Текст книги "По замкнутому кругу"

Странный оборот событий

– По намеченному плану операция «Тихвин» была назначена на девять пятнадцать, – докладывал Лунев. – Магазин открывается в девять. Мы вошли в подсобку, Ежов был один. Прочел постановление на арест, побледнел и говорит: «За мной числится говядина…» Заведующий его успокоил: «Мы в присутствии общественности снимем остатки. Не беспокойся, Казя (он его так называл), все будет в порядке!» Я отправил Ежова с конвойным в машину, а сам задержался с заведующим, который уверял меня, что в отделе Ежова недостачи не было, что работал он добросовестно, что в книге предложений имеются благодарности покупателей. Я не удержался и говорю: «Вот мы и хотим объявить ему благодарность». Подошел к машине, старшина мне с эдакой улыбочкой: «Арестованный от страха в туалет запросился…» – «И ты его, – спрашиваю, – сводил?» – «А как же!» Ну, я приказал старшине вернуться и осмотреть туалет. Прошло минут десять, возвращается. «Ну?» – спрашиваю. «Все обыскал, ничего подозрительного нет». – «А почему так долго?» – «Я, – говорит, – торкнулся – занято. Подождал. Там была эта рыжая, у которой он папиросы покупал». – «Какие папиросы?» – «Вышли мы из подсобки, он к нам: “Братцы, курева нет! Разрешите, куплю пачку “Казбека”?” В бакалейном отделе купил он папиросы, спички, и мы отвели его в машину».

– Но Ежов не курит! – вырвалось у меня.

Старшина этого не знал.

– Отделом бакалеи ведает Тутошкина?

– «Магда».

– Что она собой представляет?

– Крашенные хной волосы, модная прическа, глаза навыкате, ровный нос, рот на двоих…

– Как это?

– Ну, двоим бы хватило. Упитанная, крупная женщина. Да, серьги кольцами до плеч – словом, «Магда»!

Вошел полковник Шагалов.

– «Магда» вышла из магазина в пальто, – продолжал Лунев, – остановила такси и долго уговаривала водителя, который сперва не хотел ехать, потом согласился. Они остановились у бензозаправочной колонки. Видимо, рейс большой, и таксист запасается бензином.

– Евгений Корнеевич, срочно исправляйте вашу ошибку. Берите машину и следуйте за «Магдой». Если она направляется в сторону Невьянска, задержите и доставьте сюда. Имейте в виду, при «Магде» может быть записка Ежова, от которой она пожелает избавиться.

– Ясно. Разрешите идти?

– Идите.

Лунев вышел из кабинета, а Шагалов подсел к столу.

– Еще одно важное сообщение: Авдеев подал заявление об уходе. Ему надо ехать в Ново-Оськино, заболела мать. В доказательство он показывал письмо. Затем Авдеев направился в центральный универмаг, почему-то придерживаясь определенного времени, очень торопился, смотрел на часы. В отделе готового платья он выбрал костюм и долго пробыл в примерочной. Из соседней кабины вышел мужчина в новом костюме, взял упакованный продавцом старый и ушел. Кабины отделяются друг от друга декоративной тканью…

– Мужчина с бородой, в очках?

– Нет, без бороды и очков. Лет сорока пяти…

– С какого числа Авдеева освобождают с работы?

– Резолюция с завтрашнего дня. Билет он уже взял через Челябинск, Куйбышев, Пензу, Поворино, Харьков. Поезд отправляется в двадцать часов две минуты.

– Вы сможете направить Лунева в Ново-Оськино к Остапу Журбе?

– Если это нужно, конечно. Когда мы выезжаем в Слободку?

– Как только Гаев вернется из тупика Клевцова. Думаю, что обыск результатов не даст.

– Возможно. Но вы учтите, «Маклер» ушел от Ежова в спешке, мог наследить.

– Такой матерый следов не оставляет.

– Вы что-нибудь утром ели?

– Признаться, не успел.

– Пойдемте в буфет.

Мы молча и торопливо завтракали, когда за нами пришел Лунев.

По дороге он успел доложить: взяли «Магду» на шоссе в Невьянск. В такси она успела сунуть за сиденье записку, написанную Ежовым на туалетной бумаге. Водителя такси захватили с собой. Он говорит, что машину она заказывала до Невьянска, а «Магда» уверяет, что до Верхней Пишмы, у нее там тетя. А записку она и не видела! И знаете, так таращит глаза, что они вот-вот вывалятся.

Возле кабинета сидела Тутошкина, а напротив нее водитель такси. Между ними прогуливался старшина. Женщина, глядя в ручное зеркальце, подводила помадой губы.

«Готовится к бою», – подумал я и спросил:

– Фамилия таксиста?

– Ремизов Иван Сергеевич, – ответил Лунев.

В кабинет вошел Ремизов, он производил впечатление человека, разбуженного среди ночи, был неряшлив и с застывшим недоумением в глазах.

– Садитесь, Иван Сергеевич, – пригласил я и, глядя на него, улыбнулся.

По-своему истолковывая мою улыбку, он развел руками:

– Вот ведь какая история может получиться…

– Ничего с вами не случилось, деньги по счетчику вы получите полностью, ну а помочь следователю, думаю, ваш долг. Не так ли?

– А как же! На этом стоим!

– На чем стоите?

– Выполнить долг и прочее…

– Скажите, Иван Сергеевич, почему вы поначалу не хотели ехать с гражданкой Тутошкиной?

– У нас, у таксистов, закон – чтобы сорок километров, дальше ни-ни, а ей под самый Невьянск, к храму Всех Скорбящих. Знаем мы эту церковь – почти восемьдесят километров. Она говорит, полчаса стоянки оплачиваю и обратный рейс. Я подумал – подходяще, согласился, почти суточный план, за пять часов смотаюсь!

– Евгений Корнеевич, пригласите Тутошкину.

Он вышел, и я спросил Ремизова:

– Сколько у вас на счетчике?

– Два рубля шестьдесят копеек.

С Луневым вошла Тутошкина, кокетливо кивнула, поправила локон на лбу и села в кресло.

– Мелания Егоровна, куда вы заказывали такси?

– Врать не стану – ко Всем Скорбящим.

– А почему старшему лейтенанту вы говорили – в Верхнюю Пишму?

– Я так считала, что они не в курсе, а теперь я поняла, не дурочка.

– Оплатите по счетчику такси два рубля шестьдесят копеек.

– Со всем моим удовольствием. – Она вынула из сумки кошелек и расплатилась, потребовав сдачу сорок копеек.

– Евгений Корнеевич, запишите показания товарища Ремизова и оформите побыстрей, ему надо работать.

Лунев и Ремизов вышли из кабинета. Я взял скомканную записку, разгладил ее и прочел;

«Ника! Меня взяли. За что, не знаю. Предупреди С. Прояснится, дам знать. Казя».

– Ну рассказывайте, Мелания Егоровна. – Я включил звукозапись. – Если хотите, чтоб вас обошло стороной, говорите правду.

– Что говорить-то?

– Вы знали, зачем Ежов послал вас в церковь Всех Скорбящих?

– Казя, то есть Ежов, написал мне: «Срочно на такси смотайся к Нике, отдай записку». Говорю как на духу, гражданин начальничек!

Я понял, с кем имею дело.

– За что вы, Тутошкина, отбывали наказание?

– Откуда вам…

– По какой статье? – перебил я ее.

– Недостача у меня была… В ларьке…

– Как же вас приняли в заведующие секцией?

– Казя, то есть Ежов, посодействовал. Я честно работала, об этом все знают…

– В книге предложений есть благодарности покупателей.

– О! Точно, гражданин начальничек…

– Скажите, вы читали записку Ежова?

– Читала, но я женщина глупая…

– Ничего не поняли?

– Ничегошеньки, ну ни вот столечко! – Она показала кончик мизинца с большим ногтем.

– Кто такой Ника, вы знаете?

– Нику знаю, богомаз. Мужик жадный…

– До чего?

– До всего, что попадет под руку. Копеечку – и копеечку, баба какая – так и… На что я женщина старая, если Казя напьется, так он и до меня руки тянет. – Она улыбнулась и поправила локон на лбу.

– Вы что же, встречались?

– Было такое.

– Кто да кто?

– Ника, Казя и я. Дом большой, я за хозяйку.

– Это в тупике Клевцова?

– Точно, гражданин начальничек.

– А вы знали художника Доната Юколова?

– Нет. Про такого не слышала.

– В церкви Всех Скорбящих бывали?

– Один раз с Казей на такси ездили. День был выходной. Ника ключи от храма принес. Походили мы, поглядели. Гулко, сыро и страшно.

– Откуда вы узнали, что Ежов в туалете оставил записку?

– А мы там всегда письмами обменивались. Людишки у нас до чужого белья интерес имели. Языки – во! – Она показала ладонью. – Ну, мы через переписку уславливались: когда, где. Записочку на бачок и камешком придавим. Скажите, а вы это надолго?

– Что – надолго?

– Казю, то есть Ежова, взяли?

– Подержим.

– Ну да вам видней.

– Это вы правы. А почему это вас интересует?

– Так я вроде невеста.

Вошел Лунев и положил на стол протокол допроса Ремизова.

– Гражданка Тутошкина, выйдите в коридор и подождите.

Женщина вышла из кабинета. Я включил обратный ход звукозаписи и под гомон птичьего щебетания перемотки прочел протокол.

– Евгений Корнеевич, прослушайте звукозапись, в протокол только главное и дайте Тутошкиной подписать. Почему так долго нет Гаева?

– Дом большой. Сарай, целое хозяйство.

– Да, пожалуй. Я пойду к полковнику.

– Ну, что «Магда»? – спросил меня Шагалов.

– Тертый калач. Отбывала срок за растрату, а в магазине материально ответственная.

– Вы смотрели ее личное дело?

– Уверен, что судимость не указана.

Шагалов достал из сейфа листок бумаги – выписанные сведения из личного дела Тутошкиной, пробежал глазами и сказал:

– У нее перерыв с пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой. «…Не работала в связи с рождением и воспитанием ребенка». В пятьдесят седьмом была амнистия…

– Надо передать дело в ОБХСС. Почему так долго нет Гаева?

А капитан словно стоял под дверью. Гаев вошел в кабинет, поставил на стол тяжелую банку от конфет «подушечка» и сказал:

– Единственная находка, была в погребе среди картофеля, семьсот пятьдесят николаевских золотых десяток. Вот протокол обыска.

– Что говорит Ежов? – спросил полковник.

– Золото ему не принадлежит, уверяет, что подбросили.

– Вы хорошо осмотрели комнату, в которую ведет из кухни вторая дверь налево?

– Хорошо. Арестованный направлен в подследственное отделение городской тюрьмы.

– Владимир Иванович, разделаетесь с золотым запасом Ежова, стукните мне в стену. Не будем откладывать поездку.

Раздался звонок телефона. Владимир Иванович снял трубку.

– Полковник Шагалов. Давайте. – И, положив трубку, сказал: – Ответ на запрос о Юколове.

Дело Хельмута Мерлинга казалось ясным, и все-таки я почувствовал тревогу… Если биография Юколова подлинная, все может статься удивительным стечением обстоятельств.

Привыкнув ко мне, зная, как выражается мое душевное состояние, Гаев молча присел в дальнее кресло. Шагалов в ожидании офицера связи встал и что-то разглядывал за окном.

Вошел связист, положил перед полковником сопроводительную, тот расписался и принял засургученный пакет.

Он не спешил. Подождав, когда офицер выйдет, полковник ножницами разрезал пакет и содержимое передал мне.

«В ответ на ваш запрос от 10 августа 1967 года сообщаем:

Юколов Донат Захарович родился в 1908 году, умер в 1959 году. Жива его жена Ольга Викентьевна и сын Леонид Донатович, штурман дальнего плавания.

Фотография и сообщение о смерти к сему прилагаются.

Донат Захарович Юколов служил на малом сейнере “Зубатка” помощником капитана. В июле 1959 года, когда Юколов получил радиограмму о тяжелой болезни жены, сейнер был на промысловом лове в районе Сельдяной банки Баренцева моря.

На пограничном корабле Юколов был доставлен в порт Владимир, где пересел на товаро-пассажирское судно “Беломорье ”, идущее прямым ходом в Архангельск. Рейсу сопутствовал шторм в семь баллов. На траверзе острова Кильдин накатом волны Юколов был смыт в море. Судно застопорило ход, но обнаружить упавшего не удалось. Позже рыбаки Териберки наткнулись на всплывшее тело Юколова и доставили в порт Гремиха. После судебно-медицинского вскрытия все стало ясно: увлекаемый волной, Юколов ударился о лебедку затылочной частью черепа. Удар был настолько силен, что Юколов потерял сознание и погиб в море.

Документов при покойном не оказалось».

А вот и фотография Юколова: высокий, крутой лоб, редкие волосы, широко поставленные глаза, крупный нос, выступающие скулы, энергичная линия рта, окаймленная поверху усами, широкий подбородок с ямочкой посреди.

Карточка Юколова перешла из рук в руки. Наступила пауза. Мы все ожидали подтверждения того, что «Маклер» завладел документами Юколова, но не такой ценой. Потеряв сознание, Юколов ударился затылком не о лебедку. Это была все та же гирька на сыромятном ремне. В этом случае шляпная булавка «Маклеру» не понадобилась. Он вытащил документы и сбросил Юколова в накатившуюся волну.

– Все ясно, Владимир Иванович, – подвел я итог, – заканчивайте дело с карамелью «подушечка», и поедем. Как-то на душе неспокойно, когда Мерлинг бродит по нашей земле.

Спустя час на нескольких машинах в сопровождении оперативной группы мы выехали из города.

Лунев сидел рядом со мной. Не выдержав напряженного молчания, Женя сказал:

– Привык я к вам, Федор Степанович. Жалко, что вы уезжаете.

– Почему – уезжаю?

– Последняя операция…

«Да, последняя, – подумал я. – Но существует договоренность с полковником о командировке Лунева в Ново-Оськино. Зачем? Мы рассчитывали, что наблюдение за Авдеевым выведет нас на «Маклера», но расчеты не оправдались. Вряд ли эта история нуждается в продолжении. Тщательно, исподволь Мерлинг готовил парня для каких-то своих целей, но арест Мерлинга оборвет эту линию, и, думается, Авдеева можно оставить в покое. Зачем я еду? Если говорить по существу, мне быть на этой машине не обязательно. Мерлинга и Черноусова могли взять и без меня. Почему-то всегда так, заканчивая дело, передавая материал в следующую инстанцию, я всегда чувствую усталость и пустоту. Еще несколько дней на допросы, оформление, и я снова дома. Возьму билет на самолет. Почему же все-таки грустно? Еще не изжита смерть Тарасова, она перед глазами… Люба Цветаева… Глаша Богачева… Две женщины, две судьбы, в чем-то схожие и такие разные, но обе трагические…»

В таких или примерно таких мыслях прошло два часа дороги. Операцию по аресту Мерлинга и Черноусова полковник Шагалов разработал с предельной ясностью.

Мы свернули вправо, на булыжную мостовую, ведущую к церкви Всех Скорбящих. Как только сквозь поредевшую листву берез сверкнула золоченая луковка звонницы, мы остановились. Мерлинг мог оказать вооруженное сопротивление. Сотрудники спустились с дорожной насыпи и пошли в окружение. Шагалов, Гаев, Лунев и еще два работника оперативного отдела ждали условного сигнала. Минут через десять сигнал поступил. Темнело рано, в это время дня уже становилось сумрачно. Не включая фар, они двинулись на машине к церкви.

Я попытался представить себе, что происходит в церкви. Странно, почему полковник рассчитывал на вооруженное сопротивление Мерлинга? Ведь сопротивление уже само по себе признание вины, наличие неопровержимых улик. Может быть, у Мерлинга уверенность в том, что он пойман за руку? Конечно, нет. Он действовал с достаточной осторожностью.

Со ступеньки паперти торопливо сошел человек и побежал по обочине булыжной мостовой в сторону шоссе. Это был Лунев. Да, теперь я его отчетливо разглядел. По мере того как Лунев приближался ко мне, нарастало волнение. Что-то случилось…

– Федор Степанович, – он облизнул пересохшие губы, – Мерлинг скрылся!

– Когда?

– Вчера, через два часа после вашего отъезда. Полковник сказал, что вы можете вернуться как инспектор.

– Черноусов арестован?

– Ему предъявлено постановление.

– Яковлишин в церкви?

– Да, он совершенно растерян.

– Идите… Или нет, сперва пойду я, а вы вернитесь позже, минут через пять.

Быстрым шагом я направился к церкви.

С внутренней стороны паперти стоял сотрудник у всех на виду он проверил мое удостоверение инспектора, и я вошел в церковь.

Ко мне с надеждой бросился Яковлишин.

– Федор Степанович, товарищ инспектор, что же это?! Вчера сбежал Юколов, сегодня забирают Черноусова! За что, неизвестно!

– Постойте, Бронислав Хрисанфович, я ничего не понимаю. Что здесь происходит?

Черноусов, стоящий у стены, где фреска изображала ангела, освобождающего из темницы апостолов, с горечью бросил:

– Вот! Как в воду глядел! Только где тот ангел, Яковлишин, что освободит меня? Черт его знает! Черт!

– Не богохульничай, Никон. Пишешь лики апостолов, а речешь мерзость! Стыдно!

– Гражданин Черноусов, пойдете с капитаном, понятыми Яковлишиным и слесарем Бочаровым, будете присутствовать при обыске в вашей комнате.

Пока полковник Шагалов отправлял группу на обыск, ко мне подошел Кирилл Ковалихин.

– А знаете, инспектор, к исчезновению Юколова мы с вами имеем некоторое отношение.

– Не понимаю, Кирилл, объясните.

– Помните, вы сказали, что это Юколов соскреб ножом голову Христа и, если я вам помогу, вы это докажете?

– Да, помню.

– Вчера, после вашего отъезда, когда я слез с лесов и завернул в марлю оставшийся кусок пластилина, Юколов сказал: «Дайте его мне. Попробую для инспектора вылепить макет церкви». Ничего не подозревая, я отдал ему пластилин. Он развернул марлю, взглянул на срез и… Я говорил вам, лицо Доната Юколова – лик смирения, христианской доброты. Здесь не знаю, что с ним сталось, его глаза были страшны от гнева. Он что-то сказал не по-нашему, не по-русски, отпихнул ногой мольберт с иконой и выбежал из церкви. К Яковлишину приходила Марфа-собачница, жаловалась, что Юколов в комнате все перевернул вверх дном, собрал рюкзак и ушел не простившись.

Полковник позвал меня и любезно предложил довезти до города. Я поблагодарил его и согласился.

– Обыск в комнате Юколова у Марфы-собачницы, наверное, уже закончен, – сказал Шагалов, едва машина тронулась. – Вряд ли он даст что-нибудь новое…

Полковник был прав. Обыск в доме Марфы-собачницы, как мы и ожидали, был безрезультатен. Мерлинг ушел и, очевидно пользуясь запасной явкой, на время затаился.

Поздним вечером Шагалов подвез меня и Гаева к гостинице.

Мы вошли в холл. Когда я подошел к дежурному администратору за ключом, он сказал:

– Товарищ Никитин, вам записка. Утром сегодня вы ушли еще рано, целый день вас не было. Так что извините.

Я развернул листок, вырванный из записной книжки, и прочел: «Ф.С. Крайне нужно повидаться. А. Дзюба».

– Николай, ты очень устал? – спросил я Гаева.

– Что нужно, Федор Степанович?

– Пойди в управление, возьми дежурную машину – и в Выселки. Привези Александра Дзюбу. Это очень важно.

– Через час Дзюба будет.

Гаев ушел. Я поднялся к себе в номер, вспомнил о намерении позвонить Ксюше, но сейчас было не до звонка. Несмотря на физическую усталость, я чувствовал, как приходит знакомое чувство настороженности.

Через час с небольшим Гаев привез Дзюбу.

Александр Саввич сел к столу, как в первый раз, набил трубку, раскурил и неторопливо сказал:

– Может быть, это я зря побеспокоил вас, но по тому, как вы интересовались художником, я рассудил, что вам будет интересно знать: Юколов подстригся, сбрил усы и бороду.

– Это очень важно. Расскажите подробно, – сказал я и представил себе, как неузнанный Мерлинг выходит из примерочной кабины после свидания с Авдеевым.

– Прошлый раз вы хотели отправить меня в Выселки на машине. Я сказал вам, пользуясь тем, что я в городе, схожу подстричься. У нас в Выселках один парикмахер, да и тот в прошлом был стригалем овец. Подошел к одной парикмахерской – закрыта. К другой – свет горит, но дверь на запоре. Я к окну, глянул сбоку за занавеску – идет уборка. Мастера пошабашили и только в одном кресле добривают клиента. Я узнал в нем Юколова. У него раньше были длинные волосы, а теперь он коротко подстрижен, ни усов, ни бороды… Быстро вернулся я в гостиницу, но вас уже не застал. Сегодня утром оставил записку.

– Все, что вы рассказали, Александр Саввич, очень важно. Скажите, Авдеев завтра уезжает?

– Да, уже взял билет. Показывал письмо от брата – заболела мать. Странно, что Семен стал хорошим сыном. Но письма он никакого не получал. Хорошо знаю. Почту доставляют в обед. Принесли газеты, а писем не было. Разве что до востребования, но вряд ли…

Я позвонил Шагалову. Узнав меня, он спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Случилось, Владимир Иванович. Я к вам приеду через полчаса.

На железнодорожном переезде

Накануне день был по-летнему жарок, но под вечер похолодало, и в полночь выпал плотный туман. Машины, автобусы, трамваи, сигналя, едва двигались сквозь белесую мглу. Сырой и холодный воздух проникал в открытую форточку.

Гаев за моим столом делал выборки из протокола, готовя материал к допросу.

Третий день, как Ежов начал давать показания, но в его подленькой жизни не было для нас ничего неожиданного.

Подобрав листовки-пропуска под Тихвином, Ежов и Черноусов перешли линию фронта и сдались в плен. Черноусов плохо, но владел немецким языком и в первое время был переводчиком на допросах. Ежов помогал ему – он мясник, ему было сподручнее на допросах выворачивать руки. Отметив их рвение, абверофицер передал обоих 4-му отделу СД. Некоторое время они были охранниками внутренней тюрьмы, но быстро продвигались по службе, и уже в середине сорок четвертого года их отправили в эйнзацгруппу лагеря Цвиккау (замок Остерштейн). Это признание Ежова последовало за предъявлением ему копии документа врача войск СС. Он вынужден был вспомнить не только расстрел эшелона из Освенцима 26 января 1944 года, но и многие другие, так называемые акции «Кугель», «Нахт унд небель эрлас» – словом, всю систему «Особого обращения», или массового расстрела военнопленных. 13 октября 1944 года их перевели в лагерь близ Кульма. Ежову хорошо запомнилась эта дата, потому что войска 3-го Прибалтийского фронта 13 октября штурмом овладели городом Рига. Накануне освобождения Кульмского лагеря советскими войсками Ежов и Черноусов получили указание: пройти проверку и выехать к месту постоянного жительства. Этот период их жизни будет называться «внедрение». Когда же к ним придет человек и скажет: «Привет от друзей!», они должны ответить: «Вспоминаем с удовольствием». Это будет новый период в их жизни – «процветание». Всеми имеющимися у них средствами они должны оказать помощь пришедшему.

Прошло немало времени. И вот, когда Ежов и Черноусов забыли и думать о периоде «процветания», им привез «привет от друзей» Донат Юколов. Ежов устроил агента в своем доме, Черноусов ввел его в круг живописцев и дал работу.

Черноусов отрицал показания Ежова, называл их «черным наветом». Он уверял, что Казимир, ревнуя к «Магде», клевещет, стремится сжить его со света.

На признание Черноусова нужно было время, которым я не располагал. Обстоятельства требовали моего срочного выезда на юг для встречи с Луневым. По моим расчетам, где-то на юге, быть может в Одессе, Мерлинг должен был встретиться с Авдеевым, которому была отведена роль связного.

Но почему такой опытный агент подобрал в связные тупого, ограниченного парня? А что, если Авдеев подсадная утка? Попытка вызвать ложный ход? Увести следствие в сторону? Но Авдеев не был назойлив. Свои встречи с ним Мерлинг умело маскировал, вот и последняя, в секции готового платья.

– Какие у тебя соображения о примерочной кабине? – спросил я Гаева.

– Мерлинг пришел в универмаг раньше, он долго выбирал костюм, но, когда увидел Авдеева, зашел в примерочную кабину, передал продавцу старый костюм и просил завернуть. В кабину рядом вошел Авдеев, они разговаривали, отвернув занавес. Их разговор слышал продавец, но ничего не понял да и не обратил внимания. Мерлинг купил однобортный костюм табачного цвета, пошива московской фабрики, размер пятьдесят, второго роста.

– Все это я знаю, меня интересуют твои соображения.

– Думаю, это была их последняя, напутственная встреча. Мерлинг дал ему указания, а возможно, и передал шифровку…

– Вот, передал шифровку…

В это время в кабинет вошел Лунев.

Я был до такой степени поражен его появлением, что даже не ответил на приветствие, но вспомнил: «Улыбка – нормальное состояние человека». Лунев улыбался, и мелкие морщинки над крыльями его носа были мне симпатичны.

– Ну что, Женя?

– Порядок, Федор Степанович! Только шифровку я не привез, не дали наши одесские товарищи. Я уж и так и этак – нет! Мы проводили операцию, мы и дешифруем. Я же не мог без них, сами понимаете!..

– Ничего, Женя. Хозяин-то у нас один. Рассказывай все по порядку! Садись. Ты давно с дороги?

– Прямо с аэродрома. Садились по слепому методу. Сплошной туман…

– Я приглашу полковника, Николай…

– Полковника нет.

– Мое появление у Остапа прошло благополучно, – начал Лунев. – Для всех я приехал в отпуск к дяде. Иона Хлюпин встретил меня с радостью. Я привез ему из Одессы несколько фильмов для волшебного фонаря, сходил с ним в поле, на речку – словом, как прежде, дружески проводил с ним время. Но Авдеева все не было. Я уже начал беспокоиться, как вдруг двадцать третьего он приехал. Надо полагать, что два дня он провел в городе и, кто знает, быть может, встречался с Мерлингом. Приехав в Ново-Оськино, он по дружбе рассказал Хлюпину о своих делах, а тот мне. «Есть один сильный человек, – говорил Авдеев, – он все может! Видишь на мне люксусовые шмотки – это по его письму прислали мне из Германии! Этот человек отправляет меня в Лимонию. Есть такая страна. Жить там легко и сытно! Ешь от пуза. Шмоток не надо – ходи голый!» – «За что тебе такое?» – спросил Хлюпин. «Двадцать восьмого августа в воскресенье, – рассказывал Авдеев, – я должен быть с двенадцати до часу возле памятника у лестницы. В руках у меня будет свернутая в трубочку газета. Ко мне подойдет человек и скажет: “Где бы купить бананы?” А я ему: “Бананы у нас днем с огнем не найдешь!” После этого я отдаю ему… Только смотри, Иона, брякнешь кому – убью! Я отдаю ему…» Авдеев потянул за гайтан на шее и вытащил резиновую трубку. Внутри нее что-то было залитое воском. «Он берет эту штуковину и говорит мне, куда и когда я должен прийти. И вот я на белом пароходе, стою на палубе и поплевываю в море. Я там устроюсь, отосплюсь и пришлю за тобой, Иона!» Остальное все было просто. Вот фотография, сделанная в двенадцать тридцать двадцать восьмого августа возле памятника Дюку Ришелье в Одессе. – Лунев достал фотографию и положил передо мной. – Этот господин оказался немецким туристом Эрнстом Эшенбахом с итальянского судна «Палермо».

На фотографии был толстый лысый человек в брюках на подтяжках, с пиджаком, перекинутым через руку. Протянутую ладонь он не успел отдернуть, а в глазах его были страх и наглость. На лице Авдеева глуповатая улыбка торжества, словно он сделал все, на что способен, и ждет заслуженного вознаграждения.

– Что в шифровке? – спросил я.

– Я не мог дожидаться полной дешифровки. Но кое-что мне успели сообщить: более подробные данные в области сверхнизких температур, сверхпроводимости и лазерной техники.

Вошел полковник Шагалов и направился к Луневу, видимо, ему доложили о возвращении старшего лейтенанта.

– Пойдемте ко мне, Евгений Корнеевич, доложите.

Лунев улыбнулся мне и вышел вслед за полковником.

В дверь постучали, и в кабинет вошел капитан Трапезников. Мы с ним не виделись очень давно.

Трапезников поздоровался, сел к столу. Было видно, что Игоря Емельяновича распирает от важных новостей. Он снял очки и, глядя вприщур, обстоятельно протер их носовым платком. Затем достал из пачки папиросу, молчаливо получил мое согласие и закурил.

– Этой ночью, – начал он, – я дежурил по отделению. В четыре утра звонок из ГАИ: «Вы давали поручение на розыск черного “Москвича-403”?» Машина была обнаружена этой ночью в тридцати километрах от города. Оперативный отряд начал преследование. Прилагая все силы, чтобы вырваться из окружения, водитель на большой скорости сбил шлагбаум и врезался в состав дачного поезда, – рассказывал Трапезников. – Был плотный туман, видимость семь-восемь метров. Выезжаю на место: «Москвич» черный. Знакомые протекторы. Лобовое стекло вдребезги. Радиатор, капот, передние крылья, фары покорежены и вмяты в кабину. Водитель одет в однобортный костюм табачного цвета, белая рубашка с вишневым галстуком. Руки в черных перчатках. Лицо до неузнаваемости разбито и порезано стеклом. В боковом кармане паспорт на имя Доната Юколова и членский билет Союза художников, семьсот рублей денег крупными купюрами. В кармане брюк охотничий нож с роговой рукояткой…

– Водитель жив?

– Слабые признаки жизни…

– Перчатки сняли?

– Нет, Федор Степанович. Мы только закончили осмотр и фотографирование места происшествия, а судебный медик работает и сейчас. Мы посоветовались с товарищами из ГАИ и пришли к заключению: дело ваше, вам и заниматься его расследованием. Оставили все как есть, выставили охранение, и я приехал за вами.

– Сейчас я поставлю в известность полковника.

Через полчаса мы были на переезде.

Солнце стояло высоко, туман быстро редел, только в распадке еще держались косматые клочья.

Разбитый «Москвич» находился справа от настила, между полотном железной дороги и стойкой шлагбаума.

Водитель лежал на обочине. Конечно, отсутствие бороды, усов, стриженые волосы и многочисленные порезы сбивали сходство, но все же это был он, Хельмут Мерлинг.

Судебный медик установил время катастрофы: в десять – двенадцать часов.

– Осмотр довольно поверхностный, – сказал эксперт, – но совершенно ясно, что потерпевшего нельзя помещать в тюремную больницу. Он в бессознательном состоянии. Пульс замедлен, рвота – симптомы сотрясения мозга. Кроме того, перелом ключицы и двух ребер с проникающим ранением плевры. Положение тяжелое. Его надо направить в отделение легочной хирургии городской больницы.

– Сколько понадобится времени, чтобы восстановить его здоровье? – спросил я.

– Думаю, что дней пятьдесят, это в лучшем случае…

По моей просьбе эксперт ланцетом вскрыл перчатку на правой руке Мерлинга. Я увидел длинные тонкие пальцы, испачканные красками, особенно бросались в глаза сурик и французская зелень.

К переезду, громко сигналя, подъехала «скорая помощь». Санитары положили Мерлинга на носилки и внесли в машину.

Я поручил капитану Гаеву проследить за госпитализацией Мерлинга и постоянной охраной палаты.

Больше мне здесь делать было нечего, сегодня же вечером я мог выехать в Москву.

* * *

Прошло ровно пятьдесят дней.

Я заказал разговор с полковником Шагаловым и дожидался у себя в кабинете звонка, как вдруг в кабинет вошел старший лейтенант Лунев. Он был явно смущен и нервно поправлял воротничок рубашки.

Евгений Корнилович передал привет от полковника Шагалова и с виноватой улыбкой замолчал.

– Как Мерлинг? – спросил я.

Помедлив, Лунев ответил:

– В ночь на двадцатое октября Мерлинг скрылся…

Ошеломленный, я даже растерялся.

– Две недели назад я разговаривал с главным врачом больницы. Он говорил, что Мерлинг поправляется, но медленно, едва двигается по палате с чужой помощью.

– Он симулировал, а сам разрабатывал план бегства.

– Вы должны были перевести его в тюремную больницу!

– Перевод был назначен на двадцать первое, а двадцатого в четыре утра он оглушил сиделку и бежал.

– Откуда Мерлинг узнал о своем переводе в тюремную больницу?

– Видимо, проговорился кто-то из больничного персонала. Выясняем…

До этого мне казалось, что это последняя страница мрачной истории Хельмута Мерлинга. Придется открыть новую…

Я вынул из стола чистый лист бумаги, наверху написал и жирно подчеркнул: