Текст книги "Повилика жизни. Книга стихотворений"

Повилика жизни
Книга стихотворений
Виктор И. Павлов

© Виктор И. Павлов, 2023

ISBN 978-5-0053-0404-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИЗ КНИГИ СТИХОТВОРЕНИЙ «ПОВИЛИКА ЖИЗНИ»

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Рисунок автора

Лирико-эпическая книга стихотворений «Повилика жизни». В неё вошли стихотворения 1986 – 2001 годов. Это книга-символ, в которой отразились изменения сознания человека через видение событий внутренней и внешней жизни – с последних лет советского времени, советского государства до начала какого-то нового времени, начала какого-то нового государства. От советского сознания – к распаду личности до умопомешательства в эпоху сумрака… и до начала формирования нового сознания человека в новом обществе, в новом государстве.

ВРЕМЯ ДЫМА

 
Плотная
                чёрная,
                сизая
                масса
растекалась;
ложилась на землю,
впивалась в пространство;
облекала предметы,
входила в дома.
Но это
было вчера.
А сегодня
повсюду
                и сумрак,
                и холод,
                и тьма.
Дым пропитал города
и пространство деревни;
                он ползёт,
                извивается,
                рушит
                и саднит;
он, древний,
не дремлет.
 
 
Где что есть —
им пропитано
до мелочей:
погремушки и куклы,
как для больших,
так и малых детей;
инструмент и посуда
сереют от сажи;
судьи судей
не оставлены им
без поклажи.
Люди в удушье
становятся
грубы и скудны
и сходят с ума;
одичавшие твари,
то ли собаки,
то ли кто-то ещё,
бродят повсюду,
превращаясь
в торговое мясо,
превращаясь —
в кучи дерьма.
 
 
Пропитаны
кости и души,
                машины,
                дома,
                реки,
                паромы:
везде
один только дым.
Он душит людей,
обращая их в комья земли
на разросшемся теле кладбища,
незабудки оград
по земле-пепелищу.
Всё могильщикам:
                плата,
                работа,
                еда.
Дым везде.
В нём душа заплутала.
Дома нет.
Есть дорога одна
от вокзала
к вокзалу.
                Синий,
                чёрный…
                Прозрачный.
 
 
Войны,
пламя пожаров,
разбой и разврат.
                Всё в дыму.
                Всё укрыто.
                Вся жизнь
                невпопад
                или сбой.
 
 
Искажённые души.
Лица – оскал.
Руки тянут
песню войны.
Народы секутся,
как волос.
Плохо слышен
Господний голос.
 

2000 г

ДЕКАБРЬ

 
На улице холодно. Трудно жить.
Но зато легко идти и легко дышать.
Особенно когда ты одет в одежды классического покроя.
Вокруг светлые всадники, белые кони: мне тепло.
Ну и что, что вместо дома светит мочи замёрзшая лужа.
Сегодня декабрь, а значит: время пришло
вбирать в себя зимнюю стужу.
 

МАТЕРИ

 
Ещё одна печать открылась.
Из Боснии гробы вывозят сербы.
Землетрясения, борьба за власть.
Родной страны кровавое лицо.
 
 
Одно к другому приподнялось,
точно всюду поселились мыши.
И раздирает изнутри, и саднит.
Гниёт и саднит мировое тело.
 
 
И хорошо, что ты уже не здесь,
моя старушка.
 

ПОВИЛИКА ЖИЗНИ

 
По великой линии мира проросла она,
обвивая эпоху, удерживая тело времени.
Её корни на другом конце планеты.
Её вершину раскачивает мальчик —
Покати-горошек,
 
 
обронённый под пол красной избы
с красных подолов рубах старика и старухи.
Внезапно выросший и заставивший их
в три дня прорубить потолок и крышу,
повалить стены.
 
 
И теперь увещевающий:
«Не бойтесь. Будете жить
как люди»…
 

ЧЁРНОЕ ПОЛЕ

 
Сумрачным светом, цветом лебяжьим
выткала родина месяц февраль:
небо огромное, сумрак покатый,
тонко размытый…
точно тарань.
 
 
Смыслы потеряны, мысли разъяты.
Ветер протяжный прямо в лицо.
Жизнь помертвела, только вороны
кружат и кругом
держат кольцо.
 
 
Громки вороны, зимние птицы,
но необъятней их криков – поля.
В степь и пустыню телом ложится
чёрное поле,
наша земля.
 
 
Сумрак приходит, небо двоится,
меркнут идеи, смыслы Кремля.
Чёрное поле держит границы,
веры и судьбы,
центр и края.
 

ПОКАЯННЫЙ ПСАЛОМ

 
Может быть, нужно было мне, грешному,
давно взять и покаяться. Да только
не было, Господи, прежде у меня на это сил.
Это, может быть, и есть моё основное
раскаяние.
 
 
Все, что я ни делал, – делал, чтобы
смысл выходил как бы независимо от меня,
всегда почти случайно.
 
 
Случайно отмахал расстояние
от деревенской печи до небесных круч,
Иванушка-дурачок, неожиданно поймавший
в проруби щуку,
 
 
седок Конька-горбунка, достигший терема Прекрасной,
подавивший толпы народа на пути
к Светлому Престолу.
 
 
Отпусти, Господи, прегрешения мои.
Дай путь снова.
 

ЗДРАВСТВУЙ, БРАТВА

 
1.Как только выйдешь за территорию двора,
так сразу же начинается город:
серый, с клочковатыми кварталами,
прибранными достопримечательностями…
Речным портом, вокзалами.
 
 
Повсюду толпы, меняющие жизнь
на пуговицы…
 
 
2. В подъезде – четыре соседа сверху, три – снизу.
И у каждого до нескольких ходок на зону,
а то и просто – потомственная братва.
 
 
3. Дворовый народ вначале встретил меня
настороженно: не свой. Оно и понятно.
Пока пообвык, пришлось и с ножичком походить…
Потом перезнакомились. Оказалось,
что нет причин воевать… Присели, выпили
и подружились…
 
 
4. Выходя во двор, поднимаю руку
в римском приветствии: – Здравствуй, братва!
Здравствуй, русское поле!.. И они в свою очередь
тоже не забывают, приветствуют.
 
 
Чем не маленький Рим новой русской
провинции?
 

ЭДИП И АНТИГОНА

 
Ожидал очереди к парикмахеру.
Откуда-то тянуло воздухом влажного подземелья.
На улице поднимался пыльный смерч.
В очередной раз отворилась дверь – и вошли двое:
старик, наглухо заросший волосами,
и женщина нездешней, смуглой красоты.
 
 
Старик спросил: «Кто крайний?»
Но не получил ответа – и стал продвигаться к салону.
На него загомонили, заругались.
Он говорил, что инвалид по зрению… имеет право.
Женщина ничем не проявляла себя.
Смерч захватил всё пространство улицы.
 
 
В салон вошёл второй парикмахер.
Старик на слух шагнул к нему и верно сел в кресло.
Инцидент был полностью исчерпан.
Смерч резко утих. Возбуждённая очередь замолчала.
Через некоторое время старик и женщина,
не спеша, вышли обратно в город.
 

МОЯ ЛЮБОВЬ

 
Моя любовь, моя женщина о трёх носах,
белокожая жрица языческих богов, поклонница Ионеско,
здесь и только здесь хочу засвидетельствовать,
что твоё тело, матово светящееся по ночам
под моими ласками «христианнейшего» из мужчин,
становится
 
 
по-настоящему божественным и прекрасным
только в то не дневное время и только тогда,
когда я вижу твою светлую лебединую душу
во всём её небесном замысле.
 
 
Именно ночью, тиха и нежна,  ты доверчиво
раскрываешь всё своё нездешнее величие мне —
своему любовнику и властителю твоего сердца…
Днём же ты – в сетях Ионеско…
 
 
толстого, сморщенного карлика-уродца,
сильно подпорченного в процессе трансмутации
цивилизации.
 
 
И тогда ты вместе с ним упиваешься миром абсурда,
под его ласковым взглядом вкушаешь
лакомые кусочки разложения. Препарируешь всё это
по всем правилам исследовательского мастерства
века…
 
 
Но и тогда, когда ты таким образом
восходишь к началу древа познания,
я чувствую, что ты где-то рядом и готовишься
появиться бело-глиняным сосудом Бога —
обольстительной Евой,
 
 
тоскующей о своём Адаме и погубленном мире,
где по улицам бродят уже не создания Творца,
а носороги и оборотни…
 
 
Устремлённая внутрь трансмутаций…
Исследователь пылинок жизни,
разломов и трещин цивилизации,
проклятых Богом уродцев.
Ты иногда
 
 
на моей груди вдруг ни с того ни с сего,
возможно, в унисон мыслям Отца,
говоришь…
 
 
И я радуюсь этому, как малый
ребёнок.
 

ВЕЧНАЯ ВЕНЕРА

Екатерине Шевченко

 
1. Твои волосы светлее, чем лён, твоё тело белее слоновой кости,
движения упруги и резки, как тело испуганного горностая,
ты – сама природа.
 
 
Когда я вижу тебя, снег чувств падает с вершин моей души,
и я произношу твоё имя, рождённое в ущельях моего сердца,
раскатистое, как эхо.
 
 
2. Появляешься ты всегда неожиданно, светлая и тонкая, как шелковинка.
Я предлагаю – удобное место, яблоки… Сидим и болтаем.
Дети, сущие дети: весь мир мимо нас.
 
 
Смотрю на твои руки, лицо, светлые в лёгкую золотинку волосы
и набалтываю столько, что ты от меня уже никуда не уходишь,
да и куда идти: мы и так во вселенной.
 
 
3. Сегодня опять идёт снег. Он падает крупными хлопьями, осыпая мир.
От огромности его белой подвижной красоты —
возвышенно и тревожно,
 
 
а в мире, где для тебя всё так тонко, пусто, прозрачно и чисто,
даже своим присутствием не хочется нарушать
первозданность белого времени.
 
 
4. Но ты, точно чёрная невольница, по доброте своей снова со мной.
Мы гуляем, пьём чай или кофе, разговариваем. Твои слова нежнее,
чем руки любящей женщины.
 
 
Кто бы ещё в этом мире мне – отступнику и пришлецу —
дал столько сил и веры в то, что ещё следует жить?
 

ЕЛЕНА

 
Елена… блондинка, пропитанная мировым эросом…
Ты знаешь, я любил приходить
в твой полуподвальчик-библиотеку.
Ты излучала живое желание.
Но разве можно… можно – там…
В публичном месте… в рабочее время…
А потом… потом… как быть?.. С твоим мужем—греком,
блистающим дорогими одеждами…
 
 
Мы, потихоньку провоцировали друг друга:
словом, взглядом, движением…
Живыми волнами хотения
растекались они по нашим телам.
И мы отступали, смущённые: я – в толпу читателей,
ты – в кружок осерженных коллег.
Потом было прощание… Я уезжал. А ты…
ты – оставалась… и тосковала.
 

КОГДА РАВНИНА В БЕЛОМ

 
Когда равнина в белом прочнее, чем стекло.
Когда по жизни серой, как воду, понесло.
 
 
С тобою быть обязан, любимый и живой.
Чтоб мог ты просто глазом обнять его всего.
 
 
Иначе: юный, милый, купи себе конфет
и распишись за вызов, за лодку. За билет.
 
 
Иначе
тебе не миновать.
На стол, покрытый лаком, ложится, как в
кровать.
 

ПОМНИШЬ?

 
Помнишь, как мы впервые встретились?..
Наши параллельные классы неожиданно собрали
в большой светлой комнате, и мы что-то слушали.
Ты сидела с одной стороны длинного ряда стульев,
я – с другой: наклонились и увидели друг друга.
 
 
Позже, встречаясь в школе или на улице,
в фойе вестибюля, мы так и не заговорили,
предпочитая наблюдать друг за другом издали.
Подобной конспирации чувств у меня в жизни,
пожалуй, больше уже никогда не было…
 
 
На следующий год твои родители почему-то
отдали тебя в другую школу, оставив на память мне —
твоё ещё по-детски прозрачное имя,
а вместе с ним и то – тонкое, светлое и неуловимое,
что в этом мире принято называть образом.
 
 
Теперь каждый раз, когда я встречаю тебя снова,
ты мне кажешься по-прежнему такой же светлой,
непогрешимой и нежной в своей призрачной чистоте,
что я, как и раньше, не решаюсь заговорить с тобой,
дотронуться до тебя.
 
 
И всё тяну и тяну непростительное…
молчание мужчины.
 

В СТОЛИЦЕ

 
Откуда-то оттуда, где гибнут на войне и мрут от голода люди, —
сюда, в столицу, везут – фрукты, нефть, деньги.
Впускают, по надобности, людей на жительство.
 
 
Здесь же – всегда спокойно, лишь изредка
раздаются взрывы и выстрелы террористов, поднимаются к небу
                     столбы огня и дыма пожаров.
 
 
Но и до этого мало кому есть дело. Люди отдыхают, служат, торгуют.
Между делом слушают сводки с войны, новости из провинции.
Из-за домов-стен, домов-лабиринтов этого большого города
                        далеко не видно.
 

ПАМЯТНИК

 
1. Эпоху сумрака нельзя равнять с другими.
Здесь страсти созревают добела.
Я потерял в ней всё, а приобрёл лишь имя,
которое она мне
припасла.
 
 
Теперь я голь, но в персональном гриме
реки времён, которым нет числа…
 
 
2. Я младший брат больного поколения,
но я пойду искать «… альпийских роз».
Пусть нищета, разруха и волнения,
пусть сумрачной души
двойной хаос.
 
 
Мне не дано минуты промедления,
я к холоду альпийскому пророс.
И багряница солнечных волнений,
уже коснулась блекнущих
волос.
 

РУССКИЙ

 
Я русский, и русский настолько —
насколько в своей нищете
страны азиатские «гости»
готовы поднять на щите
мои непомерные скулы
и кости широкой спины.
Походный башмак азиата —
как знамя своей стороны.
 
 
Я русский, и русский настолько —
насколько в извечной вражде
тевтонов проросшие кости
способны нести на щите
России немое величье
и сумрак славянской души…
Просторы и русские дали
их флагу, как встарь, хороши…
 
 
Я русский, и русский настолько —
насколько на этой земле
я сколько угодно не нужен
и жить не положено мне.
 

БАЛЛАДА

 
1. Пролился солнечный сквозняк, и запылали в нём —
лесов железный молодняк
и мёртвый водоём…
 
 
2. Когда я жил в своей глуши, в кругу знакомых лиц,
то каждый новый день спешил
как терем небылиц.
 
 
3. Болела мать моя всегда. А я жил рядом с ней.
И был весь мир мне – ерунда,
жизнь не была моей.
 
 
4. Я юность просмотрел в окно и зрелость проморгал.
До самой смерти, сквозь стекло,
меня бы мир пугал.
 
 
5. Но сумасшедшего венец мне с неба сброшен был,
и заструилась жизнь—мертвец.
Мой мир потёк, поплыл.
 
 
6. Двоились мысли и дела: я в них изнемогал.
Земля казалась мне мала —
я по небу шагал.
 
 
7. Посторонились от меня и друг, и недруг там.
Людей мышиная возня
исчезла, точно хлам.
 
 
8. «Дурак, – кричали мне везде, – дурак сошёл с ума!»
А я летел к своей звезде
и рушил их дома.
 
 
9. Заботы жалкие сметал и нищету душил.
Жизнь покатилась как скандал:
я плакал и грешил.
 
 
10. Меня искали посадить под тридевять замков,
но где им было уследить,
толпе из простаков…
 
 
11. Я удалился в центр земли от горя и забот
и сердце заменил вдали
на жёсткий прочный свод.
 
 
12. А там, за тридевять пространств, там тоже свет горел.
Не выдержав моих мытарств,
дух матери немел…
 
 
13. Она меня к себе звала, и мне был слышен зов.
Но сердце было из стекла,
без трещин и пазов.
 
 
14. Теперь она уже мертва. На кладбище лежит,
на жизнь отдав мне все права,
а я остался жив.
 
 
15. Сквозь осень – солнечный сквозняк. И всё пылает в нём:
лесов железный молодняк
и мёртвый водоём.
 
 
16. Но сумасшедшего венец я с гордостью ношу.
Его послал мне Бог Отец —
и я им дорожу.
 

ПОЦЕЛУЙ

 
Было быть – горячей раньше.
Что же ты —
бабой снежной.
 
 
Я теперь
к другой иду —
нежной.
 

«АНДАЛУЗСКИЙ ПЁС»

 
На улице снег и мороз,
     но я в кинозале уже…
В кинозале тепло и светло,
     прыгает… немое кино.
 
 
Я потягиваю пиво,
     я потягиваюсь сам.
Хорошо с людьми сидится
     два киношные часа…
 
 
Кто-то в зале крикнул: «Звук!»,
     но кино-то – э-э-э! – немое.
Смех взрывает полукруг,
     смех качает «я» героя.
 
 
Отвлеклись. А что ж кино?
     Смотрит женщина с балкона,
но подходит парень к ней
     и по глазу бритвой – р-р-ра-з!
 
 
Вот он, жуткий Бунюэль,
     вот он, Сальвадор Дали!..
 

СТАКАН КРЕПКОГО ЧАЯ

 
Стакан крепкого чая…
Что ещё нужно ночью?
Когда – не спится,
когда – различаешь
движение судьбы воочию.
 
 
Комарьё проносится. Жутко.
Жизнь стала – нет мочи.
Сплошная скверная шутка
длинней, чем Лазаревское – Сочи.
 
 
За окном темно:
кончена звёздная жатва.
Душе – всё равно,
что будет сегодня с ней,
что будет с ней завтра.
 

БЕССОННИЦА

 
Опять бессонница. Вторая за неделю.
Лежу на раскладушке жёсткой,
на неудобства время разменяв…
И не хочу вставать под свет настольной лампы,
чтоб записать воспоминанья детства.
 
 
А там мне – восемь или девять лет,
и ничего не надо: ни дома, ни семьи, ни денег.
Я, деревенский мальчик, иду по лесу.
Дорога ровная и холодит мои босые ноги.
На ней пока ещё ни склянок битых,
ни металлических консервных банок,
ни просеки для нового шоссе…
 
 
Простое утро месяца июня,
и я один. Вокруг же лес и птицы,
поющие великолепью песни.
И свет ещё не солнца – утра
в своей простой природной дымке.
 
 
Я удочку несу, как золочёный вымпел:
сегодня я рыбак, в Лопашино иду.
Всего два километра и – родное:
деревня, пруд, деревья над водой,
команда неразлучная друзей.
 
 
Теперь и выпить их не соберёшь,
так хороши у жизни сети…
 

ДЖОН СИЛЬВЕР

 
Джон Сильвер,
не кривой, но одноногий,
с толпой «шестерок» бродит по округе.
Он инспектирует окрестные дороги,
чтоб на чужие выпить на досуге.
 
 
Когда бываю я
в их поле зренья,
подобно, как солист перед ансамблем,
во мне всё холодеет от презренья.
Горячей крови выгнутая сабля
готова показать свое уменье.
 
 
Но братия
не лыком шита тоже.
Джон Сильвер смотрит хмуро, исподлобья.
И каждый вынуть крепкий ножик может.
Как педагог учебное пособье.
 

СТАРЫЙ СОЛДАТ

 
Сухой, с лицом в крупных морщинах,
он лежал на жёсткой кровати и умирал.
И хотя солдату, а он был старым солдатом,
касаться смерти было не впервой —
он умирал не так, как умирают на войне,
а медленно и одиноко.
 
 
За ним ухаживала дочь, уже немолодая женщина;
иногда заходили друзья… такие же старики.
От страха и тоски тянуло кричать, и он кричал,
потом успокаивался и лежал обессиленный,
схаркивая кровью в таз.
 
 
В один из последних мартовских дней
ему захотелось перебрать свой плотничий ящик.
Инструмент был, как всегда, чист
последней плотницкой чистотой
и, казалось, тёпел.
 
 
Вытаскивал и раскладывал поверх одеяла,
точно устраивал инструментальную выставку
падающему по комнате солнечному свету,
затем складывал всё на место —
аккуратно, неспешно.
 
 
Когда дочь вернулась домой, старик был мёртв.
Ящик с аккуратно уложенным инструментом
по-прежнему стоял рядом, около его кровати.
Не хватало лишь киянки. Она лежала отдельно,
чуть посверкивая деревянным телом
в наступающих сумерках.
 

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕТИ

 
Привезли и оставили:
меня – тётка, других – отец или мать.
В потерявшей вид домашней одежде
мы сильно напоминали ту живность,
которую можно увидеть стаями на свалках,
чердаках, улицах, в подъездах домов,
жмущимися к еде, теплу, свету…
 
 
Остригли, вымыли, переодели
во всё государственное, поделили парами,
научили ходить строем, говорить взрослым «вы»;
отвели под жильё простое светлое помещение,
разрешили выбрать кровать, взять постельное бельё;
за каждым закрепили тумбочку, вешалку…
 
 
Раз в десять дней водили в баню,
каждый месяц коротко стригли.
Заботясь о детском здоровье,
содержали изолятор с фельдшером;
чтобы не было скучно – лекции,
клуб, спортзал, библиотека…
 
 
Учили рисовать, лепить из пластилина…
вырезать лобзиком, точить на станке;
водили в школу, заставляли делать уроки;
вменили в обязанность выполнять работы:
на кухне, подсобном хозяйстве… саду.
Устраивали прогулки, поездки, игры:
в футбол, войну, настольный теннис;
организовывали соревнования по стрельбе,
лыжам, шахматам, шашкам…
 
 
Выйдя оттуда, мы стали: рабочими,
техниками, поселенцами пьяных общежитий,
съёмщиками чужих углов.
 

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

 
Только стоит вам неодобрительно упомянуть его имя,
как придут в движение пружины всей мировой культуры:
в огромных ботинках с подошвами из воловьей кожи
на вас крупно зашагает Данте;
 
 
весьма паршиво прищурившись, взглянет Поль Верлен,
а Рембо, Артюр Рембо, возможно, просто плюнет;
 
 
от бумаг приподнимет голову Уильям Шекспир
и одобрительно скажет Данте Алигьери: «Мочи его!»;
Жан-Батист Мольер с Франсуа Вийоном не деликатно
обчистят ваши карманы,
 
 
а Анри Бергсон… Анри Бергсон погрозит вам пальцем,
чрезвычайно похожим на копьё Архилоха…
 
 
Лишь Леконт де Лиль и его соратники по литературе
заулыбаются вам во весь рот, да и тех притянут к ответу
все эти сплетения и пружины мировой цивилизации.
 

УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

 
Открыли дверь и выпустили на улицу.
Не дав привыкнуть к дневному свету, повалили.
Удерживая вдвоём за сильные ноги,
наспех нащупали и прокололи тесаком сердце.
Пока бился в предсмертных конвульсиях,
друг другу подмигивали и тихо смеялись.
Потом работали ножом, паяльной лампой,
угощали друг друга ушами, хвостом,
шли домой, жарили печёнку с кровью.
Под грюк ширпотребовских чашек и ложек
делили его тело среди родственников,
отдыхали, радуясь удачному дню.
 

ЛУНА_ПОДРОСТОК

 
И вновь луна стоит высоко.
И вновь мала, ещё расти,
чтоб стать (округлее), как око.
И как подсолнух – расцвести.
 
 
Затем ужаться до моллюска,
потом исчезнуть насовсем,
чтоб возвратиться светом узким,
чтоб просиять опять затем.
 

ТИХИЙ АД

 
И город точно встал из-под земли,
шумят листвой поблёкшие деревья.
Не слышно птиц: их песни утекли
куда-то прочь за это семидневье.
 
 
Пройдёт прохожий – точно тяжек путь —
и скроется на первом перекрёстке.
Брехнёт собака – как ей не брехнуть,
когда и ей день кажется громоздким.
 
 
И тихо вновь, лишь кроны шелестят —
от пыли всё пергаментней, грузнее.
Чтоб не смотреть на этот тихий ад,
пойду к реке по липовой аллее.
 

ПРИГОРОДНЫЙ ПЕЙЗАЖ

 
Колыхание спокойных волн,
зелень плавающей травы,
рыболова древесный трон,
восходящая нить тропы,
 
 
Отдалённый высокий лес
с отстранённой навек сосной,
где деревья забыли вес,
сохраняя извечный строй.
 
 
А над этим – из туч накат
цвета серой речной волны,
оградивший все дни подряд
телом слышимой тишины.
 

ПАРА

 
Эта пара мне давно знакома.
Длинный, сильно высохший старик.
С ним – старуха, под руку ведома.
В землю смотрит пожелтевший лик.
 
 
Их встречаю на привычном месте.
Медленно идут из магазина.
Наклоняясь, как жених к невесте,
в ношеной одежде из сатина,
на меня старик посмотрит молча,
а старуха не заметит даже…
 
 
и пойдут всей стариковской мощью —
сквозь окрестные пейзажи.
 

ФОНАРЬ ЗАЖЁГСЯ – И В ОКНО…

 
Фонарь зажёгся – и в окно —
проник луч света в полном блеске,
пройдя сквозь ставень, занавески —
в обоях высветлил пятно.
 
 
Но заслонила тень его.
И сразу застучали в раму.
И понял я – готова драма,
пойду открою: кто – кого.
 
 
Но тень куда-то увлекло,
шаги звенели, как стекло.
Сиял луч света в полном блеске,
тёк мирно в ставень, занавески…
 
 
И я подумал: вот оно —
движенье жизни необъятной,
на первый взгляд простой, понятной,
где в сети всё заплетено.