль не ходит по струне
 

Пирог с начальником
(сонет)

 
пирог с начальничком румяный
с несытым ножичком народ
скрипя армейскими ремнями
наедет набежит сожрет
 
 
и вот внутри у нас живет
сознанье что обороняли
власть живота – но сам живот
как шостакович на рояли
 
 
играет вам не трали-вали
а марш походный марш вперед
и в барабаны гулко бьет
 
 
и если так – зачем сонет
где связанные да и нет
напрасно строили нещадно рифмовали
 
 
отцы – производители побед
 

Медвежья охота

 
или слопают нас как мед
или снова ломать комедь
всероссийский пошел медведь
на дыбах – и его поймет
 
 
только в шубе медвежьей тот
чьей рогатины двоеперст
под малиновый благовест
как по маслу войдет
 
 
в азиатское брюхо – там
все черно от фабричных труб —
только тронут багрянцем клуб
да на Троицу зелен Храм
 

Миллениум на пересменке

 
кто пил из черепа отца
кто ел с чужой тарелки
но тоже не терял лица
не портил посиделки
и даже кто не ел не пил
а просто был допущен
стоять на стреме у перил
да кланяться идущим
на пир ли с пира ли где спирт
с бандитом жрал есенин
где мордою в салате спит
испытанный хозяин —
все провожая каждый год
в небытие к монахам
как радовались мы что вот
живем под новым знаком
год уходил а век торчал
с новорожденным студнем
в обнимку и мороз крепчал
и штамп стучал по судьбам
он пропуск выписал себе
в тысячелетье третье
по блату, по глухой алчбе
по страсти к малым детям
и думаешь после всего
что он сплясал на цырлах
отпустят беленьким его
с переговоров мирных?
 

Об этой книге

В 1943 году вышел указ, предписывающий супругам, воевавшим на разных фронтах и в разных частях, воссоединиться, дабы пресечь увеличивавшееся количество гражданских браков с ППЖ – «походно-полевыми женами», боевыми подругами разлученных со своими семьями офицеров. Причем надлежало отправлять не жену к мужу, а младшего по званию – к старшему по званию. Война оказалась долгой, и на моральное разложение армии опасно было закрывать глаза. Так что беби-бум в СССР начался не в первые послевоенные годы, а на пару лет раньше. Несколько моих знакомых 1944–1945 годов рождения появились на свет благодаря этому циркуляру, в военных госпиталях – кто в Будапеште, кто в Варшаве. Мальчикам часто давали победительное имя – Виктор.

Об этом не слишком известном указе впервые поведал нам брат Виктора, Карл Борисович Кривулин, подполковник в отставке, человек героический, исключительного благородства офицер. Сам он ушел на фронт в неполные 14 лет и прошел всю войну с честью и достоинством, под конец командуя теми, кто годился ему в отцы и даже в деды. Их мать, фельдшер, единственный раз на медкомиссии превысила служебные полномочия и приписала старшему лишние 2,5 года. В блокадном Ленинграде она не смогла бы спасти сына, которому после двенадцати лет полагалась «иждивенческая», а не «детская» карточка, а на фронте был армейский паек и мизерный, но шанс остаться в живых. Мужество этой суровой женщины меня всегда восхищало. Я у нее в долгу. В 39 лет, воссоединившись с мужем, выносить второго ребенка в блокадном городе, родить его в военном госпитале под Краснодоном, куда их с Борисом Афанасьевичем, офицером, отвоевавшим на Ленинградском фронте, перевели, и, преодолев ужас воспоминаний о блокаде, вернуться после войны в Ленинград, в свой старый дом, потому что там была надежда на врачей, которые помогут больному сыну. (Их комнату в коммунальной квартире занял наглый тыловик, и старший Кривулин в качестве последнего аргумента расстегнул кобуру.) Все это казалось нормальным для поколения железных людей, неверующих праведников. Евгения Львовна Беляцкая спасла обоих сыновей.

Виктор не с молоком матери даже, а с кровью, через пуповину, впитал знание о войне. Война была не за спиной и даже не рядом, каждая клетка хранила генетическую память. И каждая клетка отторгала этот яд, память о насилии, жестокости, убийствах, страданиях и голоде. Не ненависть была сокрытым движителем его поэзии, но боль и жалость ко всем живущим и всем ушедшим, которые тоже живы, пока мы их помним.

 
«– Мы глаза, – он сказал, – не свои:
нами смотрит любовь на страданье земное…» —
 

строки из стихотворения «Запись видения (фрагмент баллады)» – ключевые для понимания текстов, здесь собранных. Для большего понимания приведу дневниковую запись 1978 года, этому стихотворению сопутствующую:

«В ночь на 14 февраля (вторник), после собрания у Ю. Н., был толчок: образ или видение, очень отчетливое, слишком отчетливое, чтобы быть плодом воображения. Я увидел место: шоссе под Лугой и стал свидетелем ситуации – в колонне эвакуированных из Ленинграда (новая война) встретил знакомого баптиста. Мы отделились от запрудившего шоссе потока беженцев и сошли с откоса к канаве, проложенной вдоль шоссе.

Вели какой-то бессвязный (символический?) разговор. В эту ночь закончить ничего не смог, вышло полторы строфы (работы часа три), но „виденье“ врезалось, и следующей ночью, после того как с мукой и ужасом минут сорок шел какую-то сотню метров от бывшего физфака до остановки троллейбуса на Биржевой, – после этого, преодолевая боль в правом боку и руке, – к утру дописал. Впервые за долгое время – доволен».

Ольга Кушлина

* * *

Жаркой крымской осенью 1974 года, в середине дня, я впервые увидел Виктора Кривулина – довольно ловко, хотя и опираясь на палку, он соскочил с облучка трехколесной инвалидной коляски, за рулем которой стоял мощный Юра Киселев, будущий создатель первой в СССР Инициативной группы защиты прав инвалидов. Киселев, в 13 лет лишившись обеих ног, и на своей тележке, и в своей мотоколяске всегда стоял. И всю жизнь так и простоял в самом высоком смысле этого слова. Дело было в коктебельском доме Киселева, известной всей Москве и всему Ленинграду Киселевке, и вечером на какой-то то ли веранде, то ли в недостроенной, без четвертой стены, гостиной Кривулин читал стихи. Среди многих поразивших и запомнившихся строк были и эти: «…согревает халатом сиротства, пеленает колени шинелью». Веявшим от этих слов холодом казарменной бесприютности теплый, наполненный эманациями приятельства, любви, винопития воздух Киселевки не то чтобы остужался, но как будто отчуждался от сиюминутных радостей крымского раздолья и повисал колеблющимся полупрозрачным занавесом, за которым скрывались совсем другой мир, другая реальность. Этот мир не мог осознать себя здоровым, полноценным, освободившимся от памяти войны и страдания. Тем летом Кривулину исполнилось тридцать, и хотя хозяин дома и некоторые слушатели были много старше Виктора, его стихи, голос и его облик внушали окружающим ощущение тайного трагического опыта, которым он хотел поделиться, преодолевая собственное сомнение в возможности такого обмена. Казалось, что визуальным слепком его стихов был некий сложный орнамент из архитектурных украшений, растений, музыкальных инструментов, воинского снаряжения… и орнамент этот был, как сказал однажды Мандельштам, «строфичен». Поэтическая мысль Кривулина широкими мазками воплощала замысел отдельного стиха, чтобы затем включить его в целостную картину стиховой речи. Рожденный в предпоследний год той большой войны, Виктор ощущал себя неотделимой ее частью, бессознательным еще свидетелем, призванным понять войну как состояние длящееся, пронизывающее сегодняшний, а может быть, и завтрашний день. Судьба нашего поколения – последних военных и первых послевоенных лет – сделала нас свидетелями еще нескольких войн, в которые Кривулин, раз и навсегда осознавший свою «страдательную роль певца и очевидца», вглядывался собственными жадными глазами и глазами многоликой Клио, равно беспощадной и сострадательной. По наблюдениям Виктора, очень многие поэты, писатели, художники его круга, то есть представители второй, неофициальной культуры, происходят, как и он сам, из семей профессиональных военных или людей, для которых военный опыт был главным и определяющим. Поэтому, помня о войне, обращаясь к ней, заклиная ее, Кривулин говорит от имени своего поколения, от имени культуры, замковым камнем которой он был. Эта книга и стихи, в нее включенные, не предотвратят и не остановят войну, но позволят заглянуть ей в лицо, понять ее, ее разоблачить и ей противостоять.

Михаил Шейнкер