Текст книги "300 спартанцев. Битва при Фермопилах"

Затем наступило истинное волшебство, когда Горго уселась на стул, пробежала пальцами по струнам кифары и запела немного печальную песню о круговороте звезд в ночных небесах, об обрывках снов, тревожащих сердца влюбленных… Как похожи хороводы танцующих людей на светящиеся в ночи хороводы звезд, пела Горго. Как легко порой боги обрывают нить чьей-то судьбы, и как трудно зачастую связать две нити в одну. Поэтому жизнь многих мужчин и женщин более напоминает обрывки судеб, обрывки снов и череду разочарований.

Симонида так захватило вдохновенное пение Горго, что он позабыл обо всем на свете. Его романтическая душа вдруг расправила крылья, в груди у него разлилось волнительное томление, а на глазах выступили слезы. Ведь и ему не посчастливилось соединить свою судьбу с женщиной, способной тонко чувствовать прекрасное, сочетающей в себе восхитительную душевную гармонию с изумительным внешним совершенством.

Симонид знал по своему жизненному опыту, что таких женщин на свете очень мало, но они есть. И Горго, несомненно, была из их числа.

Когда песня отзвучала и смолкли последние аккорды струн кифары, то оказалось, что Симонид стал единственным из слушателей, которого пение Горго восхитило до глубины души. Леонид сидел с непроницаемым лицом. С таким же каменным спокойствием на лице пребывал и Клеомброт. Юный Ликомед больше любовался станом Горго, нежели внимал ее пению. Он, видимо, еще не дорос до высоких чувств и переживаний. Мегистий хоть и слушал пение царицы со вниманием, тем не менее он нисколько не проникся смыслом этой глубоко чувственной песни.

Симониду пришлось одному рассыпаться в похвалах, превознося дивный голос Горго, ее умение чувствовать музыку и извлекать из струн кифары замечательный звукоряд.

Горго и Симонид, несмотря на большую разницу в возрасте, вдруг ощутили взаимное притяжение. Эта песня словно протянула между ними невидимую нить взаимной симпатии. Так всегда бывает, когда встречаются две родственные натуры, мысли и чувства которых совпадают во многом, если не во всем.

Симонид спросил у Горго, на чьи стихи положена эта музыка. Горго ответила, что это стихи Сафо. Поэт и царица заговорили о знаменитой лесбосской поэтессе, совсем забыв про окружающих.

Однако поговорить им не дали.

– Будем считать это распевкой голоса, – сказал Клеомброт, обращаясь к Горго. – Видишь, как понравилась Симониду эта слезливая песенка. Теперь исполни-ка наш любимый с Леонидом пеан в честь Геракла, чтобы Симонид по достоинству оценил настоящее песенное искусство.

– Давай, Горго! – поддержал брата Леонид. – Грянь нам «Хвалу Гераклу»!

Судя по лицу Горго, на котором отразились все оттенки презрительного неудовольствия, ей совсем не хотелось исполнять этот пеан. И все же Горго подчинилась с видом уязвленной гордости. Кифара вновь ожила у нее в руках. Под сводами мегарона зазвучал торжественный гимн, прославляющий подвиги величайшего из героев Эллады.

Горго взяла слишком высокую тональность, поэтому для перехода к следующей строфе ей не хватило воздуха. Эту оплошность Горго мигом исправили Леонид и Клеомброт, которые дружно подхватили песню, исполнив прекрасный рефрен на два голоса. Оба обладали мягким басом и хорошо чувствовали ритм мелодии. Мегистий принялся выстукивать дробные рулады на медном подносе, отлично выдерживая такт. В руках у Ликомеда появилась флейта, дивные трели которой гармонично вплелись в общий музыкальный фон.

Нежный голос Горго был почти не слышен, заглушаемый могучим пением Леонида и Клеомброта, которые даже поднялись со скамьи, увлекшись исполнением своего любимого пеана. Они ни разу не сбились, ни разу не ошиблись ни в паузах, ни в тональности. Дабы столь замечательно петь на два голоса, нужно было иметь не только сильное дыхание, но и основательную музыкальную школу за плечами.

Впечатлительный Симонид был совершенно потрясен и этим пеаном, и тем, как Леонид и Клеомброт, при своей грубоватой внешности, исполняют этот сложный по своей музыкальной ритмике гимн, рассчитанный скорее для хора, а не для двух-трех певцов.

Когда отзвучал последний торжественный ном, Леонид и Клеомброт вновь сели на скамью, весьма довольные тем, что не ударили в грязь лицом перед столь взыскательным слушателем, как Симонид.

– За такое отменное пение вы оба удостоились бы победного венка на любом мусическом состязании. Я убежден в этом! – с искренним восхищением промолвил Симонид, обращаясь к Леониду и его брату. – Не будь вы оба военачальниками, я смело предложил бы вам всерьез заняться пением. Где вы научились так изумительно петь?

– Этому мы научились в Спарте, – ответил Леонид.

А Клеомброт добавил:

– В Лакедемоне юношей обучают не только владению оружием, но и музыке, пению и танцам.

– Не забывай, Симонид, ведь Лакедемон – родина Алкмана, Фриннида и Терпандра, – не без гордости в голосе заметил Леонид.

– О, теперь я об этом никогда не забуду, царь! – восторженно проговорил Симонид.

– Ты ошибаешься, Леонид, – с нескрываемым раздражением вставила Горго. – Терпандр родился на острове Лесбос. В Спарту он переселился уже зрелым мужем.

– Пусть Терпандр появился на свет на Лесбосе, но отчизной ему стала Спарта, – вступился за брата Клеомброт. – Терпандр прославился как музыкант именно в Спарте. Он и похоронен здесь.

Симониду стало как-то неловко перед Горго за свои восторги от пения Леонида и Клеомброта, поэтому он попросил царицу спеть что-нибудь еще.

К просьбе Симонида присоединился Клеомброт, который стал уговаривать Горго исполнить пеан в честь Гераклидов, предков спартанских царей. Об этом же попросил жену и Леонид.

Горго уступила просьбам, однако выражение ее лица при этом было довольно мрачное. Было заметно, что подобные песни ей явно не по душе.

Гимн Гераклидам начинался с торжественной просодии, когда кифара и флейта вступают одновременно, поэтому Ликомед заиграл на флейте в тот же миг, едва струны кифары зазвенели под пальцами Горго.

Царица пропела лишь вступление, дальше песню вновь подхватили Леонид и Клеомброт. В пеане говорилось о долгих скитаниях потомков Геракла перед тем, как они захватили Лаконику, основав здесь свое царство. Это был воинственно-патриотический гимн мужеству и целеустремленности древних основателей Спартанского государства.

Этот пеан Симонид услышал впервые в жизни. Судя по музыкальному звукоряду и метрике строф, это был очень древний гимн. Быть может, подумалось Симониду, этот пеан был сочинен еще при первых царях Спарты.

Неожиданно струны кифары смолкли, из-за этого сбилась с музыкального ритма и флейта.

Клеомброт раздраженно повернулся к Горго:

– В чем дело?

– Я устала и хочу спать, – с холодным спокойствием заявила Горго и поднялась со стула.

Клеомброт с кривой ухмылкой взглянул на Леонида, как бы говоря ему взглядом: «Полюбуйся на свою капризную женушку! Вот что она себе позволяет!»

Леонид попытался убедить Горго доиграть пеан до конца.

– Мы ведь поем сейчас не для того, чтобы досадить тебе, но из желания сделать приятное Симониду, – сказал царь.

Но Горго была непреклонна.

Поняв, что уговорить Горго ему не удастся, Леонид принес свои извинения Симониду за столь резко прерванный пеан.

Симонид в вежливых выражениях заверил Леонида, что он вовсе не в обиде за это ни на него, ни тем более на его прелестную жену.

– Я тоже хочу извиниться перед Симонидом, но не здесь, – промолвила Горго и направилась к дверям, поманив смущенного кеосца за собой.

– Иди, иди за ней, Симонид! – с усмешкой сказал Клеомброт. – Когда еще тебе посчастливится услышать извинения из уст спартанской царицы!

Оказавшись наедине с Горго в полутемном смежном помещении, откуда одна дверь вела во внутренний дворик, а другая на женскую половину дома, Симонид почувствовал, что царица взяла его за руку. Он ощутил ее внутреннее волнение, поэтому невольно заволновался сам.

Попросив у Симонида прощения за недопетый по ее вине гимн в честь Гераклидов, Горго вдруг заговорила о спартанском юноше Леархе, который этим летом стал победителем в пентатле на Олимпийских играх и должен был поехать на зимние Немейские игры, чтобы состязаться в двойном беге.

– Я хочу попросить тебя, Симонид, сочинить эпиникию в честь Леарха, – промолвила Горго, запинаясь от волнения, – если конечно… он победит. Я готова заплатить тебе, сколько скажешь.

– Этот юноша твой родственник, царица? – поинтересовался Симонид.

– Нет, он не родственник мне, – тихо ответила Горго. – Просто я очень люблю его!

Это признание Горго растрогало Симонида до глубины души. В этот миг Симониду стало ясно, какая глубокая пропасть разделяет Горго и Леонида. И причина этого даже не в их возрастном неравенстве. Горго просто создана для мужчины иного душевного склада, чем Леонид.

– Я обязательно поеду на Немейские игры, царица, – сказал Симонид. – И если боги даруют Леарху победу в двойном беге, то я непременно сочиню эпиникию в его честь. Денег за это я с тебя не возьму, царица. Твое доброе расположение ко мне есть лучшая награда для меня!

Наклонившись, Симонид поцеловал руку Горго.

Глава шестая
Леотихид, сын Менара

Так получилось, что Немейские игры совпали с приездом в Спарту послов с острова Родос.

Царь Леонид, поначалу горевший желанием поехать в Немею, изменил свое намерение, узнав, что за беда вынудила родосцев просить помощи у спартанцев.

Двое родосских послов в присутствии эфоров, старейшин и обоих спартанских царей рассказали о бесчинствах, творимых персами на острове Родос:

– Родосская знать унижена тем, что персы взяли в заложники высокородных дочерей и превратили их в наложниц, а юношей-заложников персы обратили в евнухов, – перечисляли свои обиды родосские послы. – Наши сограждане лишились боевых кораблей. Персы отняли у нас даже заготовленный корабельный лес. Персидский царь обложил Родос высокой денежной податью, и это несмотря на то, что родосцы не принимали участия в Ионийском восстании. Граждане Родоса тайно сошлись с эллинами, живущими на острове Кос, предложив им поднять восстание против варваров. Косцы выразили готовность начать войну с персами при условии, что в этой войне их поддержит Спарта. Народное собрание родосцев постановило просить помощи у спартанцев, ведь граждане Родоса и Коса принадлежат к дорийскому племени, как и граждане Лакедемона.

Выслушав речь родосских послов, государственные мужи Лакедемона оказались перед непростой дилеммой. Кое-кто из старейшин был согласен оказать помощь родосцам и косцам. Однако правом объявления войны обладали эфоры, по настроению которых было видно, что ввязываться в войну с персидским царем им явно не хочется.

Перед тем как приступить к прениям, эфоры удалили родосских послов из здания герусии.

Прения открыл эфор-эпоним Евксинефт. Это был высокий длиннобородый муж, в больших голубых глазах которого сквозили ум и надменность. Длинные вьющиеся волосы живописно обрамляли волевое лицо эфора-эпонима с прямым носом и твердым росчерком губ. Гиматий Евксинефта не блистал новизной, как и стоптанные сандалии на его ногах. Гоняться за богатством и внешней роскошью в Лакедемоне считалось занятием недостойным, поэтому спартанские граждане порой выходили из дому в заплатанных и полинялых одеждах, тем самым выказывая свое презрение к щегольству.

– Родосские послы рассказали нам многое, но не все, – заговорил Евксинефт, поднявшись с кресла. – Послы почему-то умолчали о том, что незадолго до вторжения персов на Родос близ берегов этого острова был потоплен финикийский корабль с отрядом персов на борту. Финикийское судно было потоплено родосскими триерами. Никто из команды того финикийского корабля не спасся. Персидский царь потребовал от властей Родоса выдать ему тех людей, кто участвовал в потоплении финикийского судна. Родосцы ответили персидскому царю надменным отказом. Вот по какой причине персы отняли у родосцев их боевые корабли, взяли у них заложников и обложили Родос высокой податью.

В конце своей речи Евксинефт предложил отказать родосцам в помощи, поскольку в своей беде они виноваты сами. Воевать с персидским царем Евксинефт считал делом не только бессмысленным, но и несправедливым. Это будет выглядеть так, будто спартанцы готовы поддержать родосцев, не принимая во внимание их вину перед персидским царем.

Прочие эфоры единодушно согласились с Евксинефтом.

Среди старейшин такого единодушия не было. Выступая один за другим, старейшины в большинстве своем ругали персов и выгораживали родосцев, настаивая на объявлении войны персидскому царю. Основным доводом воинствующих геронтов было то, что сегодня персы хозяйничают на Родосе и Косе, завтра варвары приберут к рукам остров Крит, а там, глядишь, доберутся и до Пелопоннеса.

– Ионийцы потерпели поражение от персов, поскольку они не получили подмоги из Эллады, – молвил кто-то из старейшин, настроенный непримиримо против варваров. – Персы разрушили Милет, завладели проливами на Мраморном море, подчинили себе все острова в восточной части Эгейского моря. Если бы в свое время Афины и Спарта, договорившись, выступили совместно против персов на стороне ионийцев, то ныне нам не пришлось бы затевать этот спор, помогать или не помогать родосцам, пострадавшим от варваров.

Старейшины, не желавшие воевать с персидским царем, указывали на то, что если бы азиатские эллины вели войну с персами более решительно, то варвары были бы разбиты на суше и на море.

– Ведь те же родосцы и косцы не пожелали участвовать в Ионийском восстании, – звучали голоса геронтов, сторонников Евксинефта. – Получается, что родосцы навлекли на себя беду не потоплением финикийского судна у своих берегов, а тем, что не помогли ионийцам сбросить персидское иго пятнадцать лет тому назад. Если у родосцев не хватило прозорливости тогда, в пору восстания ионян, значит, у спартанцев должно хватить здравого ума ныне, чтобы не ввязываться в войну с державой Ахеменидов.

Евксинефт, устав от долгих споров, предложил высказаться царям.

Первым взял слово царь Леотихид:

– Если спартанцы проголосуют за войну с персами и поручат мне возглавить войско, то предупреждаю сразу всех присутствующих: победить в этой войне нам не удастся, – промолвил Леотихид, мрачно сдвинув брови.

В облике Леотихида сразу бросалась в глаза некая расположенность к раздражению и неудовольствию. Его густые светлые брови слишком низко нависали над глазами, отчего взгляд Леотихида казался хмурым. Тонкие губы Леотихида имели привычку нервно подергиваться в минуты волнения, еще у него хорошо получались кривые усмешки и ухмылки. Глаза Леотихида имели ярко выраженный овальный разрез, причем уголки этих глаз были опущены книзу. От этого казалось, будто Леотихид взирает на окружающих с легким подозрительным прищуром. Леотихид имел мощное телосложение, но при этом он в свои тридцать девять лет ни разу не отличился на войне ни как храбрый воин, ни как умелый военачальник.

При своей необъятной лени и нежелании стоять во главе войска, Леотихид тем не менее обладал неуемным тщеславием, всепоглощающей завистью и частыми приступами уязвленного самолюбия.

Эфоры и старейшины прекрасно знали Леотихида, как и его манеру говорить, поэтому сказанное им никого не удивило и не разочаровало. Все ожидали, что скажет царь Леонид, обладающий такой массой достоинств, ценимых в Спарте, что зачастую его мнение воспринималось согражданами как единственно верное и неоспоримое.

– При всем моем уважении к Евксинефту, я хотел бы спросить у него, каково было бы его решение, если бы на родосцах не было вины в потоплении финикийского судна, – произнес Леонид, взирая на эфора-эпонима прямым открытым взглядом. – Могли бы тогда родосцы рассчитывать на помощь из Спарты в деле защиты своей попранной персами свободы?

– Даже в таком случае мое мнение осталось бы прежним, – твердо проговорил Евксинефт. – Дело не в вине родосцев, а в могуществе персидского царя.

Среди старейшин прокатился недовольный гул.

Леонид поднял руку, призывая к тишине.

– Выходит, дело не в виновности родосцев, налицо самый обычный страх эфора-эпонима перед персами, – вновь заговорил Леонид, обращаясь к старейшинам и эфорам. – Тут кто-то говорил про прозорливость, которой в свое время не хватило родосцам. А не повторим ли и мы ошибку родосцев, отказав им в помощи сейчас, когда персы еще не добрались до Крита. Почему наши союзники на Крите получили нашу помощь в войне против Кидонии, а родосцам многие из вас, уважаемые, помогать не хотят, невзирая на племенное родство с ними. Разве это справедливо? Разве это достойно нашей воинской славы?

Со стороны старейшин послышались одобрительные возгласы.

– Война с Кидонией и с персидским царем – не одно и то же! – раздраженно воскликнул Евксинефт. – Персидское войско в сто раз многочисленнее войска кидонян, это надо понимать!

– С каких пор, уважаемый Евксинефт, спартанцы стали страшиться врага, еще не вступив в войну с ним! – сказал Леонид. – Неужели мы хотим показать нашим союзникам в Элладе, что Спарта всегда готова выступить против заведомо слабейшего врага, что спартанцы не смеют греметь оружием, если дело касается персидского царя.

– У Спарты нет сильного флота, а у персов имеется очень много боевых кораблей, – промолвил Евксинефт. – Наше войско может оказаться отрезанным на Родосе.

– Корабли нам могут дать наши союзники, коринфяне и критяне, – сказал на это Леонид. – Я готов возглавить спартанское войско в походе на Родос. Главное – действовать решительно и быстро!

Данной ему властью Евксинефт поспешил закрыть заседание, объявив, что сначала нужно вопросить оракула Аполлона в Дельфах, как повелось исстари. По сути дела, это была единственная возможность для эфора-эпонима и его сторонников оттянуть время и не позволить старейшинам перенести решение этого вопроса в народное собрание.

* * *

Подтверждением того, что эфоры не собираются оказывать помощь родосцам, стали долгие сборы священного посольства в Дельфы. По пути в Дельфы спартанские феоры, так назывались священные послы, на несколько дней задержались в Немее, чтобы понаблюдать за состязаниями атлетов и ристаниями колесниц. Спартанцы, приехавшие в Немею вместе со своими атлетами, были возмущены нерасторопностью своих феоров. Глава священного посольства на недовольные замечания своих сограждан заявлял, что в зимнюю пору спартанское войско добраться до Родоса не сможет из-за бушующих на море штормов, а посему торопиться в Дельфы феорам нет никакой нужды.

Перед забегом на два стадия к Леарху пришел Симонид, сообщивший ему, что он уже сочинил первые строки эпиникии в его честь.

– Если ты достоин любви Горго, то ты обязательно победишь, мой мальчик! – сказал Симонид Леарху так, чтобы этого никто не услышал. – Я думаю, что ты ее достоин. А посему – дерзай!

Сказанное Симонидом преисполнило Леарха такой решимости стать первым в забеге, словно от этого зависела жизнь Горго. В глубине души Леарх страшился того, что Горго может охладеть к нему, если он сейчас проиграет. Выйдя на беговую дорожку, Леарх не чувствовал холодного ветра, не слышал гула трибун, полных зрителей.

Прозвучавший сигнал к старту, поданный свистком, сделал Леарха подобным стреле, сорвавшейся с тугой тетивы. Леарх не замешкался ни на мгновение, это позволило ему сразу вырваться вперед. Из семерых бегунов только Леарх и коринфянин Сокл постоянно держались впереди. Пробежав половину дистанции, Леарх собрал все силы, желая хоть немного оторваться от быстроногого коринфянина. Сокл прилагал не меньшие усилия, стремясь обойти Леарха, но у него не хватало сил для этого. Перед самой красной чертой, отмечающей конец дистанции, Леарху показалось, что сердце у него вот-вот выскочит из груди. Он сделал последнее усилие и проскочил красную черту, как ему показалось, нога в ногу с коринфянином.

Распорядители забега долго решали, кому отдать победу. Двух победителей быть не могло, этого не допускали правила состязаний.

Леарх едва не лишился чувств от бурной радости, когда глашатай объявил его победителем в двойном забеге среди юношей.

Под приветственные крики лакедемонян распорядители состязаний увенчали голову Леарха венком из сухого сельдерея, а в руку ему дали пальмовую ветвь.

Размахивая пальмовой ветвью, Леарх пробежал круг почета по стадию.

В ристании колесниц победила запряжка, владельцем которой был Клеомброт, брат Леонида.

По такому случаю Симониду пришлось написать две эпиникии: одну в честь победы Леарха, другую в честь возницы и лошадей Клеомброта.

В Спарте обе сочиненные Симонидом эпиникии были исполнены мужским и женским хором на главной площади при огромном стечении народа.

В разгар веселья, когда на площади перед герусией в присутствии множества зрителей происходили состязания мужских и женских хоров, а также показывали свое искусство юные танцоры, в это самое время родосские послы появились в праздничной толпе и сразу обратили на себя внимание. Один из родосцев был наряжен, как перс, другой изображал раба-эллина. Родосец, облаченный в персидскую столу, безжалостно хлестал плетью своего соотечественника, пинал его ногами, таскал за волосы. Это действо сопровождалось отборной бранью, мимикой и жестикуляцией. Тем самым родосские послы желали показать, что, покуда спартанцы предаются веселью, варвары в это время притесняют эллинов на Родосе, как хотят.

Разыгрывая свою пантомиму, родосские послы протолкались туда, где на небольшом возвышении восседали эфоры в своих креслах. Посол, изображающий раба, принялся хватать эфоров за колени, громко умоляя их избавить граждан Родоса от персидского гнета.

Эфоры были смущены и раздосадованы. Применить силу против родосцев они не имели права, ибо послы считались людьми неприкосновенными. Эфоры вполне могли бы приструнить родосцев строгим внушением, но это неизбежно нарушило бы праздничное действо, а именно этого и добивались настырные родосские послы. К тому же послы с Родоса, столь настойчиво добивавшиеся помощи для своих сограждан, пользовались симпатией очень многих спартанцев. Эфоры не могли не видеть этого. Любая пресекающая мера против родосских послов грозила вызвать резкое недовольство спартанских граждан против эфоров.

Эфоры пребывали в замешательстве, не зная, что предпринять и как соблюсти свое лицо. Взоры эфоров были обращены на эфора-эпонима, по воле которого и был предпринят хитрый ход с феорами.

Поняв, что просто отсидеться и отмолчаться ему не удастся, Евксинефт подозвал к себе глашатая, в обязанность которого входило объявлять постановления властей.

Выслушав негромкое повеление Евксинефта, глашатай не смог скрыть изумление на своем лице.

В следующее мгновение его зычный голос прокатился над площадью, заполненной народом:

– Спартанские эфоры постановляют: родосским послам разрешается вести себя непристойно!

Это постановление было объявлено трижды.

Торжества на площади продолжались еще около двух часов. Все это время родосские послы продолжали играть свои роли, изображая перса и раба-эллина. Однако того эффекта, на какой они рассчитывали, им не удалось добиться. Выдержка эфоров расстроила замысел родосцев. Оба посла в конце концов удалились с площади, не скрывая своей досады.

* * *

Популярность Леарха в Спарте возросла настолько, что по утрам возле его дома собиралась толпа всевозможных просителей. Тут были и посланцы от знатных людей, приглашавших Леарха в гости на какое-нибудь семейное торжество. Приходили друзья или родственники выдающихся граждан, предлагавших Леарху свое покровительство. Не единожды появлялись слуги от царя Леотихида, который желал видеть Леарха среди своих самых близких друзей.

Покровительство царя Леотихида открывало Леарху возможность без особых затруднений выйти в военачальники или занять выгодную гражданскую должность. Леарх стремился сблизиться с Леотихидом, но этому решительно противилась его мать.

– Всем известно, что Леотихид бесчестным путем отнял трон у Демарата, – молвила сыну Астидамия. – Ладно бы, став царем, Леотихид превзошел воинские и олимпийские победы Демарата, но этого не случилось. Леотихид бездарно пользуется царской властью. От такого покровителя, сын мой, ты вряд ли обретешь честолюбивое рвение к воинским подвигам. Зато дурную славу, благодаря распущенности Леотихида, ты заработаешь очень скоро!

Леарх не стал спорить с матерью. Он сам подошел к Леотихиду, столкнувшись с ним на улице. Между ними состоялся короткий разговор. Следующая их встреча произошла на другой день, в доме Леотихида.

Дом Леотихида был одним из самых больших в Спарте. Возведенный на берегу Царского пруда, этот дом был окружен гигантскими древними ивами и дубами. Столь величественное здание построил Агесилай, дед Леотихида. Спартанцы отдали царскую власть не Агесилаю, а его старшему брату, хотя тот был слабого здоровья и невысоких умственных способностей. Тогда-то от досады Агесилай снес свой старый дом и на его месте выстроил новый, более похожий на дворец.

Сыновья Агесилая и не помышляли о царской власти, поскольку трон Эврипонтидов удерживали за собой потомки Агасиклеса как старшие в роду. Два сына Агесилая нашли свою смерть в сражениях. И только третий сын, Менар, дожил до седин и до той счастливой поры, когда внук Агесилая Леотихид завладел-таки троном Эврипонтидов. Менар подарил Леотихиду свой огромный дом, чтобы тот мог действительно по-царски принимать у себя гостей и чужеземных послов. Для себя Менар построил дом поменьше, тоже на берегу Царского пруда.

Леарх, никогда прежде не бывавший в гостях у Леотихида, был поражен размерами и роскошью его дома. Стены дома были возведены из камня-песчаника, а пол во всех помещениях был мраморный, украшенный мозаикой. Колонны портика перед главным входом и во внутреннем дворе тоже были из белого мрамора. Стены комнат были расписаны сценами из мифов, в основном эротического содержания.

Леарх не ожидал, что ему будет так легко и приятно общаться с Леотихидом, про которого в Спарте распускают самые гнусные слухи. Леотихида обвиняют в совращении родной сестры, в растлении мальчиков, в пристрастии к неразбавленному вину, к игре в кости. В юности Леотихид показал себя неплохим воином. Став царем, Леотихид охладел к военному делу настолько, что эфоры однажды оштрафовали его за нежелание присутствовать на принятии присяги спартанскими юношами.

Для лакедемонян, привыкших к войнам и опасностям, такое поведение Леотихида казалось недостойным царя и гераклида. Граждане все чаще вздыхали, вспоминая отважного Демарата, сына Аристона, лишенного царской диадемы кознями Леотихида и Клеомена.

«Теперь Демарат служит персидскому царю, и тот наверняка ценит его. Еще бы! Демарат не только храбр, он также мастер давать разумные советы, – переговаривались между собой лакедемоняне. – Наше государство с воцарением Леотихида будто лишилось одной руки, ибо в полководцы он не годится. Леотихиду более по душе бренчать на кифаре да играть на авлосе!»

Леотихид и впрямь очень любил музыку. Он прекрасно играл не только на флейте и авлосе, но и на многих струнных инструментах.

Легкость общения с Леотихидом проявлялась для Леарха прежде всего в том, что Леотихид не заводил с ним речь о тех нравственных категориях, к которым надлежало стремиться всякому спартанскому юноше.

– В чем смысл жизни, милый Леарх? – спросил у своего гостя Леотихид. И сам же ответил на свой вопрос: – В том, что жизнь рано или поздно закончится. Так неужели спартанцы, живущие в постоянной готовности пасть в битве во славу Лакедемона, не заслуживают самых обычных человеческих радостей хотя бы в той мере, в какой это позволено нашим рабам-илотам. Так нет же! – Леотихид повысил голос. – Наше государство держит граждан в такой броне из запретов, что для многих спартанцев гибель в бою есть не печальный исход, а счастливое избавление от повседневной военной рутины. Надо признать, наши предки чаще побеждали в войнах, нежели терпели поражения. Спарта завоевала Мессению, Кинурию, остров Киферу. У нас имеются владения на Крите и в Южной Италии. Лакедемон ныне сильнейшее государство Эллады! – Леотихид патетически взмахнул рукой.

Леарх внимал Леотихиду, забыв про чашу с вином. Таких речей он еще не слышал нигде и никогда!

– И вот это сильнейшее в Элладе государство пребывает в постоянной изматывающей тревоге, – с сожалением в голосе продолжил Леотихид. – А все из-за чего? Страх перед восстанием покоренных мессенян, как это уже бывало в прошлом, держит Лакедемон в постоянном напряжении. А ведь еще есть лаконские илоты, которых гораздо больше, чем мессенцев, и которые живут бок о бок со спартанцами. Сколько было случаев в прошлом, когда илоты тайком убивали спартанцев, подстерегая их в пути или на охоте. Сколько таких случаев будет в будущем, ведают только боги.

Вот почему эфоры, принимая власть, первым делом объявляют войну илотам. Вот почему спартанские юноши, достигшие совершеннолетия, рыскают по полям и убивают тайком самых сильных илотов, тем самым отдавая кровавую дань государству. И мне приходилось участвовать в этом узаконенном злодеянии. И всем моим друзьям тоже. И тебе, Леарх, не удалось избежать этого.

Леарх никогда не задумывался над тем, что он делает, выполняя приказы своих наставников по физической подготовке и военному делу. Ему приказывали терпеть боль, когда его секли розгами на алтаре Артемиды Орфии. Леарх терпел. Ему приказывали не щадить соперников в кулачных поединках. Леарх не щадил. Ему повелевали убивать илотов, ни в чем не повинных людей. И Леарх убивал. Теперь же, слушая Леотихида, Леарх был полон какого-то смятения. В его голове царил сумбур из самых противоречивых мыслей. Одно, несомненно, радовало Леарха. Наконец-то он встретил человека, который не одобряет существующие в Спарте порядки и чаяния которого во многом совпадают с чаяниями Леарха.

Неожиданно в комнате, где вели беседу Леотихид и Леарх, появилась супруга Леотихида – Дамо.

Судя по лицу Дамо, она никак не ожидала увидеть здесь Леарха, при виде которого из нее так и посыпались бурные восторги.

– О милый Леарх! Я схожу с ума по тебе, свидетель Зевс и все боги! – тараторила Дамо, подскочив к Леарху и схватив его за руку. – Я много раз упрашивала Леотихида пригласить тебя к нам в гости. Бесчисленное множество раз! Наконец-то ты здесь, мой красавчик! Благодарю тебя, Леотихид, за такой подарок!

Леарх сильно смутился от столь откровенного проявления своих симпатий к нему жены Леотихида.

Леотихид ободряюще подмигнул Леарху и с улыбкой произнес:

– Моя жена с утра до вечера только о тебе и говорит. Она по уши влюблена в тебя!

– Извини, Леотихид, но я забираю у тебя Леарха, – промолвила Дамо тоном, не допускающим возражений.