Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Как только Болотов вошел в кибитку, фельдмаршал спросил:

– Ну что, мой друг, много ли еще обозов за речкой?

«Господи! Он все еще сказками забавляется… Там такое творится… Хуже Гросс-Егерсдорфа, а он тут валяется на пуховиках!» – подумал Болотов, а вслух ответил на вопрос фельдмаршала:

– Очень много, ваше сиятельство! Много лошадей и повозчиков погибли на дороге и у переправы. Горят прусские дома…

– Ну ладно… Я все понял. Иди на свое место… Рассказывай, мой милый, – обратился он к гренадеру, который сразу же заговорил во весь свой зычный голос.

«Вот так фельдмаршал! – горестно сетовал Болотов, уходя в палатку, где должны были находиться дежурные ординарцы. – Люди, вверенные его предводительству и попечению, погибают или страдают преужаснейшим образом, а он в то самое время увеселяется сказками. Чему и дивиться в таком случае, что армия на сем обратном походе претерпевает несравненно более урона, чем когда мы шли в Пруссию».

Только под вечер на следующий день обозы пришли в лагерь. Пришлось приводить в порядок материальную часть обоза, все пересмотреть, возможное починить, а невозможное бросить или сжечь. Пришлось множество военного припаса – ядра, порох, бомбы и другие военные снаряжения – побросать в воду или зарыть в землю: не на чем стало везти!

И следующая ночь была беспокойной для Андрея Болотова, вновь ему выпала доля быть дежурным ординарцем. Но эта ночь запомнилась ему навсегда.

Стояла непроглядная темень. Нужно было соблюдать необходимые предосторожности, неприятель опытен в военных хитростях и коварен, всякого можно было от него ожидать. Поэтому каждую ночь дежурный генерал объезжал весь лагерь кругом и осматривал, везде ли исполняются приказы, везде ли поставлены нужные пикеты.

В эту ночь дежурным генералом был Петр Румянцев. С восхищением смотрел на него юный поручик. Высокий, энергичный, резковатый в своих приказах и движениях, тридцатидвухлетний генерал производил впечатление истинного героя.

Взяв с собой нескольких ординарцев, в том числе и Болотова, Румянцев отправился осматривать полки и посты.

Палатки плотно стояли, словно прижавшись друг к другу. Проехать между ними в такую темень и не зацепить палаточные веревки было просто немыслимо. И потому лошади, спотыкаясь об эти веревки, то и дело сотрясали эти палатки. В них что-то падало, производя в ночной тиши невероятный гром. Полусонные офицеры, напуганные шумом, вскакивали, метались, шум увеличивался. А через мгновение, проснувшись и разобравшись, в чем дело, издавали такие ругательства, что дежурные, удаляясь от потревоженных мест, покатывались со смеху, а посмеявшись, охотно прощали бранные слова по своему адресу.

Бранчливым офицерам дела не было, что отпускали ругательства по адресу будущего прославленного фельдмаршала России и будущего автора замечательных записок о своем времени.

В конце 1757 года оправившаяся после болезни императрица Елизавета Петровна, недовольная ходом войны и действиями Апраксина, не раз ставила на Конференции вопросы о причинах отступления нашей армии. Ей объясняли, что мотивы отступления, выдвигаемые Апраксиным, несостоятельны, что армия вполне могла занять Кенигсберг, оставшись там на зимние квартиры. И последствия раздражения и недовольства императрицы не заставили себя ждать. Вскоре был арестован Апраксин, а вслед за ним и его покровитель – великий канцлер Алексей Петрович Бестужев, павший жертвой верности своей молодому двору, в частности Екатерине Алексеевне, вовсе не желавшей воевать с королем Пруссии Фридрихом II.

А Фридрих II вполне мог быть доволен прошедшим годом. Хоть и потерпел его фельдмаршал Левальд поражение от русских при Гросс-Егерсдорфе, но последующие события в Восточной Пруссии его удовлетворяли, хотя и не без удивления он наблюдал за событиями на той стороне своего королевства.

В тот самый момент, когда русская армия повернула в свои отечественные пределы, французская армия имела возможность взять в плен армию герцога Кумберландского, укрывшегося в приморском городе Штаде. Но вновь назначенный главнокомандующим маршал Ришелье неожиданно для всех в Европе заключил с осажденными перемирие, по которому предложено войскам Ганновера, союзника Пруссии, больше не воевать. По этому же перемирию все союзные войска ганноверской армии, гессенкассельские, брауншвейгские, саксенготайские и липские, распустить в их княжества с паспортами маршала Ришелье, английским же войскам уйти за Эльбу…

Кто ж такое глупое условие будет выполнять, подумал Фридрих II, как только узнал о столь счастливом исходе для союзников, оказавшихся в трудном положении. А потому прусская армия тут же пополнилась вернувшимися в свое Отечество пленниками герцога Ришелье. Фридрих II находил, что данное другому государю слово можно и не исполнять… Это было в нормах его морали.

И в конце лета наметилась определенная выгода для него. Фридрих II не замедлил этим воспользоваться, направив все свои немалые усилия на разгром имперской армии, соединившейся с французами для совместных действий. Союзники вошли в Саксонию и собирались напасть на пруссаков. С другой стороны накапливали силы австрийцы под командой опытного графа Дауна. С севера, из Померании, в Пруссию вошли осторожные и неторопливые шведы.

Фридрих II попробовал атаковать австрийцев, но попытки оказались тщетными: граф Даун внимательно следил за всеми его маневрами и предупреждал его возможные атаки. И тогда прусский король, почувствовав главную опасность, обратил все свое внимание на имперскую армию, которая вместе с французами вполне могла отобрать у него Саксонию. Фридрих II решил маневрировать, не показывая своих истинных намерений. Он оставил главную армию во главе с принцем Бевернским и знаменитым генералом Винтерфельдом, у которого многому научился, против Дауна, а сам с незначительным деташаментом устремился в Саксонию.

Винтерфельд погиб в первом же сражении, а принц Бевернский растерялся. Австрийцы осадили крепость Швейдниц, а генерал Гаддик с небольшим отрядом 5 октября захватил беззащитный Берлин, заплативший немалую контрибуцию и таким образом получивший через день после своей оккупации вновь свободу.

Казалось бы, положение прусского короля было безвыходным. Но… 24 октября 1757 года неподалеку от Лейпцига, около деревни Розбах, произошла решительная баталия между войсками союзников и прусского короля. Конечно, Фридрих II не мог со своим малочисленным отрядом рассчитывать на успех в открытом бою с многочисленными войсками неприятеля. И союзники готовились раздавить его своей мощью. Фридрих II, подыгрывая самолюбию союзных полководцев, при виде неприятеля приказал отступать, словно испугался многочисленности неприятеля. Имперские и французские полководцы поверили в бегство пруссаков и бросились догонять их, предвкушая легкую победу. Это-то как раз и входило в расчеты прусского короля, устроившего союзникам простейшую ловушку: половина полков Фридриха была скрыта за пригорком и палатками в полной боевой готовности. Союзники растерялись, а Фридрих тут же бросил на них сначала конницу, приведшую неприятеля в полное замешательство, а потом пехоту. Завязалось кровопролитное сражение, в ходе которого пруссаки одержали полную победу. Одних только пленных было взято около семи тысяч, среди них было И генералов и 250 офицеров, а кроме того, 63 пушки, 15 штандартов и 7 знамен.

Фридрих II, как свидетельствуют очевидцы, любезно пригласив пленных офицеров к себе на ужин, сказал:

– Господа! Не сердитесь на меня за скудный ужин… Я никак не ожидал, что в этот вечер у меня будет столько славных гостей.

И на следующий же день повернул свою армию на помощь принцу Бевернскому.

После битвы при Розбахе положение прусского короля значительно улучшилось. Возобновили свою военную активность ганноверцы, чем повергли в ужас французов, уверенных в том, что они будут соблюдать заключенное перемирие.

Между тем король не успел помочь принцу Бевернскому. Австрийцы атаковали его, разгромили его армию, а самого принца взяли в плен. Крепость Швейдниц и город Бреславль оказались в руках австрийцев. Но король не унывал. С малочисленной армией он искал новой баталии с австрийцами. А те, испытав радость победы, пошли навстречу стремлению короля еще раз встретиться с ними. Кровопролитная битва произошла при деревне Лейтене, в ходе которой австрийцы были совершенно разгромлены, потеряв 301 офицера, 21 тысячу рядовых, 134 пушки и 59 знамен.

Фридрих II, не довольствуясь и этой победой, напал на Бреславль, взяв в плен при этом еще 13 генералов, 686 офицеров и 17 тысяч рядовых… Снова Силезия отошла во власть пруссаков. А Левальд выгнал шведов из пределов Пруссии…

Нет, Фридрих II, король прусский, вполне мог быть доволен прошедшим годом. Значит, не так уж страшна коалиция крупнейших европейских держав против него. И назначение Фермора главнокомандующим русской армией ничуть не взволновало его: он-то знал, что осторожный генерал-аншеф звезд с неба, как говорится, не хватает, будет вести традиционную против него войну, а этого он не боялся. Стремительный маневр, натиск, побеждать с малыми силами превосходящего неприятеля – вот что вошло в его практику как полководца.

Не беспокоило прусского короля и движение русской армии по Восточной Пруссии, сдача множества прусских городов, Кенигсберга… Эту часть своего королевства он решил отдать еще в прошлом году. Но как только он увидел русскую армию на границах родного Бранденбурга, на берегу Одера, он тут же повернулся в сторону угрожавшей его основным владениям армии и скрытно перешел Одер, отрезав армию Фермора от корпуса Румянцева, находившегося между крепостью Кюстрин и городом Шведтом.

Фермор спокойно вел осаду Кюстрина, когда узнал от казаков, случайно наткнувшихся на пруссаков, о близости свежих сил короля. Он тут же распорядился расположить армию в выгодном для сражения месте, недалеко от местечка Цорндорф, построив ее традиционно – большим каре, внутри которого поместил конницу и пехоту.

14 августа 1758 года в девять часов утра на правое крыло русской армии, где стоял обсервационный корпус* графа Шувалова, обрушились прусские полки. Русские сдержали натиск, более того, вскоре после этого нанесли такой удар по прусским гренадерам, что те отступили, оставив 26 пушек на поле боя.

Но это было лишь началом сражения… Русскую конницу, бросившуюся преследовать неприятеля, встретили превосходящие конные полки опытного генерала Зейдлица и опрокинули ее на собственную пехоту второй линии, не ожидавшей встречи с собственной конницей: пыль и дым почти полностью закрывали видимость и внесли сумятицу. В начавшемся сражении трудно стало различать, кто есть кто. Стойко выдержали русские солдаты превратности и невыгоды своего положения, неожиданно оказавшегося столь драматическим.

Тут-то и произошло одно необычное событие, которое повлияло на ход событий…. Группа солдат, оказавшись рядом с бочками с вином и воспользовавшись суматохой, начали их опустошать, а очумев от вина, стали бить кого ни попадя, в том числе и своих офицеров, попытавшихся останавливать их от буйства и давать им приказания. Какое уж тут сражение…

Посчитав, что правое крыло русских сломлено, прусский король во втором часу бросил своих на левое крыло русской армии. Нападение пехоты было отбито и обращено в бегство, но снова конница Зейдлица ворвалась в русские порядки, и завязалась отчаянная битва.

До темноты противники дрались на шпагах и штыках. С наступлением ночи оба войска, выбившись из сил, разошлись на ночлег.

С обеих сторон потери были страшные: русских выбыло из строя 20 с лишним тысяч, пруссаков – 12 тысяч.

Документы того времени и очевидцы свидетельствуют, что главнокомандующий Фермор не воспользовался открывшимися на следующий день после битвы выгодами для русской армии. Многие советовали Фермору продолжить баталию, дескать, король обескровлен, без пороха, а у нас – свежая дивизия Румянцева в резерве и ждет приказаний… Но граф Фермор, сообщает очевидец, «струсил и сделал наиглупейшее дело: он написал письмо к неприятельскому генералу Дона и просил перемирия на три дня для погребения мертвых».

Граф Дона после этого письма возомнил себя победителем, и по всему свету разошлась эта весть – Фермор обращался к генералу Дона как проситель, то есть как побежденный.

Вскоре Фермор отдал приказ отступать с поля боя. Эта ошибка русского главнокомандующего дала повод прусскому королю кичиться победой при Цорндорфе. Так оно и оказалось.

Фридрих по-своему воспользовался отступлением неприятеля. Он поспешил на выручку брату Генриху, командовавшему армией против армии союзников – имперской и французской. Даун и Генрих маневрировали со своими армиями, когда король прибыл в Саксонию после Цорндорфа. Дауну удалось заманить армию короля в ловушку и разбить ее; Фридрих потерял около 10 тысяч человек, более 100 пушек, более 30 знамен и большую часть обоза и все палатки. В этой битве погиб и фельдмаршал Кейт, которого Фридрих высоко ценил. Такого урона своему самолюбию Фридрих еще ни разу не испытывал. Но он не унывал, снова армия его так успешно маневрировала, что свела на нет выгоды одержанной победы. За весь год он потерял чуть более 30 тысяч человек, а союзные державы – около 100 тысяч.

Так что и в 1758 году союзникам не удалось разбить «скоропостижного» короля прусского.

Удивительнее всего, что на ошибки генерала Фермора обратили внимание и в Петербурге, и в Вене, и в Париже, настолько они были очевидны. В своих реляциях граф Фермор чаще всего пытался оправдать свои нерешительные действия тем, что Фридрих II неуловим: то он стоит на виду у русской армии, то он исчезает, то снова появляется. И эти постоянные неприятельские движения не позволяют русской армии предпринять против него активные действия.

Прямое искусство генерала, напоминали ему в высочайшем рескрипте, состоит в принятии таких мер, которым ни время, ни обстоятельства, ни движения неприятельские препятствовать не могли.

Ясно было, что с прусским королем нужно было воевать по-новому, прежние формы ведения войны устарели. Фридрих II ловко маневрировал своими войсками, сосредоточивая большие силы лишь в одном направлении, наиболее выгодном для него.

Дальновидные современники обращали внимание Фермора на множество обозов в русской армии как на великий ее недостаток, сковывающий ее маневренность, на неумение употребить с пользой свои казачьи, калмыцкие полки, легкие, подвижные части армии.

Прусского короля не победишь, говорили они, если не будешь использовать его опыт, если не будешь учиться у него. Как раньше, в петровские времена, учились у шведов, сначала терпели поражение, а потом побеждали их, используя неприятельское оружие. Нечего стыдиться того, что прусский король воюет не по правилам, то и дело обманывая своего неприятеля, используя новые порядки и приемы в сражениях, которые ранее почитались бесчестными. Непростительно не воспользоваться на деле этими же способами и приемами, если они приносят пользу.

Фермору «дружески» советуют «вместе с господами генералами прилежно исследовать, в чем состоят наши неисправности и какими учреждениями и приемами неприятельской армии надобно воспользоваться без потери времени, а если чего сами собой никак сделать не можете, о том немедленно и серьезно представьте».

Но Фермор не мог ничего «серьезного» представить в Петербург. Он был учеником Миниха и во всем следовал давно устаревшей тактике своего учителя. Он был усердный служака, исполнитель чужих приказов. Он не мог быть новатором и перенять все лучшее у неприятеля и бить его его же оружием.

В этом сражении Румянцев не участвовал, выполняя особое поручение главнокомандующего. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся на несколько месяцев назад.

Глава 9
Кунерсдорф

Весь 1758 год Петр Александрович Румянцев провел в действующей армии, выполняя сложные поручения главнокомандующего Фермора.

Пехотную бригаду, с которой Румянцев отличился в Гросс-Егерсдорфском сражении, пришлось сдать. Под его команду определили «особливый отделенный корпус», которому предстояло действовать самостоятельно. И первым делом Румянцев тщательно проверил людской и конный состав корпуса и нашел состояние его неудовлетворительным… Сколько уж раз за последние годы ему приходилось принимать под свою команду новые для него полки, и каждый раз тщательная проверка давала плачевные результаты: лошади измождены, а многие солдаты оказываются без мундиров, некоторые даже крепких штанов не имели… И это в зимнее время перед тяжелым походом в Восточную Пруссию. О каком походе против воинственных пруссаков можно вести разговор, если вверенные ему войска никакого движения с пользою делать не могут и нуждаются в помощи? И Румянцев предпринимает героические усилия, чтобы привести корпус в надлежащий вид. Высказывает Фермору свои предложения по укреплению боеспособности корпуса, предлагая убрать из корпуса «лашадей негодных», «офицеров слабых», учредить лазарет под наблюдением одного офицера, а для лечения оставить одного лекаря или подлекаря. Румянцев напоминает главнокомандующему о снабжении, о провианте, о палатках, упряжках, о деньгах на покупку фуража и других надобностей.

Все нужно было предусмотреть. Неисчислимые трудности и препятствия предстояло преодолеть корпусу, которому предложено было начать движение в Восточную Пруссию и взять Тильзит. И главная трудность – это зимнее время, метели, снежное бездорожье, морозы.

Перед началом похода Румянцев вызвал поручика 1-го Гренадерского полка П. Ланового и дал строгие указания об учреждении по пути движения корпуса ночлегов и магазинов, обратив особое внимание на бережное отношение к населению, а владельцам фуража и провианта «давать задатки с объявлением, что при взятье всего немедленно заплата произведена будет…».

И это не случайно. В прошлом, 1757 году Апраксин дал неразумное распоряжение сжигать и разрушать все при отступлении, чтобы неприятелю ничего не доставалось. А Румянцева возмущали те безобразия, жестокости, варварство, которые чинили казаки и калмыки. Это было нарушением всех военных правил. Он сам видел дочиста ограбленные, а то и вовсе сожженные, превращенные в пепел деревни. Множество людей безвинных пострадало при этом… Огонь, дым, своевольство над женщинами – все эти безобразия переполняли гневом и недовольством душу молодого генерала.

В жестокую стужу выступил Румянцев в поход. И немалые трудности пришлось преодолевать его корпусу, некоторые люди обморозились, лошади отощали… «Несносная стужа и малые деревни, да и те в большей обширности, истинно так марш отягощают и во отчаяние приводят», – рапортовал Румянцев Фермору о трудностях похода.

«Сам неохотно терпя укоризну» со стороны старших начальников, как признавался Румянцев, он был требовательным, даже жестким к своим подчиненным. В ордере командиру бригады бригадиру* А.-С. Гартвису он предлагает для исполнения тщательно продуманные им мероприятия, которые должны обеспечить соблюдение дисциплины и порядка во вверенных ему полках.

Румянцев «за потребно» находит предписать бригадиру, во-первых, держать военную дисциплину «в самовышнем градусе»; во время похода по неприятельской земле не только никакого насилия, но и даже «малейшего озлобления живущим обывателям по тракту» не должны причинять; а если таковое произойдет, то виновные в непослушании должны быть наказаны «примерным и жестким образом». Во-вторых, обращает внимание господ полковых и ротных командиров на нужды своих подчиненных, дабы они ни в чем не нуждались, а те, в свою очередь, наистрожайше надзирали за лошадьми, верными помощниками в трудном походе. В-третьих, рекомендует ротным командирам входить в разговоры с нижними чинами, внушать строгое исполнение всего им приказанного, а об ослушниках «толковать весьма с уничтожением»; в-четвертых, напоминает о необходимой предосторожности как главнейшем способе «к приобретению покоя и безопасности».

Румянцев выражает надежду, что не только сам бригадир приложит труд свой и старание для соблюдения всего предписанного, а и все его подчиненные единодушно исполнят свой долг перед Отечеством и не посрамят собственную честь. Со своей же стороны Румянцев обещает каждый хвалы достойный поступок отметить по силе своей и возможности, но и строго будет наказывать тех, кто по малодушию или беспечности совершат неблаговидные поступки, позорящие честь русского офицера и солдата.

«Без всякого сожаления» наказывать будет и тех, кто «для разных хищнических промыслов» будет удаляться от команды, кто опустится до «чрезвычайного пьянства» и совершит какой-либо проступок, позорящий честь российского воина. За каждое совершенное преступление Румянцев предлагает наказывать «без всякой пощады» наижесточайшими батогами.

Впереди корпуса следовал подполковник Венгерского гусарского полка М. Зорич со своей командой и вел разведывательные бои с отступающим неприятелем, донося Румянцеву о малейших подробностях своего движения, о месте, о жителях, о фураже и провианте…

1 января в Тильзит вступил отряд Зорича, а 2 января 1758 года Румянцев вступил в город, обнадежив его жителей высочайшей милостью и защитой ее императорского величества. Все духовные и гражданские служители оставлены были при их должностях, все жители перешли в подданство российское: духовные лица обещали молиться за высочайшее здравие ее императорского величества и всей ее фамилии, а гражданские должностные лица обязались при совершении всяческих дел упоминать высокое имя и титул ее императорского величества.

Через четыре дня, оставив в Тильзите гарнизон, Румянцев со своим корпусом двинулся дальше. Вскоре стало известно, что прусский король не в состоянии удержать за собой Восточную Пруссию. Без боя русская армия вошла в Кенигсберг, жители которого присягнули на верность российской императрице…

16 января 1758 года Румянцев получил от Фермора поздравление с производством в генерал-лейтенанты и «особливый рескрипт» от ее императорского величества, свидетельствующий об этой ее высочайшей воле.

Почти беспрепятственно русские полки прошли Восточную Пруссию. Корпус Румянцева, взяв крепость Эльбинг с принадлежащими ей деревнями, вскоре вступил в Польшу. И сразу же Румянцев предупреждает командиров полков и отдельных деташементов*, что необходимо более бережливо проходить территорию дружественной страны. По возможности в городах и деревнях не располагаться на ночлег, а если уж никак нельзя их обойти, «то поступать во оных самодружественным образом и безденежно ничего и ниже фуража не требовать».

Стоило Румянцеву признаться Фермору, что он имеет особую склонность служить в кавалерии, как главнокомандующий распорядился передать под его команду десять полков, кирасирских и гренадерских. Но перед тем как вступить в командование кавалерийским корпусом, Румянцев, прибыв в главную квартиру со всем своим экипажем, получил срочное задание: «Сочинить из каждого конного полку по три эскадрона из лучших людей и лошадей, и быть им при армии, а из остающихся за тем людей, кои более к пехоте способны, определить в комплект в Бутырской, Псковской, Кексгольмской полки, которые со Обсервационным корпусом на помощь ее величеству императрице королеве отправлены…»

В феврале – марте русские войска, достигнув определенных успехов, расположились на зимние квартиры, а Румянцев на почтовых, а где придется и на обывательских, подводах отправился в далекий путь: через Фридланд, Арренбург, Олецк и Гродно в Столбцы, где находились кавалерийские полки. По дороге Румянцев отбирал в кавалерию всех годных людей и лошадей. А в Столбцах просмотрел пять конных гренадерских и драгунских полков, отбирая способных служить в кавалерии. И не только людей, но и лошадей, амуницию… Сформировал эскадроны, назначил командиров. И 10 апреля отправил в действующую армию в Пруссию… Но каких это стоило трудов, сколько усилий пришлось приложить ему самому, чтобы исполнить монаршую волю.

Уже в Гродно, просматривая команду драгун, охранявшую магазины, он отобрал в кавалерию лишь 149 человек, «которые все, к великому сожалению, кроме мундира, совсем вид крестьянский имеют и в экзерциции вовсе не знают; а резон тот, что оне все время беспременно были употреблены в работы, и хотя самые лутчие из тех не весьма к драгунской службе способны были, но, известясь от офицеров полков драгунских, что и в полках состоящие люди и весьма в малом числе не способнее будут, принужден был оных назначить».

О всех трудностях Румянцев рапортовал Фермору, который пытался как-то утешить его. А Румянцев порой приходил в ярость при виде того неудовлетворительного состояния, в каком оказались многие кавалерийские полки. И особенно его раздражали попытки как-то свалить вину за такое состояние на какие-то объективные причины… Полковник Шетнев попытался объяснить, почему так плохо выглядят его конные гренадеры, но Румянцев прервал его словоохотливую речь:

– Нет, ваше высокоблагородие, дело не в отсутствии у вас полезных и нужных полковых учреждений… Дело в другом…

Вы посмотрите на своих людей! Не чаял я найти в войске ее императорского величества такого нерадения с вашей стороны… Я уж не говорю о неумении ходить в строю, обходиться с оружием и лошадьми, но соблюдать пристойную чистоту вы можете заставить своих людей. Ведь даже оружейные вещи, которые главнейшими считаются, не только в нечистоте, но и в совершенной неисправности найдены. Вы посмотрите на своих людей! Такой разноманерности как в мундирах, амуничных вещах, так и в конном уборе мне еще не доводилось встречать. Каждый по своему произволу одевается. И между самими офицерами наблюдается нерачение своей должности. Если б нижние чины исполняли предписания вышних, то ничего подобного я не увидел бы в вашей команде…

Полковник Шетнев вновь заговорил об отсутствии конюшен и других неудобствах полковой службы… Нет сена, фуража, лошади, дескать, истощены…

– Лошадям можно подыскать сараи… Вон сколько их видно при всех клишторах (монастырях. – В. П.). Думаю, что беспрепятственно можно оные получить. А фураж покупайте по ценам, положенным в здешних местах. Если нет сена, то приискивайте солому, режьте сечку, употребляйте и овес, только не превосходите дневной денежный рацион, отпущенный на пропитание лошадей и людей… И когда лошади чищены и на водопой водимы будут, тож и овес даван будет, то все пойдет нормально. Но только будьте построже… Людей в ружье, мундире приучите красивыми быть, научите их убирать волосы, повязывать галстуки, ружейным приемам… Научите их лошадей седлать и седла и с принадлежностями убирать. Даже на лошадь садиться и оных держать себя тоже надобно обучать. И палашом владеть, и обороты конные и пешие они должны уметь производить. Для этого только один труд и потребен, не только рядовых, но главным образом рачение офицеров…

Удивляло даже не плохое состояние полков, а равнодушие русских офицеров к своим прямым обязанностям и долгу. Тут Румянцев был беспощаден, используя различные средства воздействия на недобросовестных и равнодушных. Присутствуя на смотрах кавалерийских маршевых эскадронов, Румянцев не выдерживал и сам обучал экзерциции и другим воинским обрядам.

А Фермора торопили из Петербурга: свежие кавалерийские эскадроны понадобятся армии к весенне-летнему наступлению на прусского короля.

И Румянцев не жалел своих сил, чтобы привести в должное состояние отобранных людей и лошадей. Много было старых, увечных, больных. Необходимо было одних освободить от службы, других отправить в Россию для тыловой службы, третьих, наиболее подходящих, в формируемые эскадроны. Не хватало лошадей, конских уборов, упряжи… Румянцев употребил все возможные средства для того, чтобы обеспечить формируемые эскадроны всем необходимым. Но недостатков было так много, что и его героических усилий оказалось недостаточно: состояние отправленных эскадронов не соответствовало его требованиям и желаниям. Да и как же могло соответствовать, «коль оных полков нестроение велико»… «во всех положенных и необходимо надобных им вещах некоторые недостаточны, а другие и вовсе оных не имели», и он «принужден был иногда к одной вещи принадлежащие мелкости, из разных полков выбирая, комплектовать».

Так шло формирование эскадронов для действующей армии.

10 апреля 1758 года эскадроны выступили из квартир и отправились в Пруссию.

16 апреля Румянцев сообщал в Петербург, что задание о разборе расположенных в польской области конных гренадерских и драгунских полков и об учреждении оных в три эскадрона выполнено. Но вместе с тем он не мог не обратить внимание Петербурга на «худое состояние сих полков», выражая надежду, что «вредящие причины достойны суть вашего императорского величества высочайшего примечания и требуют необходимого поправления».

Исполнив свой долг, Румянцев отбыл к назначенным в его команду кирасирским полкам. И уже 2 мая он докладывал Фермору, что «оные полки потребными вещьми во всем довольно снабдены, а в людях и кирасирских лошадях недостаток, и особливо в последних, не малой имеют…». Конечно, полки можно поправить, но при разборе этих полков нашлись люди, «вовсе ни к каковой конной службе не способные, а по молодости лет могут иногда в пехоте под ружьем… служить».

Наконец 16 мая Румянцев со своими реорганизованными 18 эскадронами проследовал мимо главной квартиры и вступил в назначенный ему лагерь. Кавалерийский корпус Румянцева насчитывал до 7 тысяч сабель.

Румянцев, прикрывая правый фланг армии, двинулся в Померанию, к Одеру, успешно противодействуя прусской коннице. В первых же стычках с прусскими гусарами кавалеристы Румянцева одерживали победы, появились пленные, которые могли кое-что сообщить о своих: пленный корнет сообщил, что против Румянцева действует корпус Платена, равномерно деташированный по разным постам для «примечания и защищения против наездов легких войск», и по приближении регулярных русских войск отступает к Кеслину для прикрытия своих магазинов. Вскоре Румянцев доносил Фермору, что и «господин генерал граф Донау с большею частию своей армии противу наших войск следует и что ныне генерал Платен в Кеслине находитца».

Успешно вел разведывательные бои корпус Румянцева, в ходе кампании 1758 года, продвигаясь к Одеру. Румянцев отправлял кавалерийские партии и в Бранденбургию, к городу Кенигсвальду, и в Померанию для достовернейшего осведомления о движениях неприятеля. Учил своих кавалеристов таиться в удобных лесных чащобах и нападать на небольшие неприятельские разъезды. Учил и сам учился у неприятеля. Среди его подчиненных нашлись храбрые, мужественные, энергичные командиры, которые отважно сражались с пруссаками. Особенно выделились в корпусе бригадир Краснощеков, полковник Дячкин, есаул Лощилин… О каждом отважном поступке и умелом действии против неприятеля Румянцев с гордостью докладывал Фермору в надежде на поощрение, прекрасно понимая, что такое поощрение может поселить в душах его подчиненных желание столь же храбро сражаться, стремление отличиться и заслужить хотя бы денежную награду.