Текст книги "Вспаханное поле"

Виктор Мануйлов
Вспаханное поле

Перед нами за вытянутой цепочкой молодых елок лежало вспаханное поле. Оно раскинулось километра на два в обе стороны, лоснясь полуразмытыми от постоянных дождей бороздами. Это была обычная для этих мест земля – желтовато-бурый суглинок. Даже на взгляд чувствовалась его вязкая тяжесть.

В ширину поле было с километр, оно почти ровной лентой протянулось вдоль дороги, лишь в одном месте с противоположной стороны в него острым языком вдавался овраг, поросший ольхой и лещиной. А дальше, в чашеобразной низине, лежало озеро, возле которого мы собрались на вечерней зорьке пострелять уток.

Автобус, на котором мы приехали, раскачиваясь на ухабах и подмигивая красными огоньками, уползал в редколесье. Мы явно поспешили покинуть его, хотя трястись по такой дороге – удовольствие не из самых приятных. И все-таки пару километров могли бы и потерпеть. Нас просто сбило с толку озеро: мы как увидели его, так и решили, что хватит, приехали. И только выбравшись из автобуса, поняли, что дали маху. Но автобус уже скрылся из виду, и нам оставалось решить: либо обходить поле по дороге, либо идти напрямик.

– Ну что ж, – сказал я, еще раз оглядывая поле, нет ли где тропинки или какой-нибудь межи. – Вот мы, а вон озеро. Всякая прямая короче кривой.

– Что верно, то верно, – согласился Николай Иванович, мой давнишний приятель. – Еще и Суворов говаривал…

– Тем более что Суворов.

И мы забросили за спину рюкзаки и вступили на вспаханное поле.

Уже метров через сто лицо Николая Ивановича покрылось фиолетовыми пятнами, а из-под финской шапочки по лбу и щекам заструился пот. Вряд ли я выглядел лучше.

– Ничего, ничего, – говорил он, бодрясь. – И не такое бывало.

А идти становилось все труднее. Болотные сапоги быстро обрастали вязким тяжелым панцирем, дрыганье ногами ничего не давало – отвалится разве что маленький кусочек, и тот норовит попасть в лицо. Поднимать ноги стало уже невмоготу и их приходилось волочить, оставляя позади себя корявую борозду. Подошвы то разъезжались на скрытых от глаз откосах под жидким слоем суглинка, то проваливались в ямы и щели, то натыкались на твердые комья или забытые картофелины, и ноги, привыкшие к асфальту, начали дрожать и подкашиваться.

Когда наконец мы добрели до оврага, у нас хватило сил только на то, чтобы, пачкая траву глиной, дотащиться до поваленной ольхи и сбросить рюкзаки. Сидя рядышком и тяжело дыша, мы тупо смотрели на неплотную цепочку молодых елок у дороги, откуда мы пришли, на свои следы, двумя безобразными шрамами легшие на выглаженное дождями поле.

– Как солдаты в атаке, – негромко произнес Николай Иванович, задумчиво крутя между пальцами сухую травинку.

– Кто? – не понял я.

– Я говорю, елки эти очень напоминают цепь солдат, когда они только что поднялись в атаку… Поначалу всегда цепь идет ровно, никто вперед не вырывается, никто не отстает. Это уже потом…

Я пожал плечами: для меня, не воевавшего, елки у дороги были всего лишь елками и ничем больше.

– Когда сюда шли, – снова заговорил Николай Иванович, – я оглянулся… Это вон там, возле лужи. И мне сквозь пот – все как-то, знаешь, нечетко было – вдруг померещилось… ну, что сзади нас цепь немцев – и аж озноб по спине. – Николай Иванович виновато улыбнулся и покачал круглой седой головой. – И это через почти сорок лет… Вот, брат, какие дела бывают.

* * *

«Мне было тогда чуть больше девятнадцати, – начал Николай Иванович свой рассказ, когда, после не слишком удачной охоты, мы сидели в палатке на берегу озера. – К тому времени я успел закончить спецшколу радистов, дважды побывал в тылу у немцев, но самих немцев, как ни странно это может показаться, видел лишь издали. Однако медаль „За отвагу“ у меня уже имелась, и я считал себя бывалым воякой. В конце ноября сорок третьего года меня прикрепили к группе разведчиков-корректировщиков, которые оказались без радиста. Об этих разведчиках у нас ходили слухи самые невероятные.

Дело было в Карпатах, немцы стояли крепко, и наши войска застряли там основательно. Карпаты, конечно, не Кавказ, но я к тому времени горы видел только в кино. И не я один. Помню, офицеры, которые посмелее да поумнее, ворчали, что суворовским солдатам штурмовать Измаил было легче, потому что их к этому готовили, а мы – с равнины и прямо в горы. Конечно, под пулями учиться – дорогое удовольствие: народу там положили прорву. А учителями у нас были немецкие горные егеря, которые тренировались в Альпах, а практику проходили на Кавказе. Но это я сейчас так рассуждаю – задним умом мы все крепки, – а тогда считал, что мы, русские, сильнее всех и егерей этих расколошматим в пух и прах. Молодым, дуракам да пьяным море по колено. А тут дожди зарядили, все размокло, раскисло – не пройти, не проехать…»

В палатке светила лампочка от карманного фонарика, и когда Николай Иванович поднимал голову, вглядываясь в свое далекое прошлое, в его зрачках вспыхивали яркие точки света. По прогнувшемуся верху палатки барабанил дождь, ветер шумел в камышах и голых ветках кустарника, совсем близко от нас тревожно вскрикивали утки. Война была в далеком прошлом, казалась почти выдумкой, чем-то нереальным, как нереальным был весь мир за тонкими полотняными стенками палатки. В такие минуты становишься мистиком, идеалистом, начинаешь верить, что существует лишь то, что ты видишь и слышишь, а все остальное – плод твоего воображения.

Я прикрыл глаза – и голос Николая Ивановича зазвучал из этого воображаемого далека, в котором обретались другие люди, другие желания и поступки, другие судьбы…

«И вот однажды, – звучал запредельный голос Николая Ивановича, – дело уже к ночи, подняли нас, два часа на сборы, на инструктаж и – вперед. Вышло нас человек десять во главе с лейтенантом Лаптевым. Ночь, дождь, не видно ни зги. То лезем вверх, то сползаем на задницах вниз, под ногами то камни ворчат, то мокрый лист шуршит, то чавкает мокрая земля. Рассвело, а мы все идем и идем без остановки. Знаю, что мы уже в тылу у немцев, но ощущение такое, что ходим не по немецким тылам, а по своим… в порядке, так сказать, тренировки. Несколько дней лазали по горам, а фрицев я так и не видел. Правда, время от времени слышал, как ревут моторы танков и машин. Сунусь, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что там делается, а мне: "Сиди! Не твое это дело!" Ну и сидишь. Забьешься в какую-нибудь щель, рядом два телохранителя персональных, и то один бок отлеживаешь, то другой: радист в разведке – персона, которую берегут пуще собственного глаза.

Как-то под вечер лейтенант Лаптев дал мне зашифровать радиограмму. В ней говорилось, что в таком-то квадрате расположены такие-то немецкие части, что там мост небольшой пропускной способности, ну и так далее. Длинная получилась радиограмма. Радиограмму эту я передаю, уйдя от моста со своими телохранителями километров на пять, получаю подтверждение о приеме и приказ действовать в соответствии с таким-то вариантом и бегом возвращаюсь назад. Пока я на ключе работал, немцы рацию, разумеется, запеленговали. Пока мы сидим и ждем самолеты, немцы наши следы распутывают. Наконец появляются "пешки", и тут уж не я, а лейтенант, не прячась, прямо в микрофон открытым текстом шпарит, откуда летчикам лучше заходить и куда кидать свои бомбы. А погода дрянь, облачность низкая, кругом горы, и как наши летуны умудрялись в таких условиях выкручиваться, ума не приложу.

И вот, едва они пошли на последний заход, мы срываемся с места и – давай бог ноги!

В жизни мне не приходилось так бегать. Ни до, ни после. Уж кажется, все – никаких сил не осталось, но кто-то забирает у тебя рацию, и ты, оказывается, можешь еще бежать и бежать. В ногах было наше спасение. Под гору несешься, как заяц, потом по ручью вверх или вниз, потом опять в гору – только теперь на четвереньках, и снова вниз, и снова вверх. Конечно, были короткие передышки, но в основном мне вспоминаются эти дни, как непрекращающийся бег. И все это время немцы сидели у нас на хвосте. Если же и теряли нас, то не надолго, потому что мы не просто бегали от них, а бегали по какому-то определенному маршруту, который известен был одному нашему командиру… ну, может, еще кому… и на этом маршруте еще несколько раз умудрились наводить наши самолеты на скопление их, как говорят, живой силы и техники. В горах, как я потом понял, по-другому просто нельзя: лес, ущелья, долины, спрятать можно армию так, что не найдешь, а мы должны были находить и наводить авиацию.

Где-то под конец четвертых или пятых суток все просто валились с ног от усталости и недосыпу. А после того, как мы создали у немцев колоссальную пробку возле какого-то туннеля, они стали гонять нас даже ночью и отрядили для этого силы немалые, так что куда бы мы ни сунулись, везде натыкались на егерей.

Что касается меня, то я вообще к тому времени перестал что-либо соображать. Мне казалось, что нам никогда из этого ада не вырваться. Я дошел до такого состояния, что мне было совершенно безразлично, что станет со мной через час, лишь бы упасть и спать, спать, спать… Но только, бывало, задремлешь, а тебя уже трясут, и слышно, как где-то рядом остервенело лают собаки, видно, как шарят между деревьями фонари. И мы все же умудрялись избегать немецких засад, отрываться от преследования. Правда, не без потерь.

Был у нас в группе солдатик по прозвищу Колобок. Ни фамилии его не знаю, ни как зовут. Колобок и Колобок. Росточка невысокого, а грудь и плечи широченные. Потом узнал, что Колобок этот до войны в цирке выступал не то акробатом, не то кем-то еще. Так вот, в одной из коротких стычек его ранило. И мы ушли, а он остался. Уж не знаю – и не спрашивал потом, – почему так получилось: то ли ранило его тяжело, то ли сам он не хотел быть обузой для других, то ли принято так было в этой группе. А только отошли мы совсем недалеко, как сзади раздалось несколько автоматных очередей, потом пауза, взрыв гранаты – и все. Был человек и не стало…

Меня, помню, это тогда так потрясло, что я на какое-то время даже спать расхотел. Не то чтобы думал, что через минуту и со мной может случиться то же самое, но все-таки что-то внутри меня знало: да, может. А я был молод, и жить хотелось страшно…

Надо сказать, что в той же стычке мы остались без рации: несколько пуль попало в нее и вывело из строя. Может, рация спасла мне жизнь, но я тогда об этом не думал. А посмотреть, что от нее осталось, нельзя ли ее отремонтировать, времени не было. Но и бросить… С рацией я еще что-то значил, а без нее становился вроде как бы лишним, ненужным. И никакие привилегии на меня уже не распространялись. Мне даже казалось, что если лейтенант узнает, что рации капец, то мне придется как Колобку…

На рассвете, после долгого бега по ручью, мы вышли в долину, окруженную со всех сторон горами. Это даже и не долина была, а большая, более-менее ровная поляна, вспаханная по осени и напитанная дождями. Ночью выпал небольшой снег, поляна была девственно чиста, лишь угадывались под снегом борозды, да посредине шла узкая межа, обложенная грядками из камней, собранных с поля, по меже – тропинка и упиралась та тропинка в каменный сарай. Вступать на эту тропинку было как-то жутковато, но сзади нас, куда бы мы ни пошли, все равно оставались следы, так что выбора, как я теперь понимаю, у нас не было.

Двое прямо по меже пошли к сараю, а мы – чуть погодя – за ними. Я тогда, помнится, подумал, что в этом сарае мы и останемся. Навсегда.

Сарай был пуст. За многие дни над нашей головой появилась крыша. Мы забрались на чердак, на слежавшееся сено, зарылись в него и мгновенно уснули.

Проснулся я от выстрелов. Вскочил, сразу за автомат, а понять не могу, кто стреляет и зачем. Потом смотрю: дежурный наш по фамилии Колода просунул в дыру автомат и шлепает одиночными. Глянул я в поле и обмер: немцы там в обе стороны от межи в цепь разворачиваются. Взвод, не меньше. И ни из какого автомата, разве что из винтовки, их не достанешь. А Колода говорит, что стрелять начал потому, что добудиться никого не смог: спали, как мертвые, на выстрелы же разведчик реагирует сразу.

Залегли мы вдоль крыши. Стал я прилаживаться, чтобы поудобнее было, разгребаю сено и натыкаюсь на какой-то сверток. Длинный и тяжелый. Развернул тряпье, а там винтовки, немецкие, целых четыре штуки. И патроны. Может, партизаны словацкие спрятали, – ну, мало ли… время такое.

Тут Пряхин, из сибиряков-охотников, увидел винтовки и к лейтенанту. "Вы, – говорит, – идите, а мы с Дроздовым вас прикроем. Возьмем, – говорит, – фланги и из винтовок. Мне, – говорит, – отец сказывал, что они еще в гражданскую так поступали. Здорово, сказывал, на психику действует".

Лейтенант сразу же смекнул, что к чему, но уходить отказался. "Вместе, – говорит, – уйдем".

Залегли Пряхин с Дроздовым с этими винтовками в разных концах сарая. А немцы уже в цепь развернулись и по вспаханному полю на нас двинулись. Метров четыреста, не меньше, нас разделяло. Попасть в такую букашку, какими они выглядели, дело, можно сказать, безнадежное. Но эти парни… Потом я узнал, что в таких группах обязательно были тренированные стрелки – два-три человека. На всякий случай.

Когда ребята сделали первые выстрелы, в движении немецкой цепи ничего не изменилось, только на флангах упало по одной фигуре. Потом еще по одной. И еще. Стрелки наши вели огонь методично, немцы подходили все ближе и ближе, и ни одна пуля, как мне помнится, не пропадала даром.

Вскоре на флангах немецкой цепи стало твориться что-то непонятное: на один выстрел падало по две-три фигурки, и если одна оставалась неподвижной, то другие норовили податься поближе к середине цепи, и от этого сама цепь стала укорачиваться, съеживаться, ее продвижение вперед замедлилось, она вытянулась своей серединой в нашу сторону, двигалась толчками.

А выстрелы все гремели и гремели, настигая тех, кто оказывался на краях цепи. Мы хорошо видели, как немцы, которым должна вот-вот достаться следующая пуля, начинали быстро отползать к середине, а то и перебегать, и два офицера метались сзади цепи, размахивая пистолетами, но тоже не переступая опасную грань.

Один фриц, не дождавшись своей очереди, вскочил на ноги и прыжками понесся к лесу. За ним кинулось еще несколько. Но поле… Разве можно долго бежать по такому полю! Они оскальзывались, падали, а пули все равно настигали крайних, и видно было, как раненые крутились и корчились на одном месте.

И тогда немцы залегли. А что такое залечь на таком поле? Это значит – практически остаться безоружным, потому что грязь набивается в затворы, в стволы, и стрелять из такого оружия уже нельзя.

С нашей стороны стреляли уже четверо. Да и для наших автоматов ППС, у которых прицельная стрельба около двухсот метров, расстояние было в самый раз, потому что немцы подошли настолько близко, что попасть в них могли уже не только такие стрелки, как Пряхин и Дроздов. Четверо били по флангам, сгоняя немцев в кучу. Двое-трое по центру из автоматов. Я стрелком был неважным, поэтому помогал нашим снайперам, чем мог: протирал патроны, снаряжал обоймы. Нас, можно сказать, охватил азарт, это была охота, где каждый выстрел для нас значил слишком много.

Конечно, немцы стреляли тоже, и у них были не только винтовки, но и пулемет, который выпустил одну-две очереди и заглох: грязь, она налипала не только на сапоги. Но долго такое положение продолжаться не могло. Немцы должны были на что-то решиться. Может, это были не такие уж опытные солдаты, потому что в армию у них брали теперь всех подряд, может, они тоже устали, может, пойдя по меже, с самого начала решили, что мы не задержимся в сарае, что нас там уже нет и ничего им не грозит. Конечно, если бы они пошли не по меже, а стали бы обходить поле по опушке леса, то не попали бы в такую переделку. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха…

И они решились. Они бросились вперед, к нашему сараю. Они бежали молча, пригнувшись, оскальзываясь, оступаясь, падая навзничь в глубокую и вязкую грязь, и когда приблизились к нам метров на сто, а мы все открыли огонь из автоматов, с их стороны раздалось всего лишь несколько выстрелов. И тогда они не выдержали и побежали кто куда: одни – назад, другие – к лесу… Уйти с этого поля смогли немногие… Да-а, если бы не вспаханное поле, неизвестно, чем бы для нас этот бой закончился…»

Николай Иванович долго молчал, вздыхал, переживая прошлое, ворочался. А я, потрясенный его рассказом, думал, как ни странно, не о том, смог бы я, оказавшись на его месте, все это вынести и не сломаться, а о том, что не для того пашут поля, чтобы их топтали. Не для того…

* * *

На другой день мы возвращались к проселку лесом, в обход вспаханного поля. На его краю у дороги будто дожидалась чего-то длинная темная цепь молодых елок. Где-то за спиной, у озера, один за другим гулко бабахнули выстрелы – и на мгновение мне показалось, что цепь качнулась и шагнула на пахоту.

1982 г.