Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Румянцев проснулся раньше обычного и до сих пор никак не мог согласиться с решением военного совета, постановившего быть его бригаде в резерве. Душа его болела от обиды. Скоро начнется сражение… Он предчувствовал это, сколько ж можно неприятелю отступать, наверняка он даст бой, при этом постарается опередить русских и дать им бой стремительный и неожиданный… А он словно сослан в обоз и даже не получил приказа на тот случай, если действительно начнется сражение. Как слепой… Хорошо, что накануне он выслал разведчиков, прочесавших лес, который отделяет бригаду от Егерсдорфского поля, где, скорее всего, может и произойти сражение. Или неприятель, скорее всего, постарается запереть нашу армию на выходе с горы и расстрелять ее из своих пушек, внести панику, а потом встретить на поле и поочередно громить выходящие из прохода русские полки…

Румянцев встал, выглянул из палатки и тут услышал, как где-то вдали играют зорю. Значит, обычный поход назначен на сегодняшний день. Но вскоре Румянцев услышал пушечный выстрел, потом ружейная и пушечная пальба участилась. Ясно было, что на Егерсдорфском поле началось сражение… Румянцев послал вчерашних разведчиков узнать, что происходит… И потянулись томительные минуты ожидания. Бригада была приведена в боевую готовность. Но что делать дальше – Румянцев не знал и ничего не мог сказать полковым командирам, которые ждали от него приказаний… А что он мог им сказать, если его не поставили в известность о назначении резерва… И сколько уж ему приходилось испытывать недоброжелательства от главной квартиры. То его назначили формировать гренадерские полки, он побывал в Воронежском, Новогородском, Сибирском, Нарвском, Белозерском, Невском, Казанском, Суздальском, Черниговском, Углицком, отбирая из третьих гренадерских рот самых подходящих… Без устали мотался по России. И к концу 1756 года гренадерские полки были приведены в надлежащий вид. Ему-то и нужно было командовать этими полками, но его почему-то назначили командующим особливым кирасирским корпусом, который тоже сначала необходимо было сформировать и привести в боевое состояние. И столько пришлось преодолевать трудностей, чтобы кирасиры приняли свой боевой вид…

Румянцев вспомнил свое пребывание в Грузинском гусарском полку… Все кирасирские полки оказались в «худом состоянии», а этот был наихудшим. Румянцева поразило в то время, что полк не только в движениях шквадронами и взводами превеликую конфузию производит, но и в построении фрунта большая часть офицеров и унтер-офицеров мест своих не знали… И потому все перепутались и ни одной команды исправно исполнить не смогли. А некоторые конные гусары по своему малолетству и естественной слабости просто не могли успешно сражаться с неприятелем. К тому же мало кто знал русский язык, а потому и все команды не воспринимались… И неужто полковник Амилохваров, князь грузинский, не мог сообразить, что необходимо учить русский язык, а для этого распределить по ротам довольно знающих русский язык и обучать предписанное новым кавалерииским уставом, принятым в русской армии два года тому назад.

Румянцев тогда же обратил внимание на то, что, располагаясь на зимние квартиры, полковники и вообще офицеры больше думали о собственных удобствах и совсем не думали, что зимнее время необходимо использовать для обучения вверенных полков, рот и взводов… Румянцев тогда приказал ежедневно обучать роты, соединяя их по две и по три вместе и для того оные сблизить и на кантонир-квартирах, как то и в регулах* армейских признается за необходимое. Пришлось Румянцеву указать Амилохварову на многие его упущения и напомнить, что в случае повторных упущений он будет в соответствии с указом Государственной военной коллегии, как неспособный и чина своего недостойный, передан на ее высокое рассмотрение. И разве плохое состояние рядовых и некоторых офицеров было только в Грузинском гусарском полку? Везде, где он, Румянцев, был, заметны были упущения в боевой подготовке. И столько положил он сил, чтобы привести эти конные полки в боевое состояние. Особенно порадовал его Киевский полк под командованием полковника Еропкина, к которому питал дружеское расположение. Чистота и опрятность рядовых и офицеров, в полковом обозе, умелое исполнение конных и пеших экзерциций – все это порадовало Румянцева, испытывавшего горделивое чувство за своего друга, который достиг такого состояния полка, конечно, своими неусыпными трудами.

Румянцев всей душой стремился навести порядок в расстроенных полках. И сразу офицеры, подчиненные ему, почувствовали жесткую руку командующего, вполне способного отдать под суд тех, кто со всей ревностью* и прилежностью не исправляет своей должности. Только в этом случае может быть наведен порядок и все будут соблюдать дисциплину. Это было главным требованием Румянцева как командира. Не всем это нравилось, но тут уж ничего не поделаешь: или служи как полагается, или уходи со службы…

Раздумья его были прерваны возникшим перед ним командиром разведчиков. Румянцев вопросительно посмотрел на него.

– Ваше сиятельство! То, что мы увидели на Гросс-Егерсдорфском поле, скорее похоже на настоящее сражение главных сил. И должен сказать, что сражение идет не в нашу пользу: прусские полки почти вплотную подошли к подножию горы, где расположился наш лагерь, и ведут наступление. То, что мы увидели, ужасно, наши полки в полном расстройстве…

Румянцев послал за командирами полков.

– Господа! Неприятель опередил нас и успешно ведет наступление… Если мы сейчас не ударим ему в тыл, как диктует нам обстановка, мы упустим момент и дадим ему возможность беспрепятственно действовать превосходящими силами против дивизии Лопухина… Смотрите сюда…

И Румянцев развернул походную карту.

– Здесь вот мы находимся. – Румянцев указал на опушку небольшого леса, который отделял бригаду от Егерсдорфского поля. – Вы знаете, что расстояние от поля битвы невелико, но уж слишком, как доносят наши разведчики, топко. Мы приняли все меры осторожности при движении бригады через лес. Так что следуйте за нашими разведчиками, которые проложили нам путь. Итак, господа, слушайте приказ: первая колонна – Воронежский полк, вторая – Троицкий, третья – Новогородский… Нельзя терять ни минуты, стройте полки…

В этот момент Румянцев был прекрасен: решительность, сила, отвага словно окрасили всю его фигуру необыкновенным светом и сделали ее прекрасной.

Послышались команды. Солдаты, расположившиеся с оружием на отдых, стали быстро подниматься с земли и бегом строиться в походные колонны. Высокая фигура Румянцева была далеко видна, он отдавал последние команды перед марш-броском.

– Наша задача – как можно быстрее пройти топкий лес и ударить в тыл неприятеля, – напутственная речь Румянцева была краткой.

И полки под командой генерал-майора Румянцева бросились на Егерсдорфское поле, где шла кровопролитная битва.

Первые суматошные минуты прошли, и авангардные полки генерала Сибильского заняли выгодное положение на высоте Зитерфельде. Отсюда было хорошо видно, что происходило на поле: вторая дивизия Лопухина, стоявшая в центре, и правый фланг армии, неся большие потери, стойко отражали наступление пруссаков. Но ясно было видно и другое: не устоять авангарду этих полков, не успевших своевременно построиться в боевые порядки.

Андрей Болотов, командир одной из рот Архангелогородского полка, пришел в себя от ужаса, который он испытал, как и многие другие, при вступлении в кровопролитное сражение. Сюда не долетали снаряды. А Сибильский не отдавал никаких распоряжений. Так что можно было успокоиться и наблюдать, как дерутся русские с пруссаками. При первых выстрелах Андрею Болотову думалось, что коса смерти уже занесена над ним, все вокруг происходящее казалось ужасным, он испытывал такое смятение и замешательство, такое душевное состояние, которое невозможно было сразу понять, разобраться в своих чувствах. Но вот прошло какое-то время; на высоте, где они оказались, стало более или менее спокойно, и можно было посмотреть на самого себя и на других как бы со стороны. Впервые он почувствовал, как сразу многие чувства столкнулись в его душе, создав неповторимое и никогда не испытанное состояние: то ли это боязнь неприятеля, естественная для каждого человека, оказавшегося вблизи смертельной опасности; то ли досада и негодование одолевали его в тот момент, когда он видел такой чудовищный беспорядок и панику; то ли рвение быстрее броситься на врага и встретиться с ним в единоборстве…

Трудно сейчас объяснить такое состояние, которое он испытал в тот момент. Но потом, когда он увидел неприятеля и падающих с обеих сторон людей, он успокоился. То ли это было состояние отчаяния и окаменелости, то ли потому, что увидел, что он не один, что его окружают солдаты, друзья-офицеры, что все они оказались в одинаковой опасности и чувство страха и боязни постепенно куда-то улетучилось; он стал бодрее и сильнее духом. Видно, действительно правы те, кто говорит, что на миру и смерть красна.

И, оказавшись здесь, на вершине, откуда все как на ладони было видно, Андрей Болотов пристально вглядывался в происходящее на Гросс-Егерсдорфском поле. Небольшое болото, заросшее густым кустарником, отделяло эту вершину от поля сражения. Так что неприятель не мог одолеть это болото, и можно было, затаившись в кустарнике, спокойно наблюдать кровопролитное сражение. Беспощадные залпы с обеих сторон косили людей, словно траву в сенокос… Сбившись в кучу, офицеры смотрели, как падают их товарищи под напором пруссаков. Казалось, что идет истребление русских, застигнутых врасплох. «Господи помилуй! – лихорадочно думал Андрей Болотов.

– Что это такое? Живы ли наши и что они делают… Неужто потерпим поражение…» Но вскоре он увидел, как наши стали энергично отвечать залпами на залпы, затихли разговоры суеверных о том, что пруссаки заговорены от наших пуль, потому что увидели, как и пруссаки тоже падают. И с нашей стороны открылся такой пушечный и ружейный огонь, что пруссаки утратили свой бег к нашим позициям, замешкались… Но новые полки были брошены на наши позиции. Черный дым, окутавший поле, закрыл его от наблюдавших за ходом боя. Лишь по звуку наших шуваловских гаубиц Болотов мог понять, что сопротивление русских не было сломлено, битва продолжается…

Андрей Болотов испытывал противоречивые чувства… Конечно, не так уж плохо оказаться в безопасном месте, куда не долетали даже снаряды. Но каково ему и его товарищам было смотреть на кровавое зрелище. Они видели не только сражающихся солдат и офицеров, но и тех, кто пытался руководить битвой. Позади сходящихся в бою пруссаков и русских скакали на лошадях какие-то вестники, везущие важные приказы и ордера*, но вот подстреленный всадник падает, так и не довезя важного приказа. А вот несут убитого или тяжело раненного командира… Другой офицер, нарушая строй, падал на руки подхватывавших его подчиненных. И с болью глядел на всю эту мрачную картину, на командиров, которые разъезжали на лошадях и отдавали приказы, на скачущих туда-сюда адъютантов… И вот какой-то взвод бежит на подмогу, кто-то тащит пушку, а кто-то патронные ящики, кто-то остался без лошади, а где-то совсем рядом бегает лошадь, оставшаяся без всадника. «Зачем все это, вся эта суета и сумятица, зачем вся эта бессмысленная бойня?» – горько думал юный Андрей Болотов, глядя на печальное зрелище, происходящее на его глазах.

Два часа шло кровопролитное сражение. 1-й Гренадерский полк с полковником Языковым стойко продолжал сопротивление превосходящему неприятелю. Но прусское командование продолжало бросать сюда, в центр русской армии, свои свежие силы. Генерал Лопухин был смертельно ранен, генерал Зыбин убит, половина офицеров убита или тяжело ранена… Правый фланг второй дивизии Лопухина начал в беспорядке откатываться к лесу, пруссаки врывались в тылы этой дивизии и дошли до ее обозов.

Андрей Болотов, наблюдая надвигавшуюся катастрофу, с яростью думал о главных командирах русской армии, которые оказались столь неподготовленными к бою… Эта битва и должна закончиться нашим поражением потому, что неприятель все продумал, атака его на наши войска шла по заранее продуманной диспозиции, лучшими полками и самыми боевыми командирами.

«Вот какие молодцы пруссаки… Даже мне ясно видно, что артиллерия у них действует как надобно, а весь тыл у них открыт и подкреплен второй линией и резервами, – размышлял юный поручик Болотов. – Весь урон в первой сражающейся линии тут же пополняется свежими людьми, тут же дерущиеся снабжаются нужными припасами и порохом. Вот почему неприятель имел в самом начале сражения несравненно более выгод, чем мы… А у нас? Скорее всего, даже никакой диспозиции заранее не было разработано…»

– Кто ж распоряжается нашими полками? – услышал Болотов хриплый от волнения голос лежавшего рядом подпоручика. – У них дерется целая линия, а у нас гораздо меньше.

– Доносили нашему генералу, что одиннадцать полков успели оттянуться в линию, – сокрушенно посмотрел Болотов на своего подчиненного офицера.

– А что толку? Ведь с полками почти нет артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и шуваловских гаубиц, – недоумевал подпоручик.

– А вы заметили, подпоручик, что и эти малые полки так прижаты к лесу, что позади себя не имеют никакого простору.

О господи, как много падает наших, а вместо них никто не приходит… А мы тут стоим совершенно бесполезно…

– Да только ли мы бездействуем… Смотрите, большая часть нашей армии бездействует, никак не может выйти из леса.

– Да и выйти-то некуда, все поле занято, – с горечью произнес Болотов, и смутные мысли о тяжком поражении мелькнули у него.

– Боюсь, господин поручик, погибель наша неминуема. Посмотрите, пруссаки уже бесчинствуют в наших обозах. А куда нам-то отступать?

Болотов посмотрел в сторону, куда указывал подпоручик, и сердце его дрогнуло: с одной стороны крутейший буерак, а с другой – река заграждает путь во всех направлениях. «Ох, пропали наши обозы, нет в том сомнения», – подумал он, но горькие его размышления были прерваны криком подпоручика:

– Что такое? Посмотрите! Откуда взялись наши?

– Что за чудо? – Лишь на несколько минут отвернулся Болотов от картины боя, а там словно по мановению волшебной палочки все изменилось.

Андрей Болотов увидел, как из леса, считавшегося непроходимым, с противоположной стороны поля, один за другим появились русские полки и с криками бросились с тыла на неприятеля. На бегу давая залпы, наши полки врубились в прусские и смяли их.

Мощная штыковая атака русских была столь стремительна и внезапна, что пруссаки дрогнули, повернулись назад и стали искать спасения в ретираде. А русские, ни минуты не давая передышки, начали преследовать прусские полки. Вот почему картина боя изменилась. Тут не в чуде дело, а в смекалке генерала Румянцева, взявшего на себя смелость принять самостоятельное решение.

Мало – помалу начали колебаться и другие прусские полки. А наши отступавшие и оборонявшиеся войска пришли в себя и открыли огонь сильнее прежнего… Не прошло и четверти часа, как пруссаки начали отступать, сначала соблюдая дисциплину и организованность, но потом, без всякого строя и порядка, побежали…

Когда победа русских полков во главе с Румянцевым четко обозначилась, пришел в движение и корпус Сибильского. Сначала при виде отважной атаки полков Румянцева радостно били в ладоши и кричали: «Слава Богу! Слава Богу! Наши взяли! Наши взяли!» А потом командиры опомнились и закричали: «Ступай! Ступай! Ступай!» И весь корпус Сибильского бросился вниз, продираясь через густой кустарник и болото. Вышедшие на поле солдаты и офицеры корпуса Сибильского не застали уже ни одного живого неприятеля, лишь убитых, брошенные пушки и ружья.

Так кончилась первая баталия с пруссаками. Только после завершения сражения офицеры и солдаты поняли, какой опасности подвергались они еще совсем недавно. Если бы Румянцев со своими полками опоздал хотя бы на полчаса, то русская армия могла бы оказаться разбитой, а помощь ей ненужной.

Фельдмаршал Апраксин 20 августа послал реляцию о сражении при Гросс-Егерсдорфе в Петербург, но ни словом не выделил графа Румянцева, чья инициатива решила исход сражения. И лишь новый главнокомандующий генерал Фермор, спустя несколько месяцев после этого сражения, 6 декабря 1757 года, говоря о сражении при Егерсдорфе, хотя и выделяет графа Румянцева, но наряду с Матвеем Ливеном, Салтыковым, Резановым, фон Боуманом, принцем Любомирским, де Гартвисом, полковником Языковым. Ни слова не говорили в реляциях и донесениях о решающем значении штыковой атаки полков графа Румянцева, опасаясь, что правда об этом сражении падет черным пятном на репутации главных предводителей нашей армии.

Много лет спустя Фридрих II, как всегда преувеличивая русские и преуменьшая свои силы, писал: «Левальд сделал атаку на лес, около которого стояли русские гренадеры и где был центр армии: гренадеры были почти все уничтожены, но как местность была лесистая, то и скрывался от глаз пруссаков маневр русских. Румянцев прибыл на помощь их с 20 батальонами из второй линии и напал на фланг и тыл прусской пехоты, что и заставило отступить…»

Но печальнее всего были последующие события. Большой ценой вырвав победу, русская армия не сумела воспользоваться этим и развить закономерный успех. Саксонский генерал Сибильский с тремя драгунскими полками преследовал неприятеля, догнал его, но без пушек и пехоты ничего не мог сделать против организованно отступающего неприятеля. Так и вернулся ни с чем. Генерал Ливен, утверждают историки, будто бы сказал, что двух праздников в один день не бывает, успокоив тем самым фельдмаршала и всех, кто был недоволен действиями Сибильского. И фельдмаршал согласился с этой обывательской в военном деле философией. Трое суток простояла наша армия на месте, а потом медленно потащилась за неприятелем, который отошел к Кенигсбергу, опустошая по дороге все на своем пути. Полковник Краснощеков со своими донскими казаками дошел почти до Кенигсберга и «ничего не видал, кроме следов наигоршаго разорения и опустошения, кои неприятель сделал в своей земле и с своими подданными, дабы затруднить тем наш поход, отчего жители не только лишены всего хлеба и скота, но и домовыя их вещи изломаны и перепорчены…». Так засвидетельствованы результаты разведки в походном журнале армии. Здесь же говорится о трудностях, которые армия испытывала в фураже, – его невозможно было достать в округе больше чем на двадцать верст. А что дальше – тоже неизвестность… И с согласия военного совета Апраксин приказал повернуть армию и вернуться к своим магазинам*. Другого выхода, казалось, не было.

Возвращение было воспринято с крайним раздражением и недоумением в русской армии. Досада, стыд, гнев – вот чувства, которые испытывали отступающие после победы. Повсюду стоял ропот, повсюду проклинали главных командиров.

– Измена! И очевидная измена! – пылко кричали одни.

– Что это, государи мои! – рассуждали другие. – Или мы затем только в Пруссию приходили, столько трудов положили и столько крови своей пролили, чтобы вернуться в Ригу?

– Что это деется с нами? – сокрушались третьи. – Куда подевался ум у всех наших командиров?

Удар по самолюбию воинов был чувствительным, но делать было нечего… И с неохотою русская армия потащилась в обратный путь.

«Суровость времени и недостаток в здешней земле провианта и фуража, равно как изнуренная совсем кавалерия и изнемогшая пехота» – так объяснял Апраксин причины отступления.

Глава 8
Маневры прусского короля

Андрей Болотов вместе с армией поспешно отступал, и горькие раздумья часто одолевали его. Удивляла проворность, с какой отступали, будто какая-нибудь большая беда угрожала русской армии, будто превосходящий в силах неприятель гнал разбитую армию. А ведь угнетало то, что разбитый Левальд, опомнившись после Гросс-Егерсдорфа и узнав об отходе своих победителей в отечественные пределы, не торопясь, соблюдая все военные предосторожности, пошел за отступающими, изредка постреливая им вслед.

В какой уж раз главная квартира Апраксина издала приказ: уменьшить количество повозок в армии, которые мешают быстрее двигаться; два офицера вполне могут уложить необходимые им вещи на одну повозку, а оставшееся сжечь.

– Изрядное награждение за труды наши! – роптали офицеры между собой, поругивая своих главных командиров. – Вместо того чтобы возвращаться в Отечество с полученным от неприятеля прибытком, велят нам и свое родное сжечь и бросать!

Но поспешное отступление не помешало Апраксину проявить свои верноподданнические чувства: 5 сентября он приказал торжественно отметить именины Елизаветы Петровны. В полковых церквах состоялись службы, потом полки были выстроены для парада, из пушек и ружей дали троекратные залпы.

Вместе с солдатами участвуя в стрельбе, Болотов иронически думал: «Вот и пригодился порох, много пудов его сейчас расстреляно. Да ведь и по правде сказать, у нас так много его осталось, не везти же его обратно. Теперь еще несколько повозок можно уничтожить. Опять же выгода… А как радуются жители, смотрящие на наше отступление… Ведь присягали Елизавете Петровне, теперь присягнут снова Фридриху… Какой позор…»

И армия снова двинулась в сторону Немана.

Пошли дожди. Дороги развезло. Отступление стало еще мучительнее. Глубокая и топкая грязь, стоявшая повсюду, постоянно льющий дождь делали безуспешными всякие попытки развести огонь и обогреть страждущих. Увеличилось количество больных. Небольшие неприятельские партии начали постоянно беспокоить отступавших, своей пальбой словно кнутом подгоняя их оставить пределы Пруссии.

19 сентября вздумалось Апраксину торжественно отметить месяц со дня Гросс-Егерсдорфской победы. Всем была очевидна глупость сего празднества, но Апраксин, любитель пышности, отдал приказ пальбой из пушек праздновать эту победу.

Андрей Болотов со своими товарищами откровенно смеялись над любочестием своего незадачливого предводителя.

И что же? Не успело ободнять, как в армии услышали пальбу из пушек. Удивленные солдаты и офицеры выскочили из своих палаток и, смеясь, сбившись в кучки, продолжали иронизировать над славолюбивым фельдмаршалом.

– Что-то не терпится нашему предводителю!

– Видно, что торжество у государя предводителя нашего близко лежит на сердце, что начал оное так рано!

– Да! – смеялись другие. – Видно, что и пороху у нас много, что так изволит тешиться и терять его совсем по-пустому.

– Не лучше ли совсем эту победу позабыть, чтоб не так стыдно было бежать к своим берегам, – горько говорили третьи.

Но тут произошло совсем неожиданное. Ударило ядро в офицерскую палатку и разнесло ее до лоскутков. Потом мимо пораженных офицеров пронеслось второе ядро и опрокинуло часть обозных повозок. Потом третье, четвертое, разметавшие еще несколько палаток.

– Уж не рехнулся ли наш фельдмаршал, стреляя по своим? – крикнул один из офицеров, оглядываясь по сторонам в поисках укрытия.

Лишь много часов спустя, снимаясь с лагеря, Андрей Болотов узнал подробности происшедшего. Оказалось, что Левальд, заняв Тильзит, приказал снять дальнобойные крепостные пушки и открыть пальбу по русскому лагерю, готовившемуся праздновать Гросс-Егерсдорфскую победу. Ядра были направлены на ставку фельдмаршала Апраксина, но, не долетев, разметали несколько палаток и повозок в обозе. Апраксин, в свою очередь, приказал открыть огонь по Тильзиту, но через четыре часа пальбы, не причинившей никакого вреда ни армии Левальда, ни жителям Тильзита, наша армия поспешно отступила еще на несколько верст.

Раздосадованный и оскорбленный таким «коварством» пруссаков, Апраксин, по примеру Левальда, разорявшего при своем недавнем отступлении все селения, дабы ничего не оставить неприятелю, велел опустошать огнем и мечом все селения, которые проходила наша армия, чтобы неприятелю негде было найти себе прибежища. Видно, это и образумило прусскую армию, отказавшуюся от дальнейшей погони. Лишь небольшая партия прусских гусар следовала до самых границ.

Выпал первый снег. Наступали настоящие осенние холода. А тут еще одна неприятность выпала на долю юного Андрея Болотова: в одно ненастное утро он узнал, что он от полка направлен в ординарцы к Апраксину. А это означало, что он должен сдать роту и на несколько дней отбыть в его распоряжение, приобщив и свою повозку к фельдмаршальскому обозу.

21 сентября, в стужу и слякоть, наша армия покинула очередной лагерь. Поход был трудным. Частые ручейки и топкие лощинки затрудняли движение. В топкую и вязкую грязь сапоги уходили так, что с трудом их вытаскивали, чтобы сделать следующий шаг.

Андрею Болотову и на лошади было нелегко. А каково солдатам, утопающим в грязи? Обоз где-то застрял. Солдаты оказались без палаток и горячей пищи.

С ужасом и содроганием увидел Андрей Болотов, как по колено в грязи тащились победители при Гросс-Егерсдорфе. Если раньше он примечал недостатки с точки зрения ротного командира, знал состояние соседних рот, полка, то сейчас перед ним открылось жалкое состояние всей армии.

Фельдмаршал и его огромный обоз шли впереди. В назначенное место для нового лагеря приехали засветло. Без спешки, спокойно фельдмаршал расположился в своей ставке, в теплых войлочных калмыцких кибитках, офицеры и обозные в палатках.

Какая пропасть открылась между фельдмаршалом и солдатами! Конечно, и сам Андрей Болотов устроился неплохо: дежур-майором и командиром над всеми ординарцами оказался самый ближний деревенский сосед – князь Иван Романович Горчаков. И как только князь услышал фамилию вновь прибывшего ординарца, так тотчас взял его под свое покровительство, пригласил обедать и ужинать к себе, пока Болотов будет исполнять обязанности ординарца.

Так что о себе Болотов не думал. Душа его болела о солдатах. По колено в грязи брели они, преодолевая многочисленные ручьи и ручейки, лощинки и овраги… А пришли в лагерь – нет ни палаток, ни дров для костра, у которого можно было б хоть погреться. А некоторым полкам было отведено болотистое место, где и четверть часа невозможно было простоять, как делалась лужа и ноги уходили на четверть и более в воду, выделяемую тряским грунтом.

Наступил вечер, а показались только первые повозки обоза. Фельдмаршал забеспокоился, посылая то и дело ординарцев подгонять обозных. Но все было безуспешно…

Погода еще ухудшилась, наступила такая темень, что ни зги не видно. Андрей Болотов, тепло одетый, с содроганием смотрел на солдат, располагавшихся на мокрой земле, под дождем и снегом. «Господи! На них ведь только тонкие плащи!.. Что ж произошло с обозом?» – подумалось Андрею Болотову. Но в этот день князь Горчаков щадил его и никуда не посылал. Так и заснул он в своей палатке, не ведая, что очень скоро предстоит ему узнать ответ на свой вопрос.

Ночью его разбудил князь Горчаков:

– Вставай, Андрей Тимофеевич! Что делать, хоть и не хотелось мне вас тревожить и в сие время посылать, но ничего не поделаешь, велит сама необходимость. Не взыщите, ради бога. Всех ординарцев разослал, а граф Апраксин спрашивает ординарца. А никого нет, кроме вас. Пойдемте к нему…

Пока князь Горчаков вроде бы даже извинялся за ночное вторжение, Андрей Болотов быстро одевался, испытывая естественную досаду, что сон его столь неожиданно был прерван.

Вошли к графу Апраксину в огромную, богато украшенную кибитку. Спиртовые жаровни хорошо нагрели кибитку. На одной кровати возлежал фельдмаршал, на другой – его лейб-медик. Каково же было удивление Андрея Болотова, услышавшего, как во все горло здоровенный гренадер рассказывал сказку, полную явного вздора. «Боже мой! В таких печальных обстоятельствах фельдмаршал изволит слушать всякие нелепости… Стыдно подумать! Приличное упражнение для фельдмаршала такой великой армии в такое время», – думал поручик, глядя на своего предводителя, утопающего в пуховиках.

Князь Горчаков доложил фельдмаршалу, что перед ним его ординарец, который готов выполнить любое его повеление.

– Слушай, мой друг! – заговорил покровительственно Апраксин. – Поезжай по дороге, где шла армия, до того самого места, откуда мы сегодня пошли, и посмотри, сколько еще обозов по дороге и все ли они переправились через речку? И буде не все, то сочти ты мне, сколько повозок еще не переправилось.

– Исполню, ваше сиятельство, – с готовностью ответил Болотов. – Но только счесть не уповаю, чтоб было можно: темнота теперь так велика, что и на сажень ничего почти не видно.

– Ну хоть наугад посмотри сколько. Только поезжай и возвращайся поскорее, – приказал фельдмаршал.

Болотов надел сверх мундира овчинный тулуп, по случаю купленный у пруссаков во время отступления, накинул сверху епанчу, взял с собой конвой в составе двух казаков, причем одного выслал вперед, чтобы проверял, нет ли рытвин и топи по дороге, а второго оставил за собой, приказав не отставать ни на шаг.

Разбитой дорогой в «преужасной темноте», опасаясь ежеминутно, как бы не вылететь из седла, угодив в какую-либо рытвину, ехал Болотов навстречу обозу. Вскоре стали попадаться повозки, но в таком состоянии, что вызывали только сожаление и сострадание не только к людям, но и лошадям, совершенно выбившимся из сил. По дороге все чаще попадались застрявшие в грязи телеги и лежащие без сил лошади… Попадались и сдохшие лошади… И мертвые извозчики… Вся дорога была словно устлана сдохшими лошадями и замерзшими людьми…

Вдали показалось зарево. Значит, подумалось, там и есть та страшная переправа, которая стала большим испытанием для обоза. Но то, что увидели подъехавшие Болотов и казаки на переправе, заставило содрогнуться их сердца… Несколько сот повозок стеснилось здесь… Стоял непрерывный треск, вопль, невообразимый шум. Никакой очереди, никакого порядка не соблюдалось. Некоторые повозки были опрокинуты в болото и наполовину затонули, другие были перевернуты. Третьи оставались неподвижными с переломанными колесами или осями. Не только пересчитать повозки никакой возможности не представлялось, но и глазом окинуть все это столпотворение.

– Сколько еще там за речкою обозов? – спросил Болотов подвернувшегося на глаза офицера.

– Может, сот шесть, а может, более того. Не могу вам сказать, – сказал офицер и безнадежно махнул куда-то рукой.

Наблюдая за переправой, Болотов и казаки продрогли и решили погреться, прежде чем отправиться в обратный путь. Каково же было их удивление, когда они увидели, что горели огромные крестьянские дома и дворы, сгорал один, поджигали соседний, и грелись обозники у этих «костров». Ничего не поделаешь, хоть и жалко было прекрасные строения, но тоже погрелись у этого огня. «Боже мой! – подумал Болотов. – Какие горестные последствия приносит с собой война! Чем бедная сия деревня виновата? Только тем, что мимо проходили наши исстрадавшиеся войска».