Текст книги "Нет"

Никогда не понимал, зачем они это делают…

Что именно?

Пьют эту гадость.

Но вы же сами…

Я? Да Бог с тобой! Никогда! – отчеканил он в конце и ушел.

Я осторожно, боясь убедиться в правильности собственной догадки взялся за чек. Так оно и было: в нем не было «лонга». То есть в нем вообще ничего не было! Я оглядел зал. Набитый пьяными гостями, он теперь был единственной реальностью, от которой мне некуда было деться…

Следующие три мои смены старик не появлялся. Спрашивать о нем других я не стал. Я решил: пусть старик останется исключительно моей, пусть и «больной», тайной. Я чувствовал, что появление странного гостя как-то связано с Тихим и его смертью: уход одного и появление другого совпало не только по времени. Напитки они так же выбирали одинаковые. Старик, как и Тихий, обращался именно ко мне. Он шел ко мне, а не просто поесть или выпить. Старик сменил Тихого, внешне никак на него не походя, но было что-то другое, что их объединяло. На исходе третьего дня, увидев старика на входе, я подумал, что, может быть, он и есть Тихий, что он и Тихий – одно лицо. Я постарался как можно скорее отделаться от этой сумасшедшей мысли, но она зависла где-то между мной и стойкой, и старик, подойдя, словно заметил ее и сказал небрежно:

– Ну, вот и девять дней прошли. Я не понял:

– Какие девять дней?

– А то ты не знаешь!

Я, наконец, сообразил и спросил в лоб:

– Вы знали Тихого?

– Тихого? О, еще как! А, вот, он меня по большому счету и не знал вовсе. А я его хорошо. Можно сказать, «до косточки».

– Это как?

– Что как?

– Ну, вы его знали, а он вас нет?

– Чисто временные моменты. Вполне объективные… Ты-то уж должен понимать.

Я опять ничего не понял:

– Я? Что понимать?

Но старик закрыл тему:

– Греческий салат и «Камю». «Бордери». А, да, другого-то у вас и нет…

Я отошел к кассе, но в голове крутилось: «ты-то уж должен понимать»… Что я должен понимать? Что? И опять я следил за тем, как «Камю» исчезал в каком-то неведомом пространстве, так как в счете его не оказывалось, как старик оставлял на стойке вполне реальные деньги, и шел к двери совершенно босой, а Николай не обращал на это никакого внимания. Я совершенно вышел из себя и на этот раз решил пойти до конца: я выбежал следом и поначалу потерял старика из виду. Побежал наугад в ту сторону, куда уходил в свое время друг Тихого – он, кстати, так больше и не появился с того раза – нашел старика совсем рядом, на повороте. Поставив ногу на бордюр, он… завязывал шнурки на ботинках. Закончив, старик поправил джинсы, кривясь, разогнулся и, заметив меня, как мне показалось, совсем не удивился, но, видно для порядка, спросил:

– Ты чего?

– Так… Я хотел узнать…

– Что ты хотел узнать?

– Как вас зовут?

Он улыбнулся.

– Ты же знаешь.

– Я догадываюсь. Но я хочу, чтобы вы сами это сказали.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы вы все объяснили.

– Я? Что я должен объяснять?

– Происходят странные вещи, и я…

– Ничего странного, – заявил старик и, прерывая разговор, двинулся в сторону бульвара.

Я догнал его. На языке вертелся вопрос. Старик, словно прочитав мои мысли, помог мне, буквально приказав:

– Ну, спрашивай!

– Как вас зовут?

– Павел…

Он помолчал и добавил то, что мог, наверное, уже и не добавлять:

– Павел Кирдяев.

В ответ я залепетал скороговоркой:

– Да? Вы тезка одного моего друга. Только я его назвал Тихий… Ну, прозвище такое…

Старик оборвал меня:

– Я не тезка.

Я остановился, а старик продолжил путь к бульвару, откуда неслась обычная для этого времени суток разноголосица мелодий и звуков. Снова догнал старика я уже на бульваре, едва не потеряв его след, что было для этого места немудрено – уже к девяти вечера здесь было почти не протолкнуться, а рядом с двумя памятниками – сидячим и стоячим – так и вовсе возникали пешеходные пробки. Старик, правда, не пошел ни к одному из них, а разместился где-то между, найдя место на краю одной из скамеек. На ней уже сидела одна очень странного вида компания. На эту странность, впрочем, я не сразу обратил внимания. Я был поглощен стариком и своим следующим к нему вопросом. Но, присмотревшись невольно к нашим сиюминутным соседям, сразу понял, что наблюдаю нечто совсем необычное. Средний возраст компании, к которой мы так запросто присоединились, был никак не меньше семидесяти: две старушки помоложе в окружении пяти дедов, одному из которых можно было дать и все девяносто. Но одеты все они были как тинэйджеры: джинсы, кепки, рубашки навыпуск, толстовки с жилетками. Старушки столь естественно балансировали на огромных платформах своих высоких шнурованных ботинок, а деды так умело двигались под рэперские мелодии, звучавшие из включенных ими мобильников, что не создавалось впечатление маскарада. Нет, все они были как бы на своем месте. Изучая компанию, я невольно отвлекся от старика, но он и не собирался куда-то уходить, и, явно скучая, изучал окрестности. Я проследил за его взглядом и вскоре закружился на месте как волчок, на время начисто забыв о старике. Таких компаний, как наша, было много. Точнее сказать, почти всем находящимся в тот момент на бульваре было далеко за шестьдесят, и все были одеты и вели себя, как молодые люди. Все, все: панки, готы, эмо, подкрашенные элгэбэтешники и просто гопники – все они, покрытые сединой и морщинами, заполняли бульвар, ведя себя донельзя естественно, будто бы все так и должно быть. Седыми стариками были даже полицейские патрули… Правда, среди казавшейся бесконечной толпы молодых стариков встречались и действительно молодые люди, и даже дети. Я взглядом выдергивал их то тут, то там – они легко угадывались в толпе. На них почему-то были потертые пальто, обвисшие плащи, драповые кепки. Одна парочка лет двенадцати, едва шедшая под руку и в два костыля, прошла мимо меня, и я случайно поймал тусклый, уставший взгляд девочки, так не вязавшийся с ее гладким, без намека на морщины лицом…

Мотаясь по бульвару, я невольно удалился от старика, опомнился у стоячего памятника и спешно вернулся – вопросов к старику стало больше, намного больше. Но его не было на месте. Я покружился по бульвару и, конечно же, не нашел старика в пестрой толпе «перевертышей». Он исчез. Я побрел в сторону бара. Звуки высокой, солирующей скрипки догнали меня перед самым поворотом. Я остановился и прислушался, но так и не смог узнать мелодии, и вдруг подумал, что старик неслучайно привел меня на бульвар, он явно что-то хотел этим сказать. Но что? Посмотрев в сторону бара, я увидел Николая на входе. Люди проходили мимо него внутрь, не задерживаясь. Он устало, как после ночной смены, улыбался, и его улыбка, как и не узнанная мною мелодия, напомнила мне вкус «Камю Бордери», налитого лучшему другу в вечерних сумерках, в уставшую, ноябрьскую осень. Следом пришло яркое, как вспышка света при рождении, понимание того, что четвертого ноября на бульварной скамейке нашли уже остывшее за ночь тело молодого человека. Иней редкой сахарной пудрой покрывал его лицо и руки, сложенные на груди, – в ту ночь были первые заморозки. Сержант, старший наряда, пошарил по карманам и достал паспорт, определив по ходу:

– Замерз… Хотя нет, своим захлебнулся, – буркнул он, присмотревшись, и прочел, открыв вторую страницу:

– Бугаев Константин… 26 лет…

Колыбельная

Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:

– Купи…

Это она так ответила на вопрос:

– Ну… Зачем пришла?

И сестра еще раз переспросила:

– Что купить?

И тогда мама ей все-все объяснила:

– Купи его у меня… Я недорого возьму… Ты хочешь ребенка… Но ты не можешь… Я знаю, у тебя не может быть детей… Ты, я слышала, хотела кого-то усыновлять… А мне Бог простит. Все простит. Он завещал прощать… Я же актриса… Мне другое нужно… Не дети… У меня свои дети… Я должна петь…

Тут уже я все должен объяснить. Мою маму звали Вера. А ее сестру – Вика. Но чаще, как я слышу, ее зовут Виктория Анатольевна. Десять тысяч были отданы, здесь все по-честному. Она – моя теперешняя мама, которая думает, что я ничего не знаю про маму Веру. А я знаю. Купила она меня где-то через час после того, как множество людей закричали вдруг ни с того ни с сего:

– Христос воскресе! Воистину воскресе!

И еще:

– Христос восресе! Воистину воскресе!

Это я сейчас знаю, что так кричат на Пасху, тогда же я очень-очень испугался и, прямо сказать, описался. Я и сейчас, когда сильно кричат, иногда это делаю, но тогда мама Вера ничего не заметила и пошла от того места прочь. Я летел рядом и не понимал, куда она идет. Я же еще не знал про маму Вику. Мне и был-то третий день, как я из мамы выбрался и летать начал. Странно, что я летел? А что странного? Дети, самые маленькие, ну, те, которых на руках носят, они умеют летать. Разве вы не знали? Это они просто лежат себе для видимости, а на самом деле летают, куда хотят. Это я сейчас летать перестал, потому что ходить научился. А тогда умел. Так вот я летел рядом и думал: куда она идет?

Только когда мама Вера остановилась у краснокирпичного дома и задумалась, я и влез ей в мысли – это дети тоже могут. И совсем не страшно! Раз – и все. Ты в чьей-то голове и все там видишь. И вот я обнаружил, что ключа у нее нет и не было. Да и номер квартиры она не знала. По прежнему адресу маме Вере указали только улицу и дом. Мама Вера еще и про меня подумала, мол, я того гляди закричу, и про куртку свою, мол, тертая, грязная, и про одеяльце, которое я описал, сами понимаете, нехорошо подумала. И про охрану подумала… Мама почему-то, по ее мнению, всего-всего должна была бояться. Так думая, мама Вера достала из кармана крашеное пасхальное яйцо – ей люди у церкви подали. Тут она про другую, третью маму подумала: «картинка на яйце пышная, яркая – Богоматерь, не то Донская, не то Владимирская. Да Бог с ней! Все одно – Богоматерь. Как и мама сама. Только Той теперь все рады. Она будет пропуском…»

Точь-в-точь вот так мама и думала. Может, после этих мыслей и еще что-то было, но я уже не помню. Мама Вера подошла к двери и вызвала охрану. Дверь открылась. И в проем просунулась морда. Большая-пребольшая. И спросила:

– Чего тебе?

Мама Вера ответила, как те дяди и тети у церкви:

– Христос воскресе!

И протянула яйцо. Морда взяла яйцо и ответила, так же, как те дяди и тети у церкви:

– Воистину воскресе!

Мама Вера обрадовалась – это я по глазам ее увидел. Я к тому времени из головы-то ее вылетел:

– Сестра моя тут. Я код забыла.

– Квартира?

– Не знаю. То есть забыла… Виктория Иванова.

Я тогда подлетел и на плечо морде сел, чтобы лучше видно было, и заметил, как яйцо застыло в его пальцах, картинкой кверху, хрустнула скорлупка, продавилась ямочка и дальше канавкой пошла. Морда потянула носом, припомнила, кто в доме живет, и прищурилась, как от яркого света.

– Верно. Есть такая… Не спит, может… Пасха же…

Прижавшись к косяку, мама Вера слушала разговор в конторке. Я, понятное дело, там и летал. Маленькая такая комнатка. И как морда в ней поместилась, до сих пор не пойму! Морда тогда говорила с мамой Викой – это я сейчас ее мамой зову, а тогда я еще не знал, что это за тетя такая:

– Виктория Анатольевна, извините за поздний час, но тут вроде как сестра ваша. Пустить? А… Ну, она с ребенком вообще-то… Как с каким ребенком? Мелкий, на руках еще… Да, хорошо, пускаю… Проходи…

Мама Вера юркнула в проем. Тут вторично всхлипнула скорлупка. Я прямо задержался, чтобы посмотреть. Раздалась канавка в ширину. Пробежала морда глазами по улице, щекой дернула, причмокнула, закрыла дверь. Ойкнул замок. Дрожь по металлу прокралась и затихла. Ну, я и полетел дальше, в лифт.

В лифте с зеркалами мама Вера терла опухшие щеки и шептала, закрыв глаза, мне вроде бы – но получалось, как себе самой:

– Баю-баюшки-баю, не ложись на краю…

Волосы ее были спутаны во взъерошенный котом клубок. Глаза подведены. Так клоуны красятся. Только тут было совсем не весело. Ну, совсем. Помню, как мама Вера вдруг открыла глаза и себя в зеркале увидела. Носом потянула, засопела, утерлась ладонью. Погладила поручень, вытирая руку, откинула волосы с лица, отвернулась в зеркало. А там, нет, все одно – она, какая есть… И опять мама зашептала едва слышно:

– Придет серенький волчок, он укусит за бочок…

Только на третьем звонке мама Вика открыла дверь. Мама Вера испугалась, словно говорить разучилась:

– Вика… Я к тебе… пришла… Я…

И замолчала совсем. Оно и понятно. Я на маму Вику в упор смотрел. Прямо так и подлетел к лицу – интересно же, какая она, эта новая тетя. Не рада она была. Дураку понятно. Верно, если бы не я в одеяле, так и стояла бы мама Вера на пороге. Теперь же мама Вика помедлила, но протянула, прямо как кисель из кружки:

– Ну-у-у, проходи…

Потом она пристально смотрела, как мама Вера, придерживая меня одной рукой, другой стягивала ботинки. На втором ботинке я еще раз описался. Мама Вера подхватила меня двумя руками, зачмокала, зашептала:

– Придет серенький волчок…

И шепча, не глядя, сбросила ботинок. Ногами подвинула его к стене. Мама Вика смотрела на всё, заложив руки за спину. И не моргала совсем. Так и прошла мимо, чуть-чуть на меня не налетела! Мама Вера поплелась следом. А я летел, и картины на стенах разглядывал. Мама Вера тоже косилась на них. Сейчас я знаю, почему. Это бабушка с дедушкой рисовали. Они художники были. Жили долго и счастливо и умерли в один день, как в сказке. Их сбила большая машина на пешеходном переходе. Они шли как маленькие – за ручки держались. А шли бы порознь, может, и жив бы кто остался. А так раз – и вот оно – счастье… Это так мама Вика говорила одному дяде в очках. Молодому, много моложе ее. Он как-то был у нас и остался у мамы в комнате на всю ночь. Я все слышал, хоть они и шептались. Я уже летать не могу, поэтому за дверью стоял и слушал. Но они мало говорили, совсем мало, больше вздыхали и охали, как бежали куда-то…

А тогда я влетел в зал-кухню. Просторно, светло, как и сейчас. Солнечные зайчики от люстры на кожаной мебели. Мама Вера осталась на входе, как на границе. Мама Вика у стойки хлюпала над стаканом пластиковой бутылкой – она и сейчас ту же воду пьет. Заметила, что мама Вера остановилась, она приказала:

– Что стоишь? Проходи, садись.

И кивнула головой на диван и кресла. Мама Вера прошла крадучись и присела на край дивана. Мама Вика упала в кресло напротив. Я едва-едва отлететь успел. Я сам там было улегся на солнечном, то есть «лампочном» зайчике. Мама Вика сделала не спеша пару глотков, повертела стакан в руках и, тем же киселем из кружки, спросила:

– Ну-у-у… Зачем пришла?

Ну и потом мама Вера ей ответила, а мама Вика ее спросила, ну, я говорил уже, как и чего, в самом начале. Я не сказал тогда, что руки мамы Веры тряслись судорогой. Она пыталась сама их унять. Не вышло. Мама Вика дернула лицом – она и сейчас так дергает, когда ругается – встала рывком и к стойке ушла. Взяла из шкафа стакан и бутылку. Налила на дно. А потом, стоя над мамой Верой, наблюдала, как та пьет. Я тоже подлетел – интересно же! Но не успела мама Вера допить до конца, осталась пара капель, – мама Вика забрала стакан и отнесла обратно. Потом опять в кресло села. Пила воду и молчала. Пока мама Вера не сказала вдруг:

– Я же петь хочу… Мне бы… Записать пару песен… Я же… Ты же знаешь, как я могу… Я…

Мама Вика тогда поставила недопитый стакан на столик, но руки, я помню, не отняла, так и держала стакан, словно раздавить его хотела. А сказала она вот что:

– Не простит он тебя. Да и некому прощать. Привыкли вот такие, как ты, на Бога сваливать. Нашли себе оправдание… Нет его… твоего Бога! Есть только мы – и все… Дело не в том, веришь ты или не веришь, дело в том, что ты делаешь. Здесь и сейчас. Вот скажи мне, что и кому оно дало это твое пение? И твоя игра? Твой Бог? Театр? Кино? Искусство? Духовные материи? Я – актриса! Со мной разговаривает небо! Я слышу Высший разум! Грязная алкоголичка – вот ты кто!

Замолкла на этом и вдруг так сразу спросила:

– Сколько?

Мама Вера вспыхнула, прямо, как ветка в костре:

– Сто…

Я уже большой и знаю числа, как раз на прошлой неделе узнал, что такое сто, и я понимаю, что сто больше десяти в десять раз. Как же так получилось, что мама Вера хотела сто, а получила всего десять? А вот как! Когда мама Вика услышала эту цифру, она быстро допила воду и ушла к стойке. Повертела бутылку, из которой наливала в стакан мамы Веры, и поставила ее в шкаф. Помню, как мама Вера сжала губы, а пальцами вцепилась в черную кожаную обивку дивана. Мне показалось, что она сейчас ее разорвет, так сильно она в нее впилась. Но мама Вика приказала ей:

– Диван не рви.

Она уже стояла над мамой Верой – я и сам не помню, как она так быстро подошла – и еще раз, это уже про меня, приказала:

– Покажи…

Мама Вера раскрыла одеяло, а мама Вика взяла меня. Мне показалось, что она при первом взгляде сморщилась как-то и держала меня кончиками пальцев, будто я весь испачканный был. Оно и верно, я же два раза описался. Мама Вика долго, прямо, как девчонка куклу, вертела меня, так и сяк. А я летал вокруг – самому было интересно: какой я? Я плакал, конечно, разрывался, а ей хоть бы что. Наконец, она положила меня на место, сказав маме Вике:

– Успокой…

И мама Вера, прямо так же, как у ограды, ну, где я первый раз описался, зашептала мне на ухо:

– Баю-баюшки-баю, не ложись на краю… Христос воскресе! Придет серенький волчок… Воистину воскресе! Он укусит за бочок…

Она пела так, пока я не успокоился. И тогда мама Вика сказала:

– Так, ну что… Ребенок по виду здоров… и как у тебя такой получился… Отец кто?

А мама Вера ей ответила – я завис между ними и все хорошо слышал:

– Он меня бросил, как узнал… Я не знаю, где он… Он не признал… отказался…

Мама Вика на это рассердилась – уж я-то знаю, как она сердится:

– От этого опять запила? Дура! Ведь можешь же бросить?

Мама Вера испугалась, это видно было:

– Я… Я хотела его убить. Из-за него он от меня ушел… Из-за него… Но не смогла… Я продам его тебе, и он ко мне вернется… Я смогу снять студию и сделать запись. Я…

Замолчала тут, а потом главное сказала:

– Так ты купишь его?

Мама Вика опять рассердилась:

– Купишь! Слова-то какие ты говоришь, мать!

Но мама Вера не уступала:

– Просто так – не отдам.

Мама Вика еще больше рассердилась:

– Ты что – торговаться со мной будешь?

Мама Вера кивнула только, но ничего не сказала. И вот тогда сто начали превращаться, как в сказке, в десять. Вот как было. Начала мама Вика:

– Ну, что ж, давай торговаться… Сто тысяч? Хорошо. Это твоя начальная цена? Это дорого. Слишком дорого. Да и зачем тебе деньги? Студия, говоришь? Какая студия? Первый же магазин круглосуточный – вот твоя студия. Знаю я тебя. Тебе только деньги давать… А вообще говоря, я могу его у тебя и так забрать. Заявлю, куда следует. Лишат тебя родительских – и все. А я сестра, мне и отдадут…

– Нет, нет, нет! Не лишат!

Мама Вера прямо так и закричала в ответ. Она поняла, что мама Вика не хочет давать ей за меня сто тысяч. Мама Вика ее успокоила:

– Не кричи! Лишат… Ладно, не пугайся… Сто? Много. Сбавить надо.

И мама Вера сразу согласилась. Так и сказала:

– Я согласна.

Мама Вика обрадовалась. Только не так, как все. Она всегда очень тихо радуется. Она такая:

– Ну, вот и хорошо… Снижать много придется. Он же как подкидыш будет…

Мама Вера, я думаю, не хотела много уступать и сказала:

– Я же сама принесла.

Но тут мама Вика опять рассердилась и закричала:

– Сама! Дура! Нашла, чем гордиться… И это я ведь только снаружи его осмотрела, а что у него там внутри, кто знает?

Мама Вера тут же попыталась мне цену набить – так, я слышал, взрослые говорят:

– Он здоров… Ты же врач, ты видишь…

Мама Вика и правда врач, и очень хороший. Она много-много людей спасла. Интересно, она на них так же кричит, чтобы они не болели, или как-то по-другому?

– Да уж, здоров! Мать который год в запое, а ребенок здоров? Кто под это подпишется?

Мама Вера на своем стояла, но как-то не крепко – я и правда много болею сейчас, и мама Вика потому сердится – может, теперь она думает, что я неудачная покупка?

– Нет, здоров, такого ты нигде больше не найдешь… Ты посмотри еще раз, какой он…

Тут мама Вика и других детей вспомнила:

– Что смотреть? Да я пойду сейчас в любой роддом, и мне за неделю, да что неделю, в день предоставят дюжину. Таких, как ты, матерей, знаешь, сколько развелось?

Тут я узнал еще одно свое имя – племянник, которое, правда, больше никогда не слышал:

– Он же твой племянник…

Но мама Вика назвала меня так, как и сейчас называет:

– Он твой сын!

Тут мама Вера устала спорить и прямо спросила:

– Сколько же ты можешь дать?

И вот тут-то сто тысяч стали десятью:

– Десять. Больше он не стоит…

Мама Вика еще уточнила:

– Да, а рожала ты где? Чего ты там сказала?

Мама Вера сказала правду, она вообще не умела врать. Мама Вика говорит немного по-другому, когда порой вспоминает про маму Веру. Она говорит: «она не умела жить». Я не знаю, но, может быть, между этими выражениями нет большой разницы? Правда была простой:

– Дома.

Мама Вика не поверила:

– Одна?!

А мама Вера опять сказала правду:

– Да.

И тут мама Вика сказала – прокричала – два нехороших слова. Второе из них она еще раз в то утро скажет, но тогда уже совсем светло станет:

– Су-у-ука! Бля-я-ядь!

Мама Вика вскочила с дивана и отошла к окну. Она долго там стояла. А когда заговорила опять, то вспомнила то время, когда они с мамой Верой были маленькими:

– Как вспомню, ты же в хоре в этом, ну, церковном пела… Отличница в школе, пока мать с отцом живы были… Куда все делось…

Потом мама Вика опять ненадолго замолчала и строго так спросила маму Веру про меня:

– Как его зовут?

Мама Вера опять сказала правду:

– Я не называла еще.

И мама Вика опять рассердилась:

– Он у тебя еще и без имени!

Мама Вера ответила очень тихо:

– За это нечего сбавлять – сама можешь назвать.

А мама Вика громко и четко:

– Я все сама могу…

Потом они опять долго молчали. Наконец мама Вика оторвалась от окна. Мама Вера, обняв меня, казалось, грелась. Ее всю прямо трясло. Мама Вика снова закричала:

– Да не трясись ты!

Второй стакан мама Вика налила по краям, и мама Вера выпила его весь, давясь, большими глотками, роняя на меня капли. Мама Вика не выдержала и вырвала стакан:

– Хватит! Больше не проси!

Поставила бутылку в шкаф и вышла в свой кабинет. Она вернулась с ручкой и бумагой, но в руки маме Вере их не дала – бросила на диван и приказала:

– Пиши.

Мама Вера не поняла:

– Что?

А мама Вика ей объяснила:

– Сама знаешь что… Заявление…

И мама Вера согласилась:

– А, да, конечно…

Она двинулась к столику и принялась писать. Пока она писала, мама Вика в кресле листала журнал с шелестящими лаковыми картинками. Я тоже люблю их листать. А мама Вера шептала:

– Баю-баюшки-баю, не ложись на краю…

Мама Вика не разобрала, верно, слов и спросила:

– Что ты там все время бормочешь?

Мама Вера пояснила и сама спросила:

– Так… песенка… А десять тысяч как писать – прописью или цифрой?

Мама Вика ответила:

– Прописью…

И тут же рванула к себе бумагу:

– Что-что?! «Я, Иванова Вера Анатольевна, продаю своего сына, без имени, рожденного 20 марта этого года, за 10 тысяч рублей своей сестре Ивановой Виктории Анатольевне. Никаких претензий по поводу ребенка никогда предъявлять не буду, так как отказываюсь от него навсегда…» Ты с ума сошла?

Сразу полетели клочки. Мама Вика очень рассердилась:

– Дура малолетняя!

А мама Вера и правда не знала, что писать. Она так и спросила:

– А что писать?

А мама Вика все кричала:

– Под суд захотела? И меня туда затащить хочешь? Заявление называется не об отказе от ребенка и не о продаже тем более, а согласие на усыновление любым лицом…

Мама Вера ее остановила:

– А деньги?

И еще больше рассердила маму Вику:

– Да отдам я тебе деньги!

Мама Вера не совсем поняла и переспросила:

– Но если «любым лицом», то и другие могут? Я не хочу другим…

А мама Вика объяснила:

– Я твоя сестра. Я единственный родственник, я первый кандидат на усыновление, не беспокойся! Других нет! Для суда этого хватит. Может, тебя вызовут. А сдохнешь – и то не печаль, проблем меньше…

Мама Вера с этим согласилась:

– Да, верно…

Уже светало, когда мама Вера, поставив подпись и число, протянула маме Вике бумагу:

– Правильно?

Мама Вика бросила журнал на столик, пробежала заявление глазами – я и сейчас вижу, как она так делает, например, когда мои рисунки смотрит – и сказала:

– Да, пойдет…

Она отсчитала десять бумажек прямо на журнальную картинку. Мама Вера убрала деньги в куртку и достала оттуда же два пасхальных яйца. Всего, получается, у церкви их три дали. Три меньше, чем десять. И много меньше, чем сто. Она оставила яйца на столе, на том же, где лежал журнал. Она их прямо на ту же картинку и положила, с которой взяла деньги, и сказала:

– Это тебе. Праздник сегодня.

Мама Вика удивилась:

– Откуда? Сама, что ли…

И мама Вера объяснила:

– У церкви люди дали…

И спросила тут же:

– Ну, я пойду?

И мама Вика ей как будто разрешила:

– Иди.

И потом еще спросила и объяснила сразу:

– Попрощаться хочешь? Прощайся. Имей ввиду, больше я к нему тебя не пущу. Никогда. Имею право. Буду иметь право…

Мама Вера остановилась на миг, но тут же пошла к двери:

– Нет. Он твой теперь.

Мама Вика кивнула:

– Верно, мой.

Мама Вера спросила только:

– У тебя есть чем кормить?

Мама Вика опять кивнула:

– Найду.

Мама Вера все поняла:

– Да, ты найдешь…

И мама Вика третий раз кивнула:

– Да, найду. Всё, пошла вон…

Когда за мамой Верой закрылась дверь, я полетел за ней следом и видел, как она кружилась по лифту, тыкалась в зеркала и пела, нет, кричала:

– Баю-баюшки-баю, не ложись на краю…

Когда я вернулся к себе, мама Вика мыла меня в большой и светлой ванной. Я кричал, но мама Вика пела и пела:

– Придет серенький волчок, он укусит за бочок…

Потом, когда перестала литься из крана вода, я уснул, а проснулся оттого, что где-то недалеко ударил колокол. Я проснулся и полетел искать маму Веру. Я нашел ее, когда колокол ударил еще раз. На его эхо мама Вера дернула во сне рукой. Пустая бутылка покатилась по асфальту. Мама Вера открыла глаза и повернулась в сторону колокольных звуков. Она лежала на скамье в парке. Ей было холодно и, судя, по виду, очень нехорошо. Мама Вера попыталась что-то сказать, но не смогла разжать губ – они словно были запечатаны какой-то коркой. Она села, согнулась пополам, и уставилась на ботинки. На носке правого была дырка. Вдруг, испугавшись, она схватилась за карман. Зашелестели мятые бумажки. Вчерашние и другие: синие и фиолетовые. Мама Вера сунула их обратно и снова уставилась на ботинок. Тут к ней подошел человек и спросил:

– Здравствуйтэ! Извиняйте мене, как идти к храм?

Я знаю теперь, таких людей зовут «иностранцы». Они не такие, как мы. Они, я слышал – как кто-то сказал – «пришибленные». Они говорят и думают по-другому. У этого «пришибленного» были раскосые глаза. Я думаю, это был китаец. Я знаю, что у всех китайцев такие глаза. И знаю, что их больше всех на свете. На голове у него была кепка. На шее – полосатый шарф. И еще на нем было черное пальто. Мама Вера – я очень близко у ее головы был, и потому все понял, хотя и внутрь не забирался, подумала еще: «Денди, мать его!» Не знаю, кто такой денди. Надо спросить у мамы Вики – она точно знает. Но вслух мама Вера совсем другое сказала:

– Что?

А китаец ей начал объяснять:

– Храм! Церков! Как идти к храм?

Мама Вера не поняла сразу:

– Чего тебе надо?

А тот еще и это спросил:

– Вы русской?

Мама Вера ему, конечно, сказала:

– Ну…

Тот и заулыбался:

– Вы русской – вы знать, вы знать, как идти к храм…

А мама Вера все равно не поняла:

– Куда?

Китаец тогда вообще непонятно заговорил:

– Temple! Kirche!

И показал фото в журнале. Только тогда мама Вера поняла, чего он хочет:

– А… Церковь… Эта… Нашел время… Зачем тебе-то узкоглазому черту… церковь? Ладно, пошли…

Мама Вера встала и пошла качаясь. «Денди» шел сбоку. Все бормотал что-то, как будто извинялся. Мама Вера не слушала его. Для нее лавным было – не упасть. Утро было холодное. И я залез ей в голову, чтобы согреться. Мама все-таки! А там совсем было все непонятное. Обрывки какие-то: «Прямо… Прямо… Поворот… Еще… Налево… Или направо… Храм… А… Вот сюда… Он… Там… Поворот… Сюда… Двор… Вот… Оно…»

И еще много чего такого непонятного. Когда пришли к храму, «денди» поклонился – это он так спасибо сказал – и взбежал по ступеням вверх. Мама Вера осталась у ворот. Она схватилась за прутья решетки и посмотрела на храм от его ступеней до креста – когда добралась до него взглядом, ее вырвало. Меня так тоже иногда рвет, когда болею или съем что-то не то. Я думаю, у меня это от мамы. Она тогда вытерла рот рукавом, перекрестилась и пошла прочь. Она уходила все дальше. Я поначалу летел за ней, но потом устал и отстал. Я смотрел ей вслед, а она уходила все дальше и дальше, и вот в какой-то момент она совсем исчезла, пропала, как и не было мамы Веры вовсе…

Мама Вика в то утро тоже проснулась от колокольного звона. Она поморщилась – он ей и сейчас не нравится – попала ногами в тапки, накинула халат. Я задвигался, запищал на диване. Сверху я был похож на белый полный пакет, обложенный подушками. Мама Вика склонилась надо мной, коснулась лица пальцами и напела:

– Баю-баюшки-баю, не ложись на краю…

Только сейчас, видимо, вспомнив про пасхальные яйца, оставленные мамой Верой, она отнесла их в мусорное ведро. Те упали на пустую бутылку из-под той самой чистой воды – я подлетел к ведру и все точно видел. Потом, взяв телефон, мама Вика пошла на балкон, но все те же колокола вернули ее, и она второй раз – так же протяжно, как песенку поют, – сказала это нехорошее слово:

– Бля-я-ядь!

Затем мама Вика плотно закрыла дверь на балкон и легла на диван подле меня и позвонила, как я сейчас понял, няне Наташе. Вот, что она ей в то утро сказала:

– Наталья Алексеевна, доброе утро! Нет-нет, все в порядке. Скажите мне, у вас же были дети? Да? И внуки уже… Ну, вот и хорошо. Я предлагаю вам еще оклад сверху за дополнительную работу, но почти за то же время… Она, ну, работа эта, вроде бы даже была прописана в вашем профиле как возможная. Нет, это не уборка и готовка, как сейчас, хотя в некотором роде и то, и другое… Давайте не по телефону. Я вам все объясню. Приходите сегодня пораньше. Ну, скажем, на полчаса… Да, и скажите, какие принято сейчас имена давать детям? Да что вы говорите? И давно так? Мода… Понятно… У вашей племянницы… Аполлинарий?! Какой кошмар… Да, мальчик… Хорошо, хорошо… Подумайте пока… Что? Да? Ну, вот и хорошо. Я жду…

Положив трубку, мама Вика взяла меня на руки. Я опять, нет, не описался, просто так заплакал. Я и сейчас бывает просто так плачу. Не знаю, почему. А тогда мама Вика ходила туда-сюда по квартире и пела всю ту же песенку: