Текст книги "Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика"

«Возьмите, возьмите, Камены! назад

Ваш дар благодатный!

Персты утомились по струнам летать:

Их звуки невнятны.

Не слышится голос безвестный певца

На торжищах мира;

И хладные камни – бездушных сердца

Не трогает лира.

Не вымолят струны златые у них

Улыбки приветной;

И медленно гибнет гул ропотный их

В глуши безответной.

Так сонное эхо на трель соловья,

В лесах пробудившись,

Теряется, шумным мятежного дня

Жерлом поглотившись».

– Несмысленный смертный! Умолкни! Тебе ль

Роптать и крушиться?..

Ещё ли доселе твой дух не успел

С землёй раздружиться?..

Обрекшись на службу великих богинь —

Не чужд ли ты миру?

Не временный ль гость ты средь дольних пустынь?..

Возьми ж свою лиру!..

Пусть ветры разносят невнемлемый звук

По стогнам мятежным! —

Не ведает зяблик, манит ли он слух

Чириканьем нежным.

Пробудится ль… нет ли – под звон твой, на час,

Сегодня – беспечность?.. Что нужды!..

Твой вещий, пророческий глас

Подслушает вечность!

Какие крохотны коровки!

Есть, право, менее булавочной головки.

Крылов

 
Моё собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пёстрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот Глинка – божия коровка,
Вот Каченовский – злой паук,
Вот и Свиньин – российский жук,
Вот Олин – чёрная мурашка,
Вот Раич – мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзённые насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
 

Этой эпиграммой мы заканчиваем наше повествование о забытых литераторах, героях пушкинского сатирического пера, хотя, пожалуй, именно с неё бы и следовало начинать наш рассказ.

«Собрание насекомых» было напечатано в 1830 году в «Литературной газете» со звёздочками вместо фамилий, однако это не делало её менее острой. Всяк мог с лёгкостью примерить на себя эти звёздочки, ведь это была эпиграмма на литераторов, современных Пушкину. Возможно, поэтому появилось так много обиженных, оскорблённых посланием поэта. Посыпались неуклюжие «ответки», большей частью из московских журналов, послышались встречные оскорбления и такая предсказуемая дразнилка – «Обезьянин».

Да, в варианте эпиграммы 1830 года было очень большое пространство для воображения, и фамилий к звёздочкам можно было подбирать великое множество. В нашем же варианте неохваченных энтомологических персонажей осталось совсем мало: российский жук, чёрная мурашка и мелкая букашка.

Начнём с «жука».

Павел Петрович Свиньин имел столько приложений своего творческого «я», что немыслимо все их пересчитать. Его, наверное, справедливее всего было бы назвать артистом, в самом что ни на есть широком смысле этого слова. Он и писатель, он же художник, он же редактор, он же историк, он же географ и так далее, и так далее… Однако во всех этих своих проявлениях он был скорее ловким авантюристом, нежели серьёзным специалистом, целиком посвятившим себя избранному делу. Его склонность к преувеличениям и превосходным степеням была известна всем, и он редко вызывал доверие у окружающих. Современники считали, что он был прототипом гоголевского Хлестакова. Но вот в чём точно не следует сомневаться, если речь идёт о Павле Петровиче, так это в том, что он приходился двоюродным дядей Михаилу Лермонтову и был основателем журнала «Отечественные записки». А ещё у него была большая коллекция живописи, графики, а также памятников старины: книг, монет, медалей, рукописей. Коллекция Свиньина называлась «Русский Музеум» и, действительно, составляла большую музейную ценность.

Пушкин и Свиньин не только были хорошо знакомы, но и тесно общались. В пушкинской сказке «Маленький лжец» был мальчик Павлуша – литературное воплощение реального Павла Петровича: «Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок. Он не мог сказать трёх слов, чтоб не солгать». Однако Павел Петрович словно не замечал иронического отношения к себе, продолжая с Пушкиным обедать, вместе участвовать в литературных делах и посещать балы и собрания. Более того, Павел Петрович к Александру Сергеевичу относился подчёркнуто почтительно.

При своей склонности одаривать всех небылицами и постоянно блефовать, Свиньин был человеком вполне практичным и зачастую даже очень полезным. Действительно талантливым людям он открывал дорогу в профессию, а в свою редкую коллекцию допускал исследователей, в том числе и Пушкина, когда тот работал над исторической тематикой. Поэтому стоит отдать должное Павлу Петровичу и воздержаться от повторения всех колкостей и оскорблений в его адрес, высказанных современниками, которым Пушкин даже не уделил и двух сатирических строчек.

Теперь обратимся к литератору Валериану Олину, которого Пушкин обозвал «чёрной мурашкой».

Валериан Николаевич Олин был сыном тобольского вице-губернатора. Пожалуй, это единственно достоверный факт из биографии писателя, издателя и переводчика Олина. Остальные биографические сведения можно привести лишь приблизительно, даже даты жизни писателя неизвестны: родился в конце восьмидесятых годов восемнадцатого века, умер в сороковых девятнадцатого.

Известно также, что 20 декабря 1803 года он был зачислен канцеляристом в Канцелярию Государственного Казначея, потом часто менял место службы, но так и не дослужился даже до столоначальника, вечно пребывая в «ветхом капоте Акакия Акакиевича Башмачкина». Правда, идеей существования Валериана Николаевича была не идея приобретения новой шинели, а литература: стихи, повести, романы, переводы, а также издание собственных газет и журналов.

Личность человека не всегда надо мерить, исходя из реализованных ею возможностей, иной раз по намерениям тоже можно оценить и масштаб, и значение личности. Ведь возможности – это лишь гибкие производные от тёмной неопределённости, которая к человеку чаще всего бывает враждебна. Во всяком случае, по отношению к Олину она была недружественна, и это совершенно точно. А вот планы у Валериана Николаевича были большие и основательные. Но осуществить задуманное он так и не сумел. «Горе-богатырём русской поэзии» называл Олина Вильгельм Кюхельбекер, но и прозвище «Тощая пиявка» также имело хождение в литературных кругах.

Работники пера во все времена очень редко были способны зарабатывать литературным трудом. Однако Олин был один из немногих, кто пытался. Возможно, поэтому вечно пребывал в крайнем безденежье и находился в очень зависимом положении.

Олин также пробовал реализоваться как издатель. Но и здесь вмешивалась немилосердная судьба. Обнаружив случайно неизвестное письмо Ломоносова «о размножении и сохранении русского народа», Олин посчитал это редкой удачей и поспешил опубликовать его в своём «Журнале древней и новой словесности». Карающий меч цензуры расправился с издателем и его журналом незамедлительно. Его затея с изданием газеты «Рецензент» также провалилась, здесь даже не потребовался суровый окрик всевидящего цензора. Но желание иметь журнал у Олина всё равно не пропало, и он отчаянно искал спонсоров. Наконец, нашёлся купеческий сын В. Я. Никоноров, писавший дурные рассказы, который дал денег на издание журнала. «Колокольчик» – так называлось новое издание Олина, но он был тоже обречён, – журнал никто не покупал и его издание пришлось прекратить.

Самое любопытное, что цензурные претензии к литературным творениям самого Валериана Николаевича были вовсе не связаны с независимостью суждений писателя или же присутствием в них каких-либо крамольных мыслей. Напротив, нуждаясь в деньгах и поддержке, Олин пытался угодить сильным мира сего, неумеренно восхваляя и превознося их. Например, переведённые им «Записки о России» были предварены таким льстивым посвящением графу Аракчееву, что Аракчеев выказал по этому поводу своё крайнее недоумение, а в «Картине восьмисотлетия России» так слащаво был преподнесён образ Императора Николая, что самодержец был не на шутку возмущён и разгневан.

Ну а Пушкину-то чем насолил наш литератор, что был награждён таким уничижительным отношением к себе? Дело в том, что Олин постоянно обвинял Пушкина в подражательстве Байрону и считал все его самые важные произведения «знамением заката поэтической звезды Пушкина». Такого поэт оставить просто так не мог, наколов Олина в своём собрании на острую булавку поэтической мысли. Хотя, не критикуй Олин Пушкина, разве бы сейчас что-нибудь знали о нём?

Но «под занавес» хотелось бы похвалить Валериана Николаевича Олина. В чём-то он всё-таки сумел обеспечить себе достойное место в русской литературе. Валериан Олин, пожалуй, был в России самый первый, кто начал писать фантастику, не научную, конечно, а фантастику в стиле Гофмана, которой в нашей литературе на тот момент ещё не было. Оказаться в чём-то первым – это всегда честь, пусть даже вторые, такие как Гоголь или тот же Пушкин, окажутся впоследствии гораздо ярче и интересней.

Давайте, наконец, «разъясним» последний экземпляр из пушкинского «собрания насекомых» – «мелкую букашку» – Раича.

Раич Семён Егорович, поэт, педагог и переводчик.

Семён Егорович Амфитеатров родился в 1792 году в небольшом селе Орловской губернии. Закончив Севскую духовную семинарию, сан принимать не стал, а поступил в Московский университет, сменив при этом ещё и фамилию на Раич. Семён Егорович очень рано начал преподавать, возможно, оттого у него случилось так много учеников, среди которых были даже всем нам известные Тютчев и Лермонтов. «Мне как будто на роду написано было целую жизнь учиться и учить», – писал о себе Раич. Ну и, конечно, он никогда не прекращал своих литературных занятий, будучи в этом деле человеком вполне искушённым: кроме юридического факультета университета Раич окончил ещё и словесное отделение, получив степень магистра словесных наук. Подобно прежнему нашему знакомцу, Дмитриеву, Раич очень любил «стадиться» и был членом всевозможных обществ и объединений. Он даже оказался членом «Союза благоденствия», из-за чего его привлекли к следствию по делу декабристов. И только полная непричастность к планам восставших позволила следствию «оставить без внимания» его членство в декабристском Союзе.

Да, одиночества Семён Егорович не выносил. В конце концов, он создал своё личное объединение, свой союз – литературное «Общество друзей», которое все называли просто – «кружок Раича». В этом кружке значились многие известные персоны, сам московский генерал-губернатор состоял в нём.

Раич печатал свои тексты исключительно в периодике, отдельными книгами его сочинения никогда не выходили.

Попробовал Семён Егорович себя и как издатель. В разное время ему принадлежали такие издания как «Новые Аониды», «Северная лира», «Галатея», а также, на совсем короткое время – журнал «Русский зритель».

По воспоминаниям современников Раич был человеком достойным и благородным, на нападки реагировал спокойно, обычно приводя критикующим какие-либо неопровержимые факты, имеющие непосредственное отношение к теме. Нередко Семён Егорович к своим резонам добавлял внушительный перечень ранее опубликованных работ, вероятно, полагая, что одно это должно было заставить оппонента осознать его безусловный талант и авторитет. В особых случаях он упорно настаивал на публикации всего предъявленного списка, без каких-либо изъятий. По словам Аксакова, в себе он соединял «солидность учёного с младенческим незлобием», был человеком, все свои силы направлявшим на служение русской литературе, которую считал «средством к облагорожению души».

Выступал Раич и с критическими статьями о творчестве Пушкина. Причём предавая огласке такие вещи, которые поэт явно желал бы сохранить в тайне. «Я всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, – сказал он (Пушкин) мне однажды в откровенном со мною разговоре, – когда вспоминаю, что я, и, может быть, первый из русских, начал торговать поэзиею. Я, конечно, выгодно продал свой “Бахчисарайский фонтан” и “Евгения Онегина”; но к чему это поведёт нашу поэзию, а, может быть, и всю нашу литературу? Уж конечно, не к добру». Поведал Раич и о скептическом отношении Пушкина к современным ему читателям: «Любимцем русской публики, говорите вы; но разве эта русская публика не восхищалась в своё время Херасковым? Разве не хвалила она его так же безотчетно, безусловно, как меня! И что же теперь Херасков? Кто его читает?» Такое поэт точно бы не хотел афишировать. Одно дело, когда речь идёт о «бессмысленной толпе» – «подите прочь, какое дело, поэту мирному до вас», а совсем иное, когда речь заходит о его читателях и почитателях – людях образованных и покупающих его книги.

Впрочем, позиция Раича в энтомологической коллекции Пушкина понятна. Его место «за стеклом и в раме» мог занять любой литератор, чья фамилия складывалась бы из двух слогов с ударением на первый слог. Раич бы точно удивился, что он так непринуждённо попал в пушкинское собрание, и снова Пушкину пришлось бы напечатать в своём издании полный перечень трудов Раича в доказательство его таланта. Но Раич, скорее всего, вовсе не догадывался, что в звёздочках строки «** – мелкая букашка» заключена его фамилия. Но ей-то он как раз и обязан памятью о себе.

Европейская война была весьма благоприятна для американцев. Пользуясь ею при помощи нейтральности своего флага, они распространили мореплавание своё и торговлю, обогатились за счёт всех наций, сделали удивительные успехи в благоустроении земли своей, и так сказать, целым веком подались вперёд. С другой стороны, ограничение сей же торговли, невпуск товаров и эмбарго возродили у них фабрики и мануфактуры, появление коих было столь скоропостижно и усовершенствование столь значительно, что невероятно, чтоб когда-либо изделия прочих народов могли привесть их в упадок, а известно; что англичане потеряли от сего на несколько миллионов фунтов стерлингов ежегодного вывозу своих товаров.

Художники, выехавшие из Европы, соединили свои знания и способности с американскою предприимчивостью, и ободряемые покровительствующими законами и свободою, превзошли, так сказать, самих себя. Не имея английских богатств для учреждения обширных заведений, и чтоб заменить некоторым образом дороговизну рук, которая там несравненно выше нежели в Англии, американцы прибегли к усовершенствованию различных машин, и сделали их проще и легче в действии. В сей части показали они особенно творческий ум, и во всём том, где нужда была изобретательность, имели чрезвычайные успехи. Механические изобретения совершенно заменили в Соединённых Областях человеческие руки. Там всё делается машиною: машина пилит каменные утёсы, работает кирпичи, куёт гвозди, шьёт башмаки и проч… Особливо мельницы всякого рода, доведённые до возможной степени совершенства.

Но ничто не поразило меня столько, как Стимбот (паровое судно) и, чем более рассматривал я оное, тем более удостоверялся в истинной пользе сего чрезвычайного изобретения. Совершенно убедившись, что введением его в Россию мог бы я оказать услугу своему Отечеству, я употребил всё время своё, всевозможные способы, не щадил ни трудов, ни денег, для узнания таинственного устроения Стимбота…

…С приятностию представляю себе пользу, которая проистечёт от заведения Стимботов в России. Сколько тысяч сильных рук возвратятся на поля, обещающие щедрое воздаяние за обрабатывание их, поля, кои возделываемы были слабыми руками сиротствующих жён или дряхлых старцев. Веселие, супружеская любовь и верность водворятся в сёлах опустелых, и крестьянин, вместо изнурения под бичевою, таща барку и часто погибая, найдёт за плугом истинное богатство и здоровье. Сверх того сбережётся величайшее сокровище наше и драгоценность, строевой лес, употреблённый теперь в великом количестве на сооружение барок, которые, перевезя груз свой в половодье, разламываются и истребляются, или встречают на пути своём разные остановки и опасности, от чего, кроме потери леса, страждет сама промышленность, торгующие подвергаются большим убыткам, а жители терпят в самых нужных вещах недостаток; или платят за них чрезмерными ценами.

Вероятно, что на будущий год увидим мы первый Стимбот, переплывающий из Петербурга в Кронштадт. Торговля неминуемо восчувствует выгоду от сего удивительного заведения. Всякий, имеющий нужду быть в определённое время в Кронштадте, не будет зависеть ни от ветра, ни от дурной погоды. За весьма малую плату Стимбот будет перевозить безопасно и скоро все товары и тяжести, что теперь подвергается большим затруднениям и стоит немалых издержек для торгующих.

Обыкновенно первые предприятия, всякая новость кажутся либо излишними, либо трудными; то самое было в Америке с г. Фультоном, когда он заводил Стимботы. Все ему пророчествовали неудачу и убыток: теперь убедил он так сильно в противном, что все хотят употребить деньги свои на сие заведение. За всеми издержками, каждый Стимбот по реке Гудсоновой приносит ежегодно не менее 40,000 рублей.

Конечно, равенство состояний в Соединённых Американских Областях и дух весьма деятельной торговли, суть причиною беспрестанного множества путешествующих и хотя бы заведение Стимбота в России не принесло тех обширных выгод заводчику, кои получает он в Америке, но не менее справедливо, что польза от него для России столько же существенна и значительна, как и для Соединённых Областей.

Quis gracilis puer.

Какой красавец молодой,

Весь потонув в парах благоуханья,

Даёт тебе кипящие лобзанья

Платан в тени густой?

И для кого ты по плечам

Раскинула власы твои златые?

Увы! увы! что ласки неземные?..

Восплачет он к богам!

Прекрасна ты!.. но горе тем,

Которые тобой воспламенятся!

Цепей любви – лишь стоит заковаться —

Не разорвёшь ничем!

Страдал и я в твоих сетях:

Но некий бог расторг моё плененье;

И я тебя, другим в предохраненье,

Воспел в моих стихах.

Вот зажглась луна златая!

Хлоя, свет моих очей,

Выдь из хижинки твоей!

Ночь прекрасна! Распевая,

Слух пленяет соловей.

По муравчатой долине

Перлы влажные блестят,

Моря в зеркальной равнине

Звёзды яркие горят.

Посмотри, как водопад,

Говорливый, ясный, пенный,

Лунным блеском позлащенный,

Со скалы в душистый луг

Льёт алмазы и жемчуг.

Посмотри, как, прелесть сада,

Спелы кисти винограда

На покате сих холмов

Светят в зелени листов.

Всё волшебно! В плен отрадный

Взор невольно уловлён;

Воздух светлый и прохладный

Ароматом напоён.

Выдь, пастушка дорогая!

Сядем на берег морской

Под кристальною скалой.

Голос с цитрою сливая,

Песню, милая, запой.

И не будешь без награды —

Белокурые наяды,

Девы резвые морей,

Нимфы жидких кристаллей,

Волн лазоревых хариты,

Принесут от Амфитриты

Из пещер подводных гор

Пурпуровые кораллы,

Бисер, перлы и опалы,

Дорогой тебе убор.

Любовь в душе моей живёт;

Она мне жизнь и восхищенье!..

Но что же сердце не цветёт

В её отрадном упоенье?

Любовь, увы! сияет в нём,

Как луч приветливый денницы,

Во всём блистании своём

Закравшийся во мрак гробницы.

О милый друг души моей!

Когда день ясный нам проглянет?

Когда сверкать в руке твоей

Булат ужасный мне престанет?

Звезда пустынная моя!

Прелестный друг и вечно милый!

Люблю тебя!.. но вяну я,

Как цвет над хладною могилой.

Где лёгкий конь твой прах крутит?

Где ты теперь, пустынный житель?

Где ветр в кудрях твоих свистит?..

Спеши ко мне, мой повелитель!

Забыли очи сладость сна,

Изныло сердце в разлученье;

Предчувствий злых душа полна…

Спаси Манфреда, провиденье!

Ароматным утром мая,

О подруге воздыхая,

О любимице своей,

Пел над розой соловей.

Дни крылаты! погодите,

Не спешите, не летите

Оперённою стрелой, —

Лейтесь медленной струёй.

Мило в дни златые мая,

Песни неги напевая,

Мне над розою сидеть,

На прелестную глядеть,

Сладко чувства нежить утром:

Росы блещут перламутром,

Светит пурпуром восток,

Ароматен ветерок.

Минет утро, день настанет —

Ярче солнце к нам проглянет,

И жемчуги светлых рос

Улетят с прелестных роз.

День умрёт, другой родится,

И прелестный май умчится,

И сияние красот,

И отрады унесёт.

Мне сгрустнётся, на досуге

Не спою моей подруге —

Розе нежной, молодой —

Песни радости живой.

Дни крылаты! погодите,

Не спешите, не летите

Оперённою стрелой, —

Лейтесь медленной струёй.

Не умолишь их мольбою:

Непреклонные стрелою

Оперённою летят,

И за ними рой отрад.

Юность резвая, живая!

Насладися утром мая!

Утро жизни отцветёт,

И на сердце грусть падёт.

В светлом пиршестве пируя,

Веселись, пока, кукуя,

Птица грусти средь лесов

Не сочтёт тебе годов.