Текст книги "Михаил Врубель. «Дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у Вечности»"

Михаил Врубель
Дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у вечности

© Меркушев В.В., составление, 2022

© «Знакъ», 2022

«… Всё в мире хочет добра – и не знает, где найти его»[1]1
  Леонид Андреев. «Анатэма».


[Закрыть]

 
Мне важны формулы, а не слова.
Я всюду и нигде. Но кликни – здесь я!
В сердцах машин клокочет злоба бесья.
Я князь земли! Мне знаки и права!
 

Максимилиан Волошин

Михаил Александрович Врубель – живописец, монументалист, график, скульптор, театральный художник, прикладник… Пожалуй, не существовало больше ни одного выдающегося художника рубежа XIX–XX столетия, отобразившего с такой же выразительностью и глубиной метафизические искания своего времени. Он, как никто другой, умел раскрывать суть и значимость изображаемого посредством необычайно утончённого и сложного пластического языка. Философские идеи и мировоззренческие концепции эпохи, последовавшей вслед за бурным периодом модернизации во всех сферах общественной жизни, чутко воспринимались художником и находили своё воплощение в его многогранном творчестве. Принято считать, что через такие талантливые и чувствительные натуры, как Врубель, историческое время говорит и свидетельствует о самом себе для других поколений. Для современников же эти свидетельства времени, записанные образным языком художественной метафоры, чаще всего, остаются невостребованными и непонятыми.

За последние десятилетия XIX века в Российской империи не только были проведены важнейшие социальные реформы, выросли города и укрепилось индустриальное производство, но и повысился интерес к нематериальной культуре, духовному поиску и концептуальным вопросам человеческого бытия. В живописи, как и в других видах искусства, возникают различные течения и творческие группы, призванные отвечать идейному многообразию в жизни общества. Наряду с ростом популярности реалистического направления небывалую силу и развитие получило искательство духовных опор в сферах, далёких от повседневного бытия – в мифах, сказках, легендах и несбыточных утопиях. Позитивистское начало, господствующее в духовной жизни в течение нескольких десятилетий, больше не устраивало российских интеллектуалов и значительную часть творческой интеллигенции, у которой появился понятный запрос на оккультную и богословскую проблематику. Вполне естественно, что в обстановке социальных противоречий, нараставших в обществе с 60-х годов, вопросы религиозного, этического и морально-нравственного содержания существенно доминировали над вопросами технологического и научного развития, которые также имели место в условиях индустриального подъёма России.

Подлинный выразитель чаяний своего времени, Михаил Врубель призывал деятелей культуры «будить… от мелочей будничного величавыми образами» из мира мечты, из светлой грёзы, из грядущего «завтра», исполненного, как тогда казалось, величественной красоты и гармонии. Это стало не только потребностью современника той сложной эпохи в переосмыслении своего места в меняющейся социокультурной среде, не только возможностью разобраться в себе и окружающем мире, а подчас и модой, поветрием времени, способом отчуждения от унылой повседневности и однообразия. О таких зависимых от новых веяний и влияний людях писал Саша Чёрный в своих знаменитых «Ламентациях»:

1. Испания

 
Спим и хнычем. В виде спорта,
Не волнуясь, не любя,
Ищем бога, ищем чёрта,
Потеряв самих себя.
 

В низших социальных слоях получали распространение различные секты и харизматические общины, а в высших – оккультные кружки и тайные мистические союзы. Увлечение магией и эзотерикой особенно сильно сказалось именно на образованной среде русского общества, давления оккультизма не избежал даже царский Двор вкупе с влиятельными членами императорской фамилии. Среди художников особенное значение приобретают аллегории и символы, сверхчувственная тематика не сходит со страниц популярных газет и журналов. Эстетика демонического безраздельно довлеет над всей русской художественной культурой. Тонко чувствующий вибрации и ритмы переломной эпохи, Александр Блок считал Демона символом своего времени, времени, особенностью которого стал кризис гуманистического мировоззрения, кризис морали и миропорядка в целом.

Поиском воплощения образа Демона и попытками осмысления его сути, как носителя абсолюта воли и переустроителя мира на новых, пока никому не известных основах, занимались практически все заметные философы и деятели культуры конца XIX – начала XX века. По словам Льва Шестова «истомившееся человечество отвернулось от своих старых идолов и возвело на трон зло и безумие». Мысль Шестова продолжает Николай Бердяев, утверждавший, что «человек проваливается в космическую безмерность», где начинается процесс его трансформации, смешения с чем-то более совершенным, с «духами жизни космической». То есть человек «вступает в иные космические планы, начинает чувствовать себя управляемым демонами и ангелами». Отсюда такая эстетизация в художественном творчестве всех этих незнаемых космических сил, романтизация всего демонического, утверждение падшего ангела в качестве «непонятого учителя великой красоты».

В образе Демона художники, и прежде всего Михаил Врубель, воплощают идею сверхчеловека, человекобога. Сопряжение темы зла с привлекательностью и могуществом было бы невозможно без ощущения богооставленности мира, ницшеанской гипотезы «смерти Бога», без кризиса гуманистической морали и фундаментальных основ этики.

Не в меньшей степени здесь сказалась и рефлексия художников и гуманитарных мыслителей на бездушие буржуазного мироустройства, равнодушного к красоте и безразличного к ценностям всего человеческого.

На протяжении почти всего XIX века словесность – поэзия и проза, безраздельно владела умами просвещённого российского общества. Графика, скульптура и живопись находились в тени могущественного «глагола», призванного «сеять разумное, доброе, вечное». И только к рубежу веков положение пластических искусств начинает меняться, они, конечно, ещё не смещают с пьедестала поэзию, но, по крайней мере, уже становятся с ней рядом. По этому поводу Илья Репин писал: «В самом деле заметно, что наши современники всё больше проявляют склонность воспринимать разного рода идеи глазами, через посредство изобразительного искусства, и вместо прежнего интереса к книгам в наши дни намечается возрастающий интерес к картинам».

Популяризации пластических искусств много способствовали проводившиеся по всей России выставки, причём центрами их проведения становились не только столичные города – Петербург и Москва, но и провинциальные – Нижний Новгород, Одесса, Харьков, Саратов, Казань, Киев, Екатеринбург, Тюмень и некоторые другие, где находились меценаты, способствующие выставочной деятельности художников. И последние не только находились – их было немало. «Иные жалуются, что у нас расплодилось слишком много художественных выставок. – Писал критик Владимир Васильевич Стасов. – Мне, напротив, кажется, что тужить здесь нечего…Искусство, общий уровень, окончательные результаты всего художественного хода и движения – только выиграют». Художественные выставки не только активно посещаются, о них много пишут, и эти обзоры вызывают у читателей живейший интерес. По свидетельству Николая Рериха «никто не скучает, читая обширные газетные фельетоны о выставках».

Обязательно следует упомянуть тот факт, что выставлялись не только произведения российских художников – в страну, начиная с конца 80-х годов, стали привозиться работы выдающихся зарубежных мастеров. Иногда такие показы производились целыми сериями, дабы полнее раскрыть тему, заранее намеченную организаторами вернисажей.

Художественная жизнь Российской Империи рубежа веков не ограничивалась исключительно временными экспозициями. Открывались музеи и частные галереи, создавались группы экскурсоводов-просветителей для приобщения простого народа к достижениям отечественной культуры. Любопытно, что даже нелегальная пролетарская печать не оказывалась в стороне от освещения культурных событий, рекомендуя рабочим посещение тех или иных выставок и музеев, публикуя на своих страницах наряду с художественными обзорами непосредственные зрительские отклики и впечатления.

Такая всеобщая вовлечённость конца XIX – начала XX века в гуманитарную сферу прямо свидетельствовала о потребности людей в духовно-нравственном обновлении, поиску путей к нему, желание перемен как в себе, так и в общественной жизни. Искусство, живопись отражали эти искания, с их помощью человек пытался понять себя, природу социальных отношений и реалии окружающего мира, а также стремился заглянуть в будущее. И оно вскоре случилось, воплотившись именно с той стихией разрушения и обновления, о которой пророчествовали наиболее чуткие его провидцы, и Михаил Врубель в числе первых.

2. Суд Париса

3. Портрет С.И. Мамонтова

«… Их судьбы – это лик Господний, во мраке явленный из туч»[2]2
  Максимилиан Волошин. «Демоны глухонемые».


[Закрыть]

 
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
 

Анна Ахматова

Михаил Врубель родился в Омске в 1856 году. Его отец, Александр Михайлович Врубель, – военный юрист, участник Крымской кампании и боевых действий на Северном Кавказе; мать, Анна Григорьевна – дочь астраханского губернатора, адмирала Григория Басаргина, состоявшего в дальнем родстве с декабристом, членом Союза Благоденствия, Николаем Басаргиным.

Михаил рос болезненным и хрупким ребёнком, сторонился активных забав сверстников, предпочитая тихие игры в кругу семьи, куда обычно приглашались подруги его старшей сестры Анны. В три года умирает его мать, и через четыре года отец Михаила женится вторично.

Мачеха, Елизавета Вессель, была уравновешенной и доброй женщиной, она быстро находит эмоциональный контакт со своим пасынком и, насколько это возможно, пытается заменить ему мать, принимая деятельное участие в жизни ребёнка. Не менее значим для юного Михаила и отец – постоянно занятый делами службы он всегда находит время для сына, неустанно заботясь о благоприятных условиях для его становления и личностного роста. Врубели, Елизавета Христиановна и Александр Михайлович, сами прекрасно образованные и щедро одарённые от природы, прекрасно понимали свою ответственность перед детьми и всячески помогали им получить хорошее образование и прилагали усилия к тому, чтобы развивать в них творческие способности. Мачеха даёт будущему художнику уроки игры на фортепиано, а отец организует сыну посещение рисовальной школы и нанимает для него лучших педагогов.

Семья часто переезжает по причине карьерных назначений отца семейства. Омск, Петербург, Саратов, Одесса – сменяют друг друга, однако смена мест не мешает гимназисту Михаилу Врубелю прекрасно успевать по всем предметам, являя особенную одарённость не только в гуманитарной сфере, но и в естественнонаучной. Ему с лёгкостью даются языки, а некоторых иностранных авторов он предпочитает читать в подлиннике. Ненавистные большинству гимназистов историю и словесность Михаил Врубель изучает, согласно свидетельствам сестры, «сверх нормы», и радуется, когда учитель физики по воскресеньям даёт согласие посещать физический кабинет, где имеется возможность поработать с приборами и получить ответы на наиболее сложные вопросы. В письмах к сестре Анне Михаил жалуется, что так мало предписано часов для постижения таких интереснейших дисциплин как геометрия, алгебра и космография. Казалось, что он хотел постичь всё на свете, и для этого ему всего лишь не хватало времени. В итоге он оканчивает гимназию с золотой медалью и поступает в Петербургский университет на юридический факультет.

По существу, он способен был поступить куда угодно, но в выборе учебного заведения для него был важен, собственно, не столько профиль учебного заведения, сколько его местоположение – Санкт-Петербург, город, куда он давно и упорно стремился.

Надо особо отметить, что для будущности Врубеля как художника будет востребовано всё, что ранее было осмыслено, понято, к чему он сумел прикоснуться чувством, и что смогла вобрать его память. Всё, так или иначе, вплелось в многозначность и глубину его работ, даже юношеское увлечение кристаллографией сказалось на неповторимом стиле художника, на технике его письма, когда мазки краски становились похожими на таинственное мерцание граней драгоценных самоцветов, только принадлежащих не мёртвой натуре, а живой природе.

Поступление на юридический факультет рассматривалось многими, ещё не вполне определившимися в своём профессиональном выборе студентами, как верный шаг к свободному и безбедному существованию, а для Врубелей это была ещё и семейная традиция. Несостоявшимся юристам, которые стали впоследствии поэтами, художниками и музыкантами можно было бы посвятить отдельный том. Здесь назовём лишь некоторых из них – современников Михаила Александровича Врубеля. Это меценат и общественный деятель Сергей Павлович Дягилев; художник и искусствовед Александр Николаевич Бенуа; книжный иллюстратор и живописец Иван Яковлевич Билибин; театральный декоратор, режиссёр и художник Юрий Павлович Анненков; художник, просветитель и музейный работник Игорь Эммануилович Грабарь; художник и мемуарист Мстислав Валерианович Добужинский; художник и философ Николай Константинович Рерих; публицист и художественный критик Дмитрий Владимирович Философов, и многие, многие другие, не столь известные широкой публике деятели культуры…

Вот что писал Александр Бенуа, объясняя, почему он, вместе со своими друзьями из гимназии Карла Мая, подался на юридический факультет: «Считалось, кроме того, что и тем, кто вовсе не собирались посвятить себя специально юриспруденции, “не бесполезно для жизни приобрести познания, преподававшиеся на юридическом факультете, что предметы, изучаемые на нём, служат продолжением всё того же общего образования”, а диплом, полученный на государственном экзамене юридического факультета, “отворял все двери” – иди служить куда хочешь. Наконец, не последним соображением было для нас то, что сами занятия на этом факультете не требуют полной отдачи себя, а нам хотелось иметь как можно больше времени в своём распоряжении. Мы так были увлечены тем хаотическим, но всё же интенсивным “самообразованием”, которое давали нам чтение, посещение музеев, театров, концертов! Да и наши постоянные встречи с их обменом мнений, с их спорами, много значили. Я и сейчас считаю, что главную пользу (или даже единственную реальную и несомненную пользу), которую нам принесло пребывание в университете, мы извлекли не из тех наук, которые мы слушали без особого рвения (с каждым семестром всё менее и менее прилежно), а из того, что у нас теперь оказалось столько досуга. Эта “уйма свободного времени” дала нам возможность осмотреться, самоопределиться, понять, куда нас действительно тянет».

4. К ночи

И заканчивает Александр Николаевич свои воспоминания о времени, проведённом в университете такими словами: «Как это ни странно, я как раз за свои студенческие годы убедился, что я художник и что должен остаться художником. Я поверил в себя».

С Врубелем произошло то же самое. Но никакой условный Дягилев не оканчивал гимназии с золотой медалью, не читал в подлинниках книги на латыни и не сокрушался, что ему мало преподают тригонометрии. К тому же не так его увлекала живопись, как тех же будущих мирискусников из кружка Бенуа. Даже современники, хорошо знавшие Врубеля, не могли понять или поверить, что такой наделённый всяческими знаниями и способностями человек, так и не сумел написать заключительной конкурсной работы, проучившись в университете больше положенного срока, однако получивший в результате гораздо меньше, нежели все остальные. Те, кто с симпатией относился к Врубелю, были уверены, что он, напротив, за время обучения окончил сразу несколько гуманитарных факультетов, другие же были уверены в том, что он, как впоследствии Добужинский, сразу после первого курса безуспешно пытался поступать в Академию художеств. Впрочем, такие суждения были не лишены оснований. В университете Врубель, действительно, посещал дополнительные лекции на параллельных факультетах – жажда знаний бывшего «первого гимназиста» никуда не исчезла, да и кисти и краски он тоже особенно никуда не забрасывал.

Хотя, логичнее было бы предположить, что Врубель, подобно студенту-юристу Александру Блоку, воспринял юриспруденцию как нечто совершенно чуждое себе и «почувствовал свою полную неспособность к практическим наукам». Только таких достоверных свидетельств, относительно Михаила Александровича, в отличие от Александра Александровича, мы не имеем.

Тот же, кто более спокойно относился к Врубелю, списывал все его неудачи в учёбе на слишком свободное поведение молодого человека, на отсутствие всякого контроля со стороны брата мачехи, взявшего над ним опеку. Это очень понятный подход к юноше, который лишён строгого родительского надзора. В той же праздности и легкомыслии некогда обвиняли и юного Пушкина за его «дружбу с гусарами», как-то не обращая особого внимания на то, что дружил-то он, прежде всего, с одним из самых образованнейших людей своего времени, корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Петром Яковлевичем Чаадаевым. Как общение с Чаадаевым обогатило и во многом повлияло на мировоззрение лицеиста Пушкина, так и на студента Врубеля сильнейшее воздействие оказывали его новые знакомства с людьми, которые были связаны с искусством или просто увлекались живописью и её историей. Эти полезные для будущего художника связи возникали как благодаря репетиторству, так и находились через близкое окружение родственников – Николая Христиановича Весселя (брата мачехи) и сестры Анны. Не стоит также преумалять значение в формировании Врубеля-художника философии, особенно философии Канта, которой отдавал явное предпочтение молодой студент-юрист, находясь в стенах университета. Учение о свободе, счастье, морали и о человеческом предназначении не могло оставить равнодушным впечатлительного молодого человека, склонного к научному знанию. Кант утверждал, что по-настоящему правильный выбор человека – это выбор в пользу абсолютных ценностей, независимых от воли других людей и жизненных обстоятельств. И этот выбор для себя Врубель сделал, сознательно или неосознанно – уже не суть важно. Как это ни покажется странным для самого молчаливого из искусств, труд художника – всегда диалог. Диалог со своим ближним окружением, с критикой, заказчиками, невзыскательной публикой да мало ли ещё с кем. Но художник, сумевший постичь в себе кантовскую свободу выбора, как правило, разговаривает с самим Мирозданием, никак не согласуясь с «желанием снискать почтение у других».

И Врубель даже в заказных работах разговаривает именно с Ним, причём на самые разные темы, однако никогда не забывая соотносить настоящее с Вечностью, пытаясь подойти к истине в самой что ни на есть «инстанции последней».

Через год после окончания университета и свободных для посещения Вечерних рисовальных классов, Врубель в 1880 году поступает в Академию художеств вольнослушателем. Но по-настоящему он смог «делать успехи, расширять и физический, и эстетический глаз» только в мастерской Павла Чистякова, куда он был зачислен осенью 1882 года.

Чистяков был своеобразным реликтом старой академической школы, с её железной дисциплиной и строгим рисунком.

5. Пан

Несмотря на своё простонародное происхождение, а Павел Петрович был выходец из крепостных крестьян, Чистяков был тонкий психолог и искусный педагог, умевший побуждать учеников находить искусство в себе, а не себя в искусстве. По словам Врубеля «он умел удивительно быстро развенчивать в глазах каждого неофита мечты гражданского служения искусством, и на место этого балласта зажечь любовь к тайнам искусства самодовлеющего, искусства избранных». Неизвестно, читал ли Чистяков Канта, но такая постановка вопроса, несомненно перекликающегося с кантовским категорическим императивом, пришлась по душе начинающему художнику Михаилу Врубелю и ревностному поклоннику кёнигсбергского философа.

Не чужда была Чистякову и другая кантовская тема – «вещи в себе». Раскрыть вещь в своей исключительной подлинности, предназначенности и полноте, такая задача ставилась педагогом перед любым испытуемым. И здесь в равном положении находились все – от юного дарования до маститых живописцев, не считающих чем-то зазорным подучиться у Павла Петровича. А предмет для изображения обычно выбирался самый простой, что-нибудь незначительное из постановочного реквизита. Считалось, что такую проверку удалось пройти лишь единственному из числа всех испытуемых.

Обучаясь в классе Павла Чистякова, Врубель с головой уходит в работу. В письме к сестре он пишет: «Ты представить себе не можешь, до чего я погружён всем своим существом в искусство: просто никакая посторонняя искусству мысль или желание не укладываются, не принимаются». Он словно бы вновь обратился в того преуспевающего гимназиста, который с «беззаветностью и фанатизмом» осваивает необходимые для своего самосовершенствования вещи. Говоря об учителе, Врубель признаётся, что ему «понравились основные его положения, потому что они были не что иное, как формула моего живого отношения к природе, какое мне вложено».

Врубель не раскрывает сестре, что именно «вложено», верно это настолько очевидная для него вещь, которая даже не требует никаких разъяснений. И здесь возникает очевидная аллюзия с пушкинскими размышлениями о сущности пророческого дара. В его известном стихотворении в уста новоявленного пророка шестикрылый серафим «вкладывает» язык, способный говорить от имени Всевышнего, а сам пророк исполняется Его волей. Неудивительно, что Врубель впоследствии создаст образ шестикрылого серафима, приходящего к людям не только с последним вердиктом, но и призывающего к пророческому служению избранных.

Кроме мудрого и внимательного наставника в лице Чистякова, Врубель в Академии обрёл себе двух талантливых друзей-соперников: Валентина Серова и его двоюродного брата – Владимира фон Дервиза. И это тоже несомненный плюс профессионального художественного образования – в соперничестве и взаимовлиянии обязательно совершенствуется понимание и отчётливее видится сущность всей творческой проблематики. Неслучайно, после совместных частных постановок со своими друзьями, Врубель пишет, что «теперь и картина представляется мне рядом интересных, ясно поставленных и разрешённых задач».

Врубель обладал редким для рисовальщика качеством: он мог не идти от общего к частному, а вести рисунок «от детали», сохраняя всю предметную форму в своём воображении. Как истинный профессионал, он научился по-пушкински не ждать вдохновения, а по ходу работы приводить себя в рабочее состояние, поскольку никакое серьёзное дело, тем более имеющее творчество в своей основе, невозможно выполнять «дрожащими руками истерика».

Трудолюбие и беспримерная преданность Врубеля искусству были известны всем в Академии. У Чистякова он был если не самым любимым, то бесспорно первым учеником. Неизвестно, что случилось бы с Врубелем дальше, не покинь он стен Академии, но стечение обстоятельств вынудило его прервать процесс обучения и произошло это по причине бесспорного лидерства среди воспитанников Чистякова. Впрочем, сам Михаил Александрович никак не ожидал такого поворота в своей судьбе. По рекомендации своего руководителя мастерской он был приглашён участвовать в реставрации Кирилловской церкви в Киеве, за которую взялся археолог и художественный критик профессор Прахов. В обязанности чистяковского академиста входила задача по написанию нескольких новых фресок взамен утраченных, а также общее наблюдение за проведением реставрационных работ.

У Совета Академии против такого назначения возражений не было…

При воссоздании утраченных фресок в Кирилловской церкви Врубелю очень пригодилось его умение работать от детали, без предварительной разметки фигуры. Пространство церкви, заставленное лесами, не позволяло вести работу, сообразуясь с размеченным композиционным эскизом. Художник смог увидеть свою работу целиком только тогда, когда строительные леса были убраны из храма.

Для пользы дела оказались востребованными и его природный такт в обхождении со своими подчинёнными, и его широкая образованность, благодаря которой он сумел справиться с очень сложной художественной задачей – изучив стилевые особенности византийского письма по сохранившимся деталям, заполнить пространство церкви своими фресками, да так, что все храмовые росписи воспринимались как единое целое.

Врубель настолько погрузился в тонкости византийского стиля, по канонам которого была расписана Кирилловская церковь XII века, что даже в своём внешнем облике стремился соответствовать моде того времени, смущая и удивляя незадачливых киевлян своим бархатным патрицианским костюмом. Поэтому стоит ли удивляться, что вжившийся в Средневековье молодой Врубель проникся самым эксцентричным культом, который возник тогда же, в XII веке, – культом Прекрасной Дамы. Своей избранницей он нарёк Эмилию Львовну Прахову, жену своего «сюзерена» и руководителя всех реставрационных работ. Эмилия Прахова была далеко не красавица, с дурным взрывным характером и на целых семь лет старше Михаила Врубеля. Но для доблестного рыцаря такие мелочи совсем не имеют значения. Да и согласно кодексу рыцаря только высокородная особа могла быть «дамой сердца» у благородного синьора, простолюдинки на эту роль не подходили. А поскольку в ближнем круге у нашего романтического героя иных патрицианок не нашлось совсем, то свет клином сошёлся именно на Эмилии Львовне. Попутно заметим, что предназначение средневекового рыцаря – это беззаветное служение высшей идее, а «дама сердца» может тут быть лишь поводом для выражения чувств и демонстрации преданности. При этом вознаграждение влюблённого не предполагалось, по крайней мере, не являлось его основной целью.

О странной «влюблённости» Врубеля знали абсолютно все – и те, кто посмеивался над ним, и те, кто ему сочувствовал. Пересудов и кривотолков эта история вызвала немало, и как считают некоторые из его биографов, сюжет, несомненно достойный баллад менестрелей, окончился предложением «руки и сердца» с последующим отказом и разжалованием «Прекрасной Дамой» своего рыцаря за инфантильное поведение. Пролить свет на произошедшее могла бы сама Эмилия Львовна, но она предпочла принять добровольный обет молчания, так ничем и не поделившись ни с любопытными журналистами, ни с дотошными мемуаристами.

Мужа Эмилии Львовны, Адриана Викторовича, эта история вначале немного забавляла, но затем перестала нравиться, и он решил отправить «влюблённого рыцаря» куда подальше, а именно, в то самое Средневековье, в древнюю Венецию, где пребывали в целости и сохранности многочисленные памятники византийской культуры.

Перед отъездом в «жемчужину Адриатики» художник заезжает к отцу в Харьков. Отец отмечает его «не особенно здоровый» вид и «скучающее» расположение духа. Особенно не понравился Александру Михайловичу настрой сына на прекращение отношений с Академией. Ему, кадровому военному, для которого карьерные вопросы имели самое что ни на есть первостепенное значение, принять и понять такое было очень и очень сложно.

Надо думать, что намерение профессора Прахова отослать Врубеля в Венецию не было продиктовано исключительно эмоциональной реакцией на поведение своего подопечного. В искусстве Венеции явно прослеживалось сильное византийское влияние, а византийский стиль безраздельно господствовал и в средневековой Руси. Более тесное знакомство молодого Врубеля с мозаиками и фресками Проторенессанса, в первозданном виде сохранившимися в «столице морей», было бы очень полезно для молодого художника. Приобщение к богатой культуре древнего города плодотворно сказывалось на творчестве большинства живописцев, посещавших Венецию и изучавших там шедевры венецианских мастеров. Таких художников было великое множество, назовём хотя бы некоторых из них. Это испанцы Эль Греко и Мартин Рико-и-Ортега; немцы Альбрехт Дюрер и Иоганн Лисс; нидерландские художники Корнелис де Ман и Якоб Торенвлит; фламандец Антонис ван Дейк; шотландец Дэвид Робертс; французы Никола Пуссен и Антуан Бувар; англичане Уильям Марлоу, Эдвард Притчетт и Уильям Уайльд; австрийские художники Иоганн Вильгельм Янковский и Карл Кауфман; американцы Джордж Лоринг Браун и Генри Пембер Смит… А сколько в Венеции перебывало русских художников, которые прониклись великим искусством и фантастическим духом города! И Врубель здесь не был исключением. Он принял в свой художественный арсенал сложные «лексемы» языка линий средневековых фресок и обогатил свою палитру сочностью и глубиной цвета древних мозаик. Можно предположить, что для него имело значение не только техническое совершенство средневековых мастеров, но и сакральное измерение византийского искусства. Византийские художники не стремились к воссозданию объёмной предметной формы, понятие рельефа было им глубоко чуждо по причине представления духовного пространства как двухмерного. Объём им заменял сложный декоративный узор, воспринимаемый религиозным сознанием как некое отражение ирреального мира. Тот же сакральный смысл имел блеск смальты и позолоты в мозаичных композициях, олицетворяя собой божественный, эдемский свет, свет сотворения всего сущего.

Не пробыв и полгода в Венеции, Врубель начал тяготиться своей заграничной командировкой. Да, в Киеве для него оставалась работа, к которой он теперь был готов, как никто другой. Потом мятежный нрав художника, отягощённый недужной и угрюмой влюблённостью, мутил чувства, смущал гнетущими предчувствиями, не давал счастливо дышать воздухом свободы и беззаботно наслаждаться произведениями венецианских мастеров. А «венецианцев» он, действительно, полюбил, отдав им приоритет в живописном искусстве перед иными итальянскими школами. Особенно ему пришёлся по душе Джованни Беллини, его проникновенная магия цвета, текучесть предметных форм и воплощённое в живопись ощущение идеального бытия, ясности и чистоты веры. Кроме того, Венеция – слишком особенный город, это не город праздного великолепия, беспечной любви или раскованного наслаждения, здесь так много зарубок истории и следов человеческого гения, что, скорее, это город обретения смыслов и погружений в самого себя, когда проясняются таинства своих желаний и яснее видятся пути к собственному предназначению. В результате можно либо одушевиться светлым прозрением, либо предаться томительным чувствам и желанию поскорее вернуться туда, где не так явственно ощущается прикосновение холодной Вечности и неумолимого Абсолюта.