Текст книги "Дурные приметы"

Водитель оказался пожилым, распаренным от жары толстяком.

– Платить будешь – поедем…

Не уточняя, сколько надо платить, куда ехать, Евлентьев упал на сиденье рядом с водителем и захлопнул дверцу.

– Не догнали? – спросил толстяк, трогая машину.

– С чего это ты взял?! – отшатнулся Евлентьев.

– Какой-то ты запыханный, какой-то ты… Чуток перепуганный. Или я ошибся?

– Ошибся, батя, крупно ошибся.

– Виноват, – благодушно согласился водитель. – Куда едем?

– К Белорусскому вокзалу, – брякнул Евлентьев и тут же пожалел. – Хотя нет, к Киевскому… Чего это я… Конечно, к Киевскому.

– За полсотни довезу. Пойдет?

– Куда деваться…

– А к Белорусскому доберешься на метро.

– Да не надо мне к Белорусскому! С чего ты взял?!

– Не надо так не надо, – пожал полными плечами водитель. – Мое дело баранку крутить.

– Вот и крути!

– Слушаюсь, начальник! – весело сказал водитель. – А за грубость десяточку накинешь… Лады?

– Не обижайся, батя, – Евлентьев похлопал толстяка по массивной коленке.

К Белорусскому вокзалу Евлентьев добрался, как советовал водитель, на метро. Получилось даже быстрее. К тому же его охватило какое-то странное чувство – хотелось все время путать следы, сбивать с толку преследователей, которые, возможно, все еще идут за ним, чтобы узнать, где он живет, и расправиться при удобном случае. Поэтому Евлентьев даже проскочил одну остановку, вышел на «Новослободской» и тут же, перебежав на другую сторону платформы, успел впрыгнуть в двери поезда, идущего в противоположном направлении. И только после этого вышел на «Белорусской».

Киоски еще работали, и Евлентьев, не скупясь, купил за тридцать пять тысяч рублей бутылку «Смирновской», настоящей, российской «Смирновской», а не какой-то заокеанской подделки. Слишком много на него сегодня навалилось событий, чтобы вот так просто спустить их, не осмыслив, не освятив стопкой-второй.

Когда он вошел в дверь рядом с булочной, Варламов, едва увидев его, тут же заорал радостно, бросился ставить чайник, смахивать со стола кисти, краски, крошки. Видимо, тяжело давалась ему рабочая усидчивость, и он искренне радовался каждому поводу отложить кисти, перевести дух.

А Евлентьев молча поставил бутылку на стол, молча разделся, бросив куртку на ворох бумажных рулонов, подшивок довоенных журналов, на обломки старых роялей, буфетов, кушеток, которые Варламов подбирал, обходя время от времени ближайшие свалки.

– Ты как? – спросил Варламов, пылая щечками. – Чайку маханешь? Махани чайку-то, махани!

– Да махану, – Евлентьев тяжело опустился на диван, тоже когда-то подобранный во дворе этого громадного дома. – И не только чайку.

– А, понял… Перебиты, поломаны крылья, нет в моторах былого огня… Так?

– Примерно, – вяло улыбнулся Евлентьев. – Что Зоя?

– О! – вскричал Варламов. – Ты не представляешь! Оказывается, у нее и раньше были контакты с инопланетянами! Более того, они у нее постоянны! Чем-то она приглянулась высшему разуму!

– Не может быть! – вымученно удивился Евлентьев.

– Точно! Обещала даже познакомить с одним, очень приличным инопланетянином.

– За чем же дело стало?

– Мы сказали, чтобы этот ее инопланетянин без бутылки не приходил.

– А он надеялся на это?

– Именно! – гневно закричал Варламов и тут же благоговейно смолк, увидев, что Евлентьев уже с хрустом свинчивает крышку и разливает водку в те самые стаканы, из которых он собирался пить чай.

– Будем живы, Юра, – устало проговорил Евлентьев.

Полстакана водки он выпил залпом, даже больше, чем полстакана, гораздо больше. Занюхал корочкой черного хлеба, посидел нахохлившись и наконец распрямился, улыбнулся.

– Кажется, выжил, – произнес неуверенно.

– А мог и не выжить?

– Запросто мог. – Бросив взгляд на бутылку, Евлентьев убедился, что в ней еще больше половины, и на душе у него совсем потеплело.

За окнами полыхали ночными фарами банковские броневики, расхаживали люди с короткими автоматами, пугливо пробегали прохожие, кралась неслышной тенью вдоль заборов Зоя, ощутив вдруг непреодолимый мистический зов, неожиданно осознав, что ей срочно надо мчаться в мастерскую Варламова, иначе она может опоздать… Шла обычная жизнь на улице Правды.

Когда Евлентьев вернулся домой, Анастасия сидела перед телевизором, забравшись в кресло с ногами. Свет в комнате был погашен, и по лицу ее проносились разноцветные сполохи ночной передачи. Настырные голоса настойчиво убеждали что-то есть, что-то пить, беспрестанно что-то такое необходимое для жизни жевать. Какие-то ублюдочно-сытые мужики с заморской внешностью действительно что-то жевали, жевали, жевали, показывая, как они счастливы в этом своем бесконечном жевании. Наступили новые времена, Запад щедро делился с Россией своими открытиями и достижениями.

В сумеречном полумраке Евлентьев увидел накрытый стол. Возле тарелок были разложены вилки, ножи, в центре стола мерцала бутылка, посверкивали гранями хрустальные стаканы. Евлентьев включил свет и увидел, что стол к тому же еще и накрыт льняной скатертью.

– Каково? – с улыбкой обернулась к нему Анастасия.

– Ни фига себе! – невольно воскликнул Евлентьев. – По какому поводу?

– Мужик вернулся с ночных похождений, разве этого не достаточно? – Анастасия внимательно присмотрелась к Евлентьеву.

– Да, да, да! – произнес он. – Набили морду.

– Что и требовалось доказать.

– Совершенно случайно, по-дурацки, но тем не менее… – Он горестно развел руки в стороны.

– Оказывается, небезопасную работу предложил тебе приятель?

– Работа не имеет никакого отношения к моей побитой морде. Обычное хулиганье на лестничной площадке.

– Ты сказал им что-то обидное?

– Закурить не дал.

– Тогда они правильно поступили.

– Я тоже так думаю, – кивнул Евлентьев. – А как все-таки понимать этот стол?

– Гонорар обмываем, Виталик, – улыбнулась Анастасия и спрыгнула с кресла. – Ты получил деньги за работу опасную и рисковую, цел и почти невредим вернулся с задания, я встречаю тебя, полная любви и ласки… Тебе всего этого мало? Это все – не повод?

Прекрасно, прекрасно понимал Евлентьев издевку в словах Анастасии, но была в них и искренность. Она предлагала ему выбрать любой из этих смыслов – можешь обидеться и наорать, а можешь подойти ко мне, обнять, поцеловать куда-нибудь… Евлентьев раздумчиво покачал головой из стороны в сторону, склоняя ее то к одному плечу, то к другому, подошел и обнял Анастасию, прижал к себе, остро, как никогда, ощутив щуплые плечи, скрытые толстым мохнатым свитером. Нет, не ее хотел он утешить, он сам нуждался в утешении, потому что небольшое происшествие в Одинцове выбило его из колеи. Нечасто ему били морду, он даже не помнил, было ли вообще когда-нибудь подобное в прошлом, а что касается газового баллончика, то он воспользовался им впервые в жизни.

– Да! – воскликнула Анастасия, словно прочитав его мысли. Она подняла голову, и Евлентьев содрогнулся внутренне – слишком уж невеселые глаза были у Анастасии, где-то на самом дне в них таилась боль, может быть, даже обреченность. – Баллончик пригодился?

– Он спас мне жизнь.

– Точно?

– Есть вещи, которыми не шутят, – нарочито сурово произнес Евлентьев и расхохотался. – Ты бы видела их рожи, ты бы видела, как их скрючило, скукуежило и размазало по стенам! Один вообще, по-моему, не разогнулся. Он орал так, что эхо до сих пор гуляет по этажам.

– Ну что ж, – рассудительно заметила Анастасия, – Минздрав не зря предупреждает – курение до добра не доводит.

– А при чем здесь курение?

– Если бы они не курили, то не попросили бы у тебя сигарет, не ввязались бы в драку, не получили бы порцию газа в морду. И ты выглядел бы симпатичнее. Они знали, что ты пришел туда по заданию? – спросила Анастасия нарочито небрежно, и Евлентьев понял, что вопрос этот не так прост, как может показаться.

– Вряд ли… Просто я был чужаком в этом подъезде.

– Не думаю, – Анастасия осторожно провела прохладной ладонью по вспухшей щеке Евлентьева. – Не думаю, – повторила она и отошла к столу. – Видишь ли… Они не были чужими в этом подъезде. Если собирались там, значит, могут жить в одной из квартир, или пришли к кому-то в гости, или частенько собираются на тех ступеньках… В любом случае их там знают. Если их там знают, значит, они не могут вести себя как в глухой подворотне. Согласен?

– Может быть, ты и права…

– И ты не мог там быть чужим, Виталик… Ты пришел к кому-то, или живешь в этом подъезде, или бываешь по каким-то делам. В подъездах не нападают вот так глупо и злобно… Мне так кажется, – добавила Анастасия, смягчая свои слова.

– Хочешь сказать, что меня там поджидали? – медленно проговорил Евлентьев.

– Как знать, как знать, – пропела Анастасия. Теперь, когда она высказала все, что хотела, ей стало легче, она, похоже, опасалась гневного выплеска Евлентьева.

– Но о том, что я буду в этом доме, в этом подъезде, – проговорил Евлентьев, опускаясь на стул, – знал только один человек… Самохин. И он же меня туда послал… Как это понимать?

– Виталик, я глупая баба… Мне подумалось, я и ляпнула… Обычно в жилых домах не нападают… Разве что насильники в лифтах… А чтобы открыто, без всякой причины, на мужика, который не угостил сигаретой… Не думаю, что это Самохин затеял, ему это не нужно… И потом, если он тебе платит, то зачем тебя же и наказывать? Ты ведь еще не успел перед ним провиниться, а, Виталик?

– Это первое его поручение… И я его выполнил.

– Ладно, будем считать это недоразумением. Чтобы не мерзнуть на ветру, какие-то идиоты забрались в подъезд и дожидались еще одного идиота. И дождались. Вот и все. Хочешь выпить?

– Да я уже у Варламова побывал…

– Да? – удивилась Анастасия.

– Раны зализывал.

– Или они тебе зализывали? Может, у Зои язычок целебный?

– Ее не было… Она позже пришла, мы с ней уже в дверях столкнулись.

– Ну, нюх у бабы! – восторженно воскликнула Анастасия.

– По нюху она далеко не на первом месте, по нюху у них там другая рекордистка.

Разговор пошел легкий, необязательный, и постепенно отдалялось, тускнело одинцовское происшествие. Утихала боль в скуле, а после двух стопок Евлентьев вообще о ней забыл. Глядя в повеселевшие, хмельные глаза Анастасии, он вдруг твердо и ясно понял, что у них сегодня будет хорошая, долгая ночь и никто им не помешает, никто не ворвется и не испоганит эту ночь ни грубым словом, ни дурацкими увеселениями или неукротимой жаждой пьяного общения.

И в этот момент раздался телефонный звонок.

Аппарат стоял рядом с Евлентьевым, на расстоянии вытянутой руки, но он не торопился брать трубку. Что-то его останавливало, да и настроение было такое, что каждая помеха казалась излишней, каждый звонок или стук в дверь нес в себе угрозу.

– Брать? – положив руку на трубку, Евлентьев вопросительно посмотрел на Анастасию.

– Придется, – она передернула плечами. – Он же не остановится на этом звонке… Через несколько минут опять будет ломиться.

– Кто он?

– Самохин, – улыбнулась Анастасия. – Ты же ведь знаешь, что нам в это время никто не звонит.

Да, это был Самохин. Голос его казался глухим, но не равнодушным, в словах приятеля звучала неподдельная тревога.

– У тебя все в порядке? – спросил он.

– Вроде, – беззаботно ответил Евлентьев. – Дело сделано.

– Без накладок?

– Смотря что иметь в виду…

– С тобой ничего не случилось? Тебя никто не обидел, не оскорбил, не пытался что-то с тобой сделать?

– Так… – Евлентьев помялся, помолчал. – Легкая потасовка в подъезде, и ничего более.

– Значит, это был ты, – проговорил Самохин, и голос его на этот раз показался Евлентьеву каким-то мертвым, не было в нем никакого выражения.

– Какие-нибудь неприятности? – спросил Евлентьев.

– Можно и так сказать.

– А как можно еще сказать?

– Круче, Виталик, можно выразиться гораздо круче.

– Неужто смертоубийство? – усмехнулся Евлентьев, он, кажется, нарочно не хотел проникаться серьезностью разговора.

– Вот тут ты попал в самую точку, – проговорил Самохин. – Ладно, не буду портить настроение на ночь… Встретимся утром. В десять утра, на том же месте. Годится?

– Вполне.

– Не опаздывай. – И, не добавив больше ни слова, Самохин положил трубку.

Евлентьев некоторое время сидел молча, с недоуменной гримасой, потом вопросительно посмотрел на Анастасию, словно она могла что-то пояснить.

– Что-то случилось?

– Темнит… Вроде неприятности какие-то… Похоже, он знает, что мне слегка по морде съездили.

– Что и требовалось доказать, – улыбнулась Анастасия.

– Знаешь, я начинаю бояться твоих предостережений. И тебя тоже. Слишком большой процент попаданий.

– Не надо их бояться, и меня бояться не надо… Я же на твоей стороне. А вот помнить мои слова… не помешает. И меня тоже не забывай.

Анастасия принялась убирать посуду со стола, сваливать ее в мойку, потом затеяла эту посуду мыть. Евлентьев тем временем воевал с диваном – это была его ежевечерняя работа. То ли конструкция оказалась паршивой, то ли годы отразились на характере этого продавленного дивана, но только он ни за что не хотел раскладываться в тот самый момент, когда в нем возникала необходимость, и его приходилось встряхивать, пинать ногами, бить по рычагам, пружинам чугунными гантелями. Дело доходило до того, что Евлентьев, впав в бешенство, попросту приподнимал и снова бросал его на пол, а диван неизменно оставался изогнутым, как человек, которого в самый неожиданный момент настиг радикулит. И когда силы Евлентьева заканчивались и он готов был улечься на полу, что-то внутри дивана щелкало, он распрямлялся, делаясь ровным, гладким и вроде бы даже гостеприимным. Утром все происходило в обратном порядке – диван не желал складываться и оставался ровным, несмотря на совместные усилия Евлентьева и Анастасии. Он напоминал человека, которого гипнотизер положил на две спинки стула – на одну спинку затылком, на вторую лодыжками. И вот он лежит на потеху всему зрительному залу, неестественно и жутковато…

Справился Евлентьев с диваном, все-таки победил, преодолел склочный его характер и, переведя дух, отправился в ванную. А когда вернулся, свет в комнате был погашен и только ночник у изголовья тускло светился в темноте. Диван был застелен, подушки взбиты и уложены, а Анастасия лежала под одеялом, и ее лицо, освещенное ночником, было каким-то встревоженно-значительным – ей с Евлентьевым предстояло совершить нечто важное, необходимое, к чему оба они стремились, но не всегда, не всегда их желания совпадали.

Сегодня совпали, это они почувствовали оба.

– Ну, наконец-то, – прошептала Анастасия и приникла к прохладному после душа Евлентьеву. – Я думала, что ты уже никогда не придешь.

– Пришел и буду приходить впредь.

– Хорошо бы, – проговорила Анастасия чуть слышно.

– Ты сомневаешься?

– В тебе, Виталик, нет… Не сомневаюсь. Но я не уверена, что обстоятельства хорошо к нам относятся.

– Думаешь, они в нас сомневаются? – Евлентьев нашел в темноте небольшую грудь Анастасии, накрыл ладонью твердый сосок.

– Проверяют, – прошептала Анастасия. – Испытывают. – Заведя руку за голову, она выключила ночник. – Лучшая музыка – это тишина… Лучший свет – темнота… Да?

– Боже, как ты права… – Евлентьев нащупал губами прохладные губы Анастасии.

Едва Евлентьев вышел к назначенному месту у Белорусского вокзала, его окликнул Самохин – он сидел в «жигуленке» как раз напротив табло пригородных поездов.

– Старик! – крикнул кто-то за спиной, и Евлентьев почему-то сразу понял, что обращаются к нему. – Давай сюда, – Самохин распахнул дверцу. Едва Евлентьев сел рядом, машина тут же рванулась с места, сделала круг по привокзальной площади и устремилась мимо цветочного базара в сторону Тишинских переулков. Попетляв по дворам, Самохин наконец пристроился у ржавых гаражей и остановился.

Заглушив мотор, он некоторое время сидел молча, наблюдая, как жильцы убирают мусор, оставшийся после зимы. Старушки скребли не просохшую еще землю, стараясь собрать в кучу перемерзшие листья, консервные банки, пластмассовые бутылки. Одна из старушек пыталась поджечь эту кучу, подсунув под них сырую газету, но мусор не загорался, и только жиденький дымок поднимался к голым еще деревьям.

Евлентьев молчал, не чувствуя себя вправе заговорить первым, искоса поглядывал на Самохина. Наконец тот повернулся к нему, коснулся его подбородка.

– Ну-ка, покажи, как тебя отделали… Ничего, узнать можно.

– Вчера вечером ты узнал бы меня с трудом.

– Человек, которому ты доставил пакет, позвонил мне и сказал… Все в порядке, дело сделано. Правда, в подъезде произошла стычка, остался труп. Он спросил у меня – не мой ли человек этот труп оставил?

– Не понял? – отшатнулся Евлентьев. – Какой труп? Чей труп?

– У тебя есть газовый баллончик? – спросил Самохин, продолжая наблюдать за старушками, безуспешно пытающимися навести порядок во дворе.

– Есть.

– Вчера он был с тобой?

– Да.

– А ну-ка покажи!

Самохин задавал вопросы так быстро, что Евлентьев едва успевал отвечать. Невольно включившись в этот быстрый разговор, он механически вынул из кармана баллончик. Самохин бегло осмотрел его и вернул Евлентьеву.

– Все ясно… Нервно-паралитический. Такие баллончики запрещено не только носить при себе, но даже иметь дома под подушкой. Мужик, которого ты опрыскал, умер там же, на ступеньках в подъезде. Ты еще не выехал из Одинцова, а он уже был мертв.

– Так, – протянул Евлентьев. – Это что же получается…

– Получается, что ты убийца, тебя ищет милиция, ищут дружки этого покойника. Получается, что появляться тебе нельзя не только в самом Одинцове, но и в районе Белорусского вокзала, потому что там всегда полно жителей из этого городка. Составлен твой словесный портрет… Рост, внешность, возраст…

– Получается, – продолжал тянуть Евлентьев, пытаясь осознать все, что сказал ему Самохин. – Получается, что…

– Тебе нельзя больше ходить в этой куртке, в этой шапочке… Тебе надо купить темные очки и сходить в парикмахерскую. Иначе дружки этого покойника опознают тебя мгновенно. Дадут показания. И все их слова будут иметь юридическую силу. Ты когда-нибудь привлекался к уголовной ответственности?

– Что?

– Тебя судили? Ты сидел?

– Ты что?!

– Виталик, давай договоримся… Я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Ты задаешь – я отвечаю. А лишних слов мы с тобой произносить не будем. Не будем материться, вскрикивать, постанывать, попукивать… Договорились?

Единственно, на что хватило Евлентьева, так это на слабый кивок.

– Отлично. Повторяю – ты сидел?

– Нет.

– И не привлекался?

– Нет. А почему обо всем этом ты спрашиваешь?

– В этом подъезде на перилах остались отпечатки твоих пальцев. Помнишь, какие там перила? Железные уголки, покрытые пластмассовой лентой. Вот на этой ленте все и отпечаталось. Хмыри, которые пристали к тебе, оказались не такими уж и дураками – они тут же блокировали лестничный пролет, а когда подъехала милиция, снять отпечатки с этих перил не составляло никакого труда. Теперь тебе нельзя вести себя плохо… Даже если попадешься на карманной краже, даже если украдешь бутылку водки из киоска и тебя задержат… Твои пальчики тут же скажут следователю, кто ты есть на самом деле.

– А кто я есть на самом деле? – спросил Евлентьев, даже не понимая собственного вопроса.

– Убийца, – негромко, без выражения произнес Самохин.

Евлентьев повернулся к нему и только сейчас заметил, что тот вряд ли спал в эту ночь. Щетина на подбородке, мешки под глазами, даже сама кожа лица выглядела усталой. Руки Самохина тяжело лежали на руле, на Евлентьева он почти не смотрел, и казалось, его больше интересовал костер у старушек, который наконец разгорелся, и слабое пламя принялось лизать пластмассовые бутылки из-под воды, из-под водки, из-под каких-то масел.

– А ну-ка дай сюда свое оружие! – сказал Самохин. И, взяв у недоумевающего Евлентьева черный цилиндрик, вышел из машины. Подойдя к костру, он бросил туда баллончик. Взрыв раздался, когда Самохин уже сидел в машине. Старушки вздрогнули, залопотали что-то по-своему, опасливо глядя на разбросанный костерок.

– Зачем? – спросил Евлентьев.

– Улика… Теперь, старик, тебе всю жизнь придется заниматься только одним – уничтожением улик. Ты будешь всю жизнь уничтожать их дома, на улице, в магазинах, постоянно и неустанно, постоянно и неустанно.

– Понял, – кивнул Евлентьев. У него было такое ощущение, будто прямо у ног вдруг неожиданно разверзлась темная пропасть, и он не может сделать назад даже шага, под ним осыпается земля, летят вниз мелкие камешки, а его ботинки уже скользят, скользят вниз.

– Не все ты понял, старик, не все… Я ведь тоже подзалетел.

– А ты почему?

– Я послал человека, а мой человек совершил убийство. Не за тем ли я его и посылал? Что мне отвечать господину, который живет в этом доме? Не думай, не отвечай… Эти ребята берут меня за яйца, подвешивают к суку и спрашивают – кто убил? И уточняют, что висеть я буду долго-долго… Что мне им ответить, старик?

– Скажи, что твой человек здесь ни при чем.

– Правильно. Молодец. Мыслишь здраво. Я так и сказал.

– А они?

– Проверим, говорят.

– Что же делать?

– Ты помнишь, что мы отвечали на этот вопрос, когда пацанами были? Помнишь?

– Что-то не очень…

– Когда кто-то спрашивал, что делать, мы отвечали – пердеть и бегать. Очень точный ответ. Нам с тобой в ближайшее время и предстоит заняться именно этим.

– Похоже на то, – согласился Евлентьев, но неуверенно, без убежденности, будто все еще в чем-то сомневался, не до конца верил. Это его настроение сразу почувствовал Самохин.

– Да? – Он остро глянул на Евлентьева. – Тебе что-то непонятно? Послушай меня. Жизнь, которой ты наслаждался еще вчера, кончилась и больше не вернется. Ты не сможешь торговать в электричках, потому что тебя опознают в первый же день. Не сможешь больше шататься по Белорусскому вокзалу, тебе придется подбирать другие станции метро, другие вокзалы, другие троллейбусные и трамвайные маршруты… Согласен?

– Похоже на то, – повторил Евлентьев. Его не оставляло ощущение, что Самохин говорит не главное. Да, он убедительно обрисовал положение, в котором оказался Евлентьев, все это так… Но лишь в том случае, если тот мужик действительно умер… И он спросил, ломая течение разговора: – А отчего умер тот мужик?

– От удушья. Когда ему в глотку хлынула струя газа, он не мог продохнуть… Какие-то спазмы наступили.

– Надо же…

– И еще, старик… Только два человека знают о том, что случилось. Ты и я. Упаси тебя боже сказать об этом кому-либо. Даже во сне не вздумай проболтаться. Все это касается и меня. Лишь в этом случае у нас с тобой есть небольшая надежда подзадержаться на свободе. Согласен?

– Но ведь надо же на что-то жить?

– Об этом мы с тобой уже договорились. Все остается в силе. Кстати, вот пятьсот тысяч… Это твой вчерашний гонорар.

Евлентьев помедлил, пытаясь понять, что происходит, нет ли здесь подвоха, не ставит ли он себя в какое-то странное положение, но, так и не придя ни к чему, деньги все-таки взял.

– Пересчитай, – сказал Самохин.

– Зачем?

– Деньги любят, когда их пересчитывают.

– Да? – удивился Евлентьев и послушно перебрал пятидесятитысячные купюры. Их оказалось десять. Повертев в пальцах, он сунул деньги в карман.

– По правде говоря, я ни фига не понимаю! Не понимаю, что происходит! Пакет в почтовом ящике, труп на ступеньках, деньги, которые ты мне даешь… Ведь и козлу понятно, что я их не заработал!

– На то он и козел, – улыбнулся Самохин. – Послушай, старик… А тебе понятно положение, когда человек месяцами, годами, всю жизнь ходит на работу, ничего не делает, во всяком случае, ничего полезного, но исправно получает зарплату, премии, выходит на пенсию, по праздникам надевает ордена и медали… Это тебе понятно?

– Да, – кивнул Евлентьев. – Это мне понятно.

– Тогда тебе легче будет смириться и здесь. Сам понимаешь, то, что вчера произошло… Это чрезвычайное происшествие. С таким же успехом тебе мог упасть кирпич на голову… Все могло быть. Но случилось именно это. Мы договорились с тобой, ты будешь оказывать мне некоторые деликатные услуги… Договорились?

– Да, – произнес Евлентьев не без внутреннего сопротивления.

– Ты же ведь не наделал в штаны от того, что я тебе рассказал?

– Вроде нет.

– Все. Жизнь продолжается. Отдыхай, приходи в себя, дыши свежим воздухом… Одна только просьба… Смени немного свой облик. Купи новую куртку, сейчас хорошие кожаные кепочки продают в подземных переходах, отпусти бороду, тебе пойдет небольшая бородка. Весной слишком яркое солнце… Надень темные очки или почти темные… Это придаст некоторую изысканность. Две-три новые рубашки с хорошими свежими воротничками…

– Думаешь, меня ищут? – Евлентьев, кажется, не услышал ни слова из всего, что произнес Самохин.

– Наверняка, Виталий.

– Может, слинять куда-нибудь?

– Не надо. Если ты сделаешь все, что я тебе сказал, этого вполне достаточно. И потом, если ты исчезнешь на время… Это уже само по себе подозрительно. Вот тебе еще один миллион, – Самохин решительно вынул из кармана пачку стотысячных купюр и тут же, на колени Евлентьеву, отсчитал десять штук. – Забирай, – сказал он, увидев колебания приятеля. – Деньги не любят долго находиться на солнечном свету. Теряют свое достоинство.

– А это зачем?

– На обновки. На те обновки, о которых я говорил.

– Ладно, разберемся, – Евлентьев нашел наконец в себе силы сбросить то непонятное оцепенение, которое охватило его, когда он услышал о том, что убил человека. Все это время он разговаривал с Самохиным механически, бездумно, мысли его были там, на лестничном пролете, в Одинцове.

Он снова и снова прокручивал каждое сказанное там слово, видел движения парней, выражения их лиц, снова переживал и собственный страх, и то отчаяние, которое охватило его, когда он вырвал из кармана газовый баллончик и, не раздумывая, окатил газом всех парней. Конечно, длинному досталось больше всех. Евлентьев опять увидел его орущий рот и струю газа прямо в этот рот с расстояния в десять сантиметров или около того. Да, парень замолчал, он больше не кричал, согнувшись пополам, и рухнул у чьей-то двери. Он мог там и загнуться, мог, но ведь газ – это не смертельное оружие, это оружие обороны, а не нападения, оно не должно убивать…

– Накладка, старик, – назидательно сказал Самохин. – Явная накладка.

– Ладно, – повторил Евлентьев. – На сегодня хватит. Мне надо прийти в себя. Не каждый день человека приходится убивать. Отвези меня домой. Отлежусь, а там видно будет. Отвезешь?

– Хорошо, – легко согласился Самохин. – Пусть так. Я позвоню тебе через денек-второй. А? – спросил он, когда Евлентьев промолчал.

– Позвони, – ответил тот. – Отчего ж не позвонить.

Самохин тронул машину, быстро выехал со двора на улицу, обогнал троллейбус и снова оказался на площади Белорусского вокзала. Они долго стояли у светофора, вокруг них плотно сгрудились машины, это была обычная московская пробка, которых в последнее время становилось все больше. С наступлением новых времен резко изменились транспортные потоки, и заторы теперь возникали даже там, где раньше вообще не было машин.

Наконец пробка рассосалась, они вырвались на простор, машины как бы бросились врассыпную, по нескольким направлениям. Самохин круто взял влево, еще влево и выскочил на мост. Тверская здесь заканчивалась и начинался Ленинградский проспект. Через минуту он свернул на улицу Правды, въехал в чужой двор и там остановился.

– Не надо, чтобы из окон твоего дома нас видели вместе, – пояснил Самохин.

– Неужели я его все-таки убил? – Евлентьев в упор посмотрел на Самохина. Тот некоторое время молчал, глядя прямо перед собой в ветровое стекло, потом медленно проговорил, не поворачивая головы:

– Другими словами, ты мне не веришь?

– Здесь нет ошибки, Гена?

– Нет, Виталий. Здесь нет ошибки.

– Так что… Изменим жизнь к лучшему?

– Ты уже это сделал, – невесело усмехнулся Самохин. – Правда, первая попытка оказалась не совсем удачной.

Евлентьев поймал себя на том, что ему не хочется выходить из машины, не хочется оставаться одному. В машине их было двое, обоих объединяла одна тайна, страшная тайна, и только с Самохиным можно было говорить о ней, сомневаться, спорить или соглашаться, только с ним и больше ни с кем.

– Нас двое, Виталий, – негромко произнес Самохин, словно прочитав мысли приятеля. – Нас двое. И больше никого. Так будет не всегда, но пока это так.

Евлентьев не ответил. Слова Самохина и не требовали ответа. Шел теплый весенний дождь, смывая последние клочья грязного снега. Капли барабанили по железной крыше, стекали по ветровому стеклу. По дорожке торопились жильцы, прыгая через лужи, перед самым капотом пробежал мокрый мужик, зажав в кулаке горлышко поллитровки. Евлентьев механически отметил, что бутылка полная, нераспечатанная, значит, мужика где-то поджидали…

– Не вздумай пить, – сказал Самохин, поймав взгляд Евлентьева. – Проболтаешься.

– Отличная идея, – шало улыбнулся Евлентьев и, распахнув дверцу машины, вышел на мокрый асфальт. Он поднял куцый воротник куртки, сунул руки в карманы и побежал к арке, которая вела к его дому. Спрятавшись от дождя, он обернулся – машина Самохина стояла на месте. Евлентьев помахал рукой, Самохин в ответ помигал фарами.

На том и расстались.

Два дня Евлентьев ходил из угла в угол, молчал, стоял у окна. Со стоном упав на диван, он так напряженно смотрел в потолок, словно надеялся увидеть там нечто обнадеживающее. Анастасия не вмешивалась в его борьбу с самим собой, поскольку знала наверняка, чем все закончится, – придет Евлентьев, сядет на пол у ее кресла и все расскажет. А она по такому случаю выключит звук в телевизоре, запустит пальцы в его волосы и будет, кажется, не только слушать, но и касаниями своими будет что-то такое-этакое воспринимать.

Так все и случилось.

Поднялся Евлентьев с дивана, тяжело поднялся, словно бы даже по частям – сначала одну ногу сбросил на пол, потом вторую, рукой ухватился за подлокотник и наконец встал на ноги. Медленно подошел к креслу и так же, как вставал, по частям, опустился на серый затертый палас, который служил, похоже, не одному поколению.

Помолчал, глядя пустыми глазами в телевизор – там опять что-то жевали, глотали, отстирывали, выводили перхоть и прыщи, и опять возникала знакомая надпись: «Почувствуй вкус Америки».

– Значит, так, – начал Евлентьев и замолчал.

– Внимательно тебя слушаю, – сказала Анастасия.

И Евлентьев все ей подробно рассказал. Вплоть до того момента, когда он расстался с Самохиным, а тот помигал ему мокрыми фарами, залитыми весенним дождем.

– Врет! – сказала Анастасия и включила звук телевизора. На экране бесновался истеричный мужик. Подпрыгивая и повизгивая, он расхваливал кастрюли, из которых питается вся Европа. И Анастасия снова убрала звук. – Тебя проверяли. Но случилась накладка.

– Не похоже, – пробормотал Евлентьев с сомнением.

– Это был мой баллончик?