Текст книги "Человеческий фактор"

– Будем живы, Епихин! – сказала Жанна. – Удачи тебе! – В этот вечер она называла его по фамилии.

– И тебе удачи, – сказал Епихин, не уловив в ее словах ничего предостерегающего, ничего настораживающего.

То ли разговор у них получился каким-то нервным, то ли водка оказалась слишком хороша, а может, просто разговор о пистолете заставил что-то заскулить в душе, словно в предчувствии событий опасных и непредсказуемых…

Как бы там ни было, они хорошо выпили в этот вечер, закончили литровую бутылку, нечаянно коснулись друг дружки ладошками и как-то сразу одновременно поняли – что-то будет у них этой ночью, что-то обязательно должно произойти. Куда деваться, разговоры о деньгах и пистолетах, о рисковых делах и отчаянных решениях обостряют чувства, будто сдирают ржавчину со старого ножа, который еще на многое сгодится.

На следующий вечер Жанна вернулась поздновато. На улицах горели фонари, накрапывал мелкий дождь, на экране телевизора бесновались юные певцы и певицы – в их потом усердии чувствовалось желание больших денег. Нет, они не стремились выплеснуть переполнявшие их чувства, и не жажда творчества заставляли их раскорячиваться и принимать позы, которые были бы уместны разве что в общественных туалетах рядом с придорожными забегаловками. Если вы, конечно, знаете, что это такое. Мальчики и девочки, наслушавшись о доходах звезд, устремились следом, и по лицам было видно – ничто их не остановит. Будут у них дома в Майами, замки в подмосковных лесах и яхты на Лигурийском побережье, будут! Глядя в их пылающие взоры, было ясно – ни яхтам, ни домам никуда от них не деться.

Услышав хлопок двери в коридоре, Епихин выключил телевизор. Сатанинские вопли стихли и в квартире наступила тишина. И в этой тишине было слышно, как Жанна босиком прошла в комнату и упала на диван рядом с Епихиным.

– Ждешь? Томишься? – спросила она, щелкнув зажигалкой и прикурив длинную тонкую сигаретку.

– Я смотрю, ты неплохо провела вечерок?

– Ты имеешь в виду хмель в моих глазах?

– И в словах тоже.

– Да, пришлось выпить с ребятами. Ты ведь меня не осуждаешь? Не коришь?

– Упаси боже!

– Деликатность твоего поручения требовала особого подхода. Я должна была выглядеть своей.

– Что пили?

– «Русский стандарт». Хуже «Абсолюта», гораздо хуже.

– Это звучит как комплимент.

– А это и есть комплимент.

Оба говорили слова необязательные, как бы ни о чем, словно опасаясь произнести главное, ради чего Жанна уходила чуть ли не на весь день, ради чего с кем-то пила водку «Русский стандарт», вынуждая Епихина терзаться и маяться в неизвестности.

– Значит, ребят своих нашла? – не выдержал наконец Епихин.

– А чего их искать, они всегда на месте.

– В полном составе?

– Ты хочешь спросить – не посадили ли кого? Посадили. Но не всех. И не лучших.

– Надолго?

– Да так, по мелочевке. На пустяках прокалываются ребята.

– На большие дела не идут?

– Отходились, – Жанна встала, вышла в коридор походкой легкой и стремительной, вернулась с сумкой на длинном ремне и, размахнувшись, бросила ее в сторону дивана. – Лови, Епихин!

В последний момент Епихин сумел на лету поймать сумку и вздрогнул от счастья – сумка была тяжелой, узнаваемо тяжелой – он уже знал, что там, и не торопился открывать. Его охватило такое чувство, что пока сумка закрыта, пока он не видит, что в ней, то и упрекать, а тем более обвинять его не в чем. Но стоит открыть сумку, щелкнуть замочком и откинуть верхнюю ее часть, как сразу же он станет уязвимым, и с этого самого момента ему придется опасаться, прятаться и скрывать свои затеи. Он положил сумку на колени и, подняв голову, посмотрел на Жанну.

– Это оно, – сказала она.

– Значит, удалось, – почти обреченно сказал Епихин.

– Ты, Валя, связался со страшным человеком – мне все удается, за что бы я ни взялась.

– Значит, удалось, – повторил Епихин упавшим голосом. Казалось, он надеялся, что все сорвется, и он с легкой душой откажется от безумной своей затеи. Так, наверное, бывает с парашютистом перед первым прыжком – он все ждет, что погода окажется нелетной, что парашютов на всех не хватит, что летчик заболеет и прыжки отменят… Но нет, нет, ребята, – и погода хорошая, и парашютов хватает, и летчик как никогда весел и беззаботен…

И приходится прыгать.

– Значит, удалось, – уже почти неслышно, про себя пробормотал Епихин, чувствуя на коленях тяжесть пистолета в сумке. – Сколько запросили? – задал он самый невинный вопрос из всех, которые подвернулись.

– Две тысячи.

– Долларов?

– Тугриков!

– Вроде многовато.

– Небольшой перебор, конечно, есть, – согласилась Жанна. – Но, понимаешь, Валя, брать подобные вещи у друзей всегда обходится дороже. Это закон. Знакомый врач вырежет аппендицит, и ты заплатишь в два-три раза больше. И еще будешь чувствовать себя в долгу. Человеческий фактор, Валя. Смирись. Тем более что платить-то не тебе, ведь ты не для себя берешь? – Жанна пристально посмотрела в глаза Епихину, но взгляды их не встретились – Епихин неотрывно смотрел на сумку, лежащую у него на коленях.

– И патроны есть?

– Не просто патроны – родные патроны. Это не какие-то самоделки. Твой заказчик будет доволен, да?

– Наверное, я в этом не силен.

– А пользоваться умеешь?

– А на фиг мне уметь? Я не собираюсь им пользоваться!

– Ну-ну! – неопределенно протянула Жанна. – А то мои ребята могут показать, научить, дать добрый совет… А?

– Все в порядке, Жанна, все хорошо, все нормально… Если мне понадобится их добрый совет, я обязательно тебе скажу об этом, ладно?

– Заметано. А что ж ты не полюбуешься на игрушку? Может, я тебе гирю из магазина принесла?

– Чуть попозже, – Епихин вдруг почувствовал страшную усталость, плечи налились тяжестью, и он понял, что не сможет вот так легко, порывисто подняться, чтобы пройти на кухню, в коридор.

– Заводская смазка, – подзадорила его Жанна.

– То есть эта штучка нигде не засветилась?

– Обижаешь, начальник, – Жанна улыбалась откровенно и снисходительно. – Это тоже входит в цену. Так что две тысячи, как видишь, не такая уж и заоблачная цена. Ты уверен, что не хочешь оставить его себе?

– Подумаю, – нашел в себе силы улыбнуться Епихин.

Разговаривая, они старательно избегали слово «пистолет», словно одним этим как-то охраняли себя от той заразы, которая распространялась от него по всей квартире. Похоже, что у обоих было ощущение, что неназванный предмет в сумке был как бы чем-то другим, не столь суровым, безжалостным, опасным, каким он являлся на самом деле. Так часто выпивохи, собираясь купить бутылку водки, избегают называть ее «водкой», у них для этого находится десятки словечек, которые вроде бы и означают то, что нужно, но сама водка остается неназванной. «Может, сообразим? – говорит один. – Как подорожала, стерва! – подхватывает другой. – А хватит одной? Может, лучше три маленьких?» – Иностранец, даже прилично знающий русский язык, не догадается, о чем идет речь. Сказать продавцу «дайте бутылку водки» кажется грубым, даже безнравственным.

Епихин за весь вечер так и не решился назвать пистолет «пистолетом». Игрушка, штучка, забава – все слова были простые и невинные, не имеющие ничего общего с истинной сутью этой зловещей штуковины.

– А знаешь, я все-таки засветился, – неожиданно сказал Епихин. – Для кого бы я ее ни брал, кому бы я ее ни отдавал, но засветился. Это плохо.

– Интересно, – жестковато сказала Жанна. – Оказывается, не я засветилась, а ты… Я, выходит, не в счет?

– Твои ребята ведь понимают, что ты берешь эту штучку не для себя. Значит, для меня.

– А ты кто? – без улыбки спросила Жанна.

– Не понял?

– Вопрос у меня такой возник… Ты кто? Могу ответить вместо тебя… Ты – никто. И звать тебя никак. Понял?

– Нет. Не понял.

– О том, что я живу с тобой… Как бы наша жизнь ни называлась… Мои ребята не знают. Тебя для них попросту нет. Ты для них не существуешь. Где я живу, с кем, на каких условиях… Это их не касается. Да, мы с ними знакомы, да, у нас были общие дела, да, мы уцелели, хотя уцелели не все… А ты-то здесь при чем, Валентин Евгеньевич?

Епихин почувствовал уязвленность. Хотя Жанна его успокоила, она заверила, что ее добрые знакомые ничего не знают о нем, но ее вопросы, ответы зародили в нем обиду. Он поерзал в кресле, сумку с пистолетом снял с колен и положил на пол.

– Как-то ты сурово со мной…

– Ты спросил – я ответила. Ты забеспокоился – я успокоила. Никто в мире, кроме меня, не знает, что ты интересуешься огнестрельным оружием. Но поскольку я принесла пушку в дом, мне нет смысла тебя сдавать. Я в чем-то ошибаюсь?

– Да нет… Просто тон слегка задел.

– Хорошо. Давай объяснимся. Ты заподозрил меня в том, что я тебя сдала. Неважно как – по глупости, неосторожности, по злому умыслу или еще как-то… Неважно. Я заверила тебя, что не сдавала. А если кто и засветился, то я. Я, а не ты. Можешь свои игры продолжать и дальше.

– Игры? Я играю? – возмутился Епихин.

– Мне так кажется.

– Почему тебе так кажется?!

– Легкие нестыковки, – Жанна развеяла перед лицом сигаретный дым. – Легкие нестыковки, Валя.

– Какие?

– Почему тебя так задела цена этого изделия? Ведь деньги-то не твои, их тебе вернут твои заказчики.

– Меня не задела цена… Я просто удивился цене, независимо от того, чьи это будут деньги.

– Почему ты не взглянул на пистолет? Ты до сих пор не решаешься открыть сумку. Ты слишком серьезно к нему относишься. К чужой вещи, к вещи, предназначенной для чужих людей, относятся проще. Ну и так далее. Ладно, хватит об этом… Подобьем бабки. Ты чист. Тебе некого опасаться, кроме меня. А я завязла. Я не имею права тебя сдавать. Даже ради собственного спасения. Ты это понимаешь?

– Вполне.

– Вопрос исчерпан?

– Да. Только хочу тебе напомнить… Я из этого пистолета стрелять не собираюсь.

– Очень хорошо. Меня это устраивает. Мы же договорились – вопрос исчерпан. Забыли. Деньги мне понадобятся завтра.

– Я тебе дам их сегодня.

– Тогда наливай. Я не привыкла к таким разговорам. Хочется выпить. Да и тебе, наверное, тоже. По-моему, у нас что-то осталось, – Жанна поднялась и прошла на кухню.

Тяжело осев в кресле, Епихин слышал хлопок холодильника, стук бутылки о стол, звон стаканов. Потом подали голос тарелки – на пластмассовую поверхность стола они падали, будто спрыгивая с какой-то высоты. Пискнули вилки, звякнул нож, раздался зовущий хлопок пробки и наступила тишина.

Епихин понял, что пора идти.

С трудом поднявшись из кресла, он медленно, будто опасаясь каждого своего шага, двинулся в сторону кухни. На сумку, лежащую у кресла, он так и не взглянул, опасаясь самого ее вида – черная, тяжелая, с обессиленно откинувшимся в сторону длинным ремнем.

В этой сумке затаилось его будущее.

И он не был уверен, что это счастливое будущее.

Михась и Алик даже не заметили, как сильно изменилась их жизнь, как изменились они сами. Казалось бы, ничего столь уж значительного не произошло – несколько странных телефонных звонков в подброшенные три сотни долларов, которые они спустили быстро и охотно. Да, было еще обещание больших денег, десять тысяч долларов на брата при том, что у них не всегда находилось, на что купить по кружке пива…

Это большие деньги.

И нате вам – как бы переродились ребята. Стали строже, молчаливее, уже не орали на всю забегаловку, не приветствовали шумно и радостно Фатиму, когда та подносила им «Невское светлое», разговаривать стали вполголоса, будто скрывали нечто важное, что наполняло их жизнь.

А ведь наполнило – ожиданием и неопределенностью.

И Михась, и Алик словно чувствовали на себе внимание какой-то высшей силы, о которой они ничего не знали, только чувствовали, что такая сила есть, и она проявляет к ним интерес.

В пивнушку к Фатиме заходили молча, протискивались между тяжелыми стульями в самый угол, усаживались спиной к остальному залу и тут же начинали шептаться, стараясь не привлекать к себе внимания. Каждый раз, когда в кармане Михася раздавался телефонный звонок с вибросигналом, Михась вздрагивал, спешно, путаясь в складках подкладки пиджака, лез в карман, нажимал кнопку, боясь опоздать, боясь и в то же время желая, чтобы опять откликнулись те силы, о которых они ничего не знали, но хотели, хотели вступить с ними в сговор.

– Слушай, – сказал однажды Алик свистящим шепотом, отгородившись спиной от посетителей. – Тут у меня мыслишка мелькнула… Все не так просто, как может показаться.

– Ну? – насторожился Михась.

– Мы же его не знаем, а он нас знает. Может быть, даже в этом зале сидит и пивко попивает, на нас поглядывает, усмехается нашей простоватости.

– Ну и что? – повторил Михась, раздражаясь.

– А то, что денег он не даст.

– Почему?

– Потому что мы его не знаем. Поручит что-нибудь рисковое, мы выполним, а он исчезнет. И никаких двадцати тысяч мы не получим.

– И что ты предлагаешь?

– Пусть появится.

– А на фиг?

– Чтобы все было честно.

– Нет, Алик, лучше, чтоб мы его не знали. Я, например, не хочу его знать. Мне так спокойнее. И ему спокойнее.

– А деньги?!

– Пусть дает вперед. Утром деньги – вечером работа. Старый закон.

– А знаешь, в этом что-то есть, – согласился Алик. – Ты сказал ему, что нас двое?

– Он знает.

– Но ты сказал?

– Отвали, Алик. Сказал, и не один раз. И он открытым текстом заверил – по десять тысяч на брата.

– А знаешь, – все тем же свистящим шепотом заговорил Алик, – если он так легко согласился дать нам по десятке, то за хорошую работу мог бы накинуть еще кое-что… А?

– Мысль, конечно, интересная, но только вот что-то он замолчал.. Я бы на его месте вообще затеял переговоры с несколькими ребятами и посмотрел, кто справится лучше, кто покруче…

– Думаешь, мы слабоваты?

– Какая разница, что я думаю! Важно то, что думает он! – Михась замолчал, потому что в этот самый миг в его кармане забился, завизжал мобильник. Михась установил вибрацию самую сильную, мелодию подобрал самую громкую, чтобы почувствовать, услышать мобильник на расстоянии, если он вдруг окажется в другой комнате, в куртке на вешалке, на тумбочке в спальне.

– Да, – сказал Михась негромко. – Слушаю.

– Это я, – прозвучал уже знакомый грубоватый напористый голос. – Узнаешь?

– С трудом… Давно не общались.

– Занимался вашими делами.

– А какие у нас дела?

– Ты где сейчас?

– Пиво с Аликом пьем.

– У Фатимы? – В голосе собеседника первый раз прозвучала неуверенность, он как бы спохватился, что сказал лишнее, выдал себя, оплошал.

Что-то говорил Михась, в трубке было слышно, какие слова подсказывал ему Алик, гул пивнушки доносился до Епихина, а он молчал, приходя в себя от той глупости, которую только что сморозил. Хотелось показать свою осведомленность, мол, все знаю, мол, каждый ваш шаг у меня перед глазами… Вот и ляпнул. Но что делать, что делать, надо как-то выкручиваться…

– Ты тоже здесь бываешь? – спросил Михась, и в его голосе прозвучала улыбка.

– У меня другие вкусы, – ответил Епихин.

– Вот Алик подсказывает – может быть, нам стоит познакомиться, а то как-то неловко получается…

– А зачем? И вам спокойнее, и мне тоже…

– У нас есть повод волноваться?

– Есть, – помолчав ответил Епихин.

– Нам что-то грозит?

– Разве что легкое волнение.

– Это ты за волнение обещаешь нам по десять тысяч?

– Да, так можно сказать.

– Вот Алик интересуется – а заплатишь ли ты, когда мы сделаем свою работу? Не слиняешь ли?

– Деньги получите вперед.

– А не боишься, что мы слиняем?

– Нет, не боюсь, – сказал Епихин и отключил связь – он это делал не первый раз и усвоил, что прием неплохой. Разговор, оборванный на полуслове, всегда дает преимущество тому, кто его обрывает. Собеседник оказывается в недоумении, неопределенности, раздражении.

Михась некоторое время молча смотрел на мобильник, потом поднял глаза на Алика.

– Чудной мужик какой-то… Он, похоже, бывает здесь. Или придуривается. Я спросил, не боится ли, что мы слиняем с деньгами… Сказал, что не боится.

– А что за работа предстоит? Не намекнул?

– Нет…

– Может, стоило спросить?

– Нет… – повторил Михась. – Пусть сам скажет. Чтобы не думал, будто мы дергаемся. Пусть он дергается. Как я понял, ему это тоже не просто сказать. Что-то мешает.

– А почему ты решил, что он здесь бывает? – спросил Алик.

– Сам сказал.

– Так и сказал?

– Нет, он в словах какой-то верткий… Сказал, что знает, где мы пиво пьем, Фатиму знает… Назвал ее по имени. Дает понять, что плотно нас обложил.

– Может, с Фатимой поговорить? – предложил Алик.

– Не надо. Если бы она что-то знала, он бы ее не назвал. Он просто обозначил пивнушку. Тут многие так говорят… Где был? У Фатимы. И мы с тобой так же говорим… Он добился – мы с тобой только о нем и шепчемся.

В этот момент в кармане Михася снова заколотился телефон. Михась посмотрел на Алика, поколебался, вынул мобильник, нажал кнопку приема.

– Да! Слушаю!

– Я забыл сказать главное – в чем будет состоять ваша работа, – раздался в трубке знакомый голос.

– И в чем же?

– Надо убрать одного придурка. Инструмент, подготовка и все прочее на мне. Хлопоты отнимут у вас около часа. У тебя машина есть?

– Нет. И у Алика нет.

– Купите подержанную. За мой счет. Все. Думайте.

И Епихин отключил связь.

Михась сунул мобильник в карман и, не говоря ни слова, показал Фатиме два пальца – еще две кружки.

– Ну? – не выдержал долгого молчания Алик. – И что?

Михась, не отвечая, ждал, пока Фатима нальет пиво, ответит кому-то по мобильнику, потом она долго пробиралась между столиками и, наконец, поставила кружки на стол. Михась подождал, пока она отойдет, снова окажется за стойкой, и только после этого оторвал взгляд от стола и посмотрел на Алика.

– Предлагает кого-то завалить.

– Как?!

– Ну как заваливают… Инструмент, говорит, его, можно об инструменте не беспокоиться.

– Не понял? – Алик прижался грудью к краю стола и постарался заглянуть Михасю в глаза.

– Пистолет предлагает. Понял? Этот мужик предлагает пистолет, из которого мы должны застрелить плохого человека.

– Откуда ты знаешь, что он плохой? – задал Алик дурацкий вопрос.

– От верблюда!

– Так… И по десять тысяч?

– Обещает оплатить покупку машины. Не новой, конечно. Машина вроде того что понадобится нам только на один вечер.

– Какой вечер?

– Когда выйдем на охоту.

После этих слов друзья надолго замолчали. Время от времени, словно спохватываясь, они припадали к кружкам, опять о них забывали, невидяще уставившись в прокуренное пространство. До сих пор в их представлении мерцали только две пачки долларов по десять тысяч в каждой, вокруг этих пачек и вертелись все их прикидки и расчеты. И тут вдруг в благостные мысли ввалился труп, залитый кровью, рев машины, набирающей скорость, визги тормозов, милицейские облавы, допросы, очные ставки со свидетелями и прочая дребедень, от которой стыла кровь в жилах.

– Вообще-то могли и раньше догадаться, к чему дело идет, – проговорил Михась.

– У меня мелькала мыслишка, – усмехнулся Алик, откидываясь на спинку стула. – Но я не решался даже произнести ее вслух, чтоб не накаркать…

– А он вот произнес.

– Что-нибудь сказал о нашем клиенте?

– Ничего. А, нет, сказал… Придурок, говорит.

– Конечно! – фыркнул Алик. – А что еще он о нем скажет… Не будет же он его расхваливать – отец семейства, заботливый, порядочный, щедрый…

– Понимаю, что можно стащить на вокзале чемодан у какого-нибудь растяпы, машину можно угнать, а если попался, сказать, что покататься захотелось. Помнишь, как нам обломился мобильник в фабричной упаковке… Но труп за спиной… Он же от нас не отстанет… Никогда!

– Кто?! – испуганно спросил Алик.

– Труп. Так и будет тащиться за нами по жизни, из-за каждого угла выглядывать, с каждого зеркала смотреть, из темноты подглядывать… Трупы – они такие, с ними лучше не связываться.

– А знаешь, – задумчиво протянул Алик, – ведь и заказчик от нас не отстанет. Чуть кто у него опять на дороге окажется, он сразу к нам – исполняйте, ребята, а не то…

– А что не то?

– Сдам, дескать, вас. Давно ищут.

– А как докажет?

– Он и не будет доказывать… Следы всегда остаются. Он сам эти следы и застолбит. Наверняка записывает наши разговоры. А сейчас голос – как отпечатки пальцев. Не отвертишься. Кстати, и губы тоже имеют свои неповторимые отпечатки.

– При чем тут губы?! – чуть не закричал Михась.

– А при том, – рассудительно заметил Алик. – При том, – повторил он таким тоном, будто высказывал невесть какое глубокое соображение. – Следы, Михась, всегда остаются, хочется нам того или нет. Одного мужика поймали по отпечатку задницы, понял!

– Это как? – не понял Михась. – На заднице есть линии судьбы, линии жизни, ума, любви?! Да?!

– Тот мужик, перед тем как совершить свое злодеяние, долго на скамейке сидел. И отпечатался.

– И что?

– Взяли. Посадили, – вздохнул Алик. – Кто-то видел, что какой-то подозрительный тип долго сидел на скамейке. Подошли, а там отпечаток.

– И что, у него задница не такая, как у всех?!

– Михась… Каждая жопа имеет неповторимые черты… И твоя тоже, между прочим.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Нет, у меня еще есть одно соображение…

– Опять про жопу?

– Нет, про меня… Михась, я – пас. Мне почему-то не хочется заниматься смертоубийством.

– Ну, что ж… На том и порешим, – кивнул Михась. – Когда человек решает заняться незнакомым делом, это всегда кончается плохо.

– Но с другой стороны, новичкам везет, – заметил Алик.

Вместо ответа Михась поднял руку и показал Фатиме два пальца, дескать, нам еще по кружечке, нам бы еще горлышко промочить, поскольку все важные проблемы мы решили и теперь можем спокойно оглядеться по сторонам, не опасаясь, что наши замечательные задницы отпечатаются на ваших замечательных стульях.

– И сухарики! – крикнул Алик. А наклонившись к Михасю, негромко спросил: – Деньги у нас есть?

– Наскребем! – отчаянно махнул рукой Михась. – Где наша не пропадала! Жизнь продолжается, Алик! Жизнь продолжается!

Как и предполагал Долгов, второй ангар был сооружен за неделю, а если быть уж совсем точным, то за десять дней – оставались мелкие недоделки, подчистки, заделки швов и прочие мелочи. Тут же начали устанавливать деревообрабатывающие станки – не самые новые, не самые дорогие, не самые лучшие, но действующие. Долгову удалось переманить десяток специалистов из мелких артелей – одна из них перебивалась в здании Немчиновского вокзала, ставшего вдруг совершенно ненужным, другая – в здании школы, которая тоже оказалась излишней в наступивших счастливых временах. Как бы там ни было, через месяц удалось выпустить первый комплект кухонной мебели с улучшенной обработкой древесины.

Счастью Долгова не было предела – все пять первых, пробных комплектов раскупили за три дня.

Это была победа.

Его расчет оказался верным, и он уже подумывал над тем, чтобы оба ангара пустить на выпуск именно такой вот сосновой мебели. И не только кухонной – в загородном доме она была уместна в комнате, в бане, на веранде, в саду.

Пошли первые заказы. Новая мебель везде оказалась уместной и востребованной.

– Лед тронулся! – радостно кричал Николай Петрович, приветствуя Епихина, который изловчился пригнать два вагона высушенных сосновых балок, завалявшихся где-то в вологодских лесах – это были комплекты трехэтажных коттеджей. На три этажа размахнуться мог не каждый, и дома слегка залежались, зато просохли и казалось, даже звенели при разгрузке.

Подперев кулачком щеку, Катя с улыбкой смотрела на восторги мужа, на смущенного похвалой Епихина, листала какие-то свои бухгалтерские бумаги, но чувствовалось – что-то ее смущало в происходящем. Да, новый стиль мебели, который предложил Долгов, оказался удачным – не только рестораны, дома отдыха, пивнушки, разбросанные по Одинцовскому району, заинтересовались золотистой, цвета натуральной сосны мебелью. Отдельные граждане тоже не остались в стороне, они брали скамьи, столы, стулья, полки, шкафы для своих загородных домов, для кухонь, веранд, даже в садах устанавливали, под деревьями, рядом с мангалами, грилями и прочими достижениями кухонно-кулинарной цивилизации.

Но что-то ее смущало, что-то шло не так. Она присматривалась к мужу, к Епихину, в который раз перелистывала отчетные ведомости, заявки, пересчитывала деньги поступившие, деньги уходящие, но тревога из души не уходила.

Прошло еще какое-то время, и Катя поняла, что вибрация исходит от Епихина – вибрация пространства, нервная вибрация, двусмысленность слов и поступков. Осознав это, она успокоилась, но ненадолго – тревога вернулась.

– Как поживаешь, Валя? – спросила она его как-то вечером, когда они остались одни в стеклянной загородке.

– Как поживаю? – удивился Епихин. – По-разному, Катя, по-разному.

– Денег на жизнь хватает?

– Еще остаются.

– Копишь?

– Нет… Остаются такие деньги, которых много не накопишь. Их копить бесполезно.

– Как же ты с ними поступаешь, с теми, что остаются?

– Трачу! – рассмеялся Епихин. – Еще и не хватает!

– Это хорошо, – кивнула Катя, думая о чем-то своем. – Это хорошо, – повторила она. – Не женился?

– На ком, Катя?!

– Ты как-то говорил, что у тебя завелось симпатичное существо, вроде все хорошо у вас, все складывается… А?

– Не тот случай, – посерьезнел Епихин. – Вот на тебе бы я женился. Не раздумывая.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– Я подумаю, – сказала Катя, и опять тревога легким сквознячком пробежала в ее сознании. Не то говорил Епихин, что-то стояло за его словами. – А как ты себе это представляешь?

– Никак не представляю… Ты спросила, я ответил.

– А куда мы денем Николая Петровича?

– Не знаю… Это твой муж, тебе и решать.

– Муж-то мой, а идея твоя, – она явно переигрывала его в этом шутливом разговоре. Впрочем, шутливыми были только первые слова, дальше пошли такие, что шутливыми их уже не назовешь. Катя шла на это и чувствовала – Епихин к разговору относится серьезнее, чем она. Значит, он не понимает розыгрыша, не понимает, где нужно остановиться и даже попятиться. Не было у него оснований для такого вот разговора, не давала она ему прав так с ней разговаривать. Если он этого не чувствует, то что же получается…

Он глуп?

Или влюблен?

Хотя это одно и то же. И глупость, и влюбленность толкают людей на безрассудство, и те, и другие живут в стороне от здравого смысла. И никто не знает, как они поступят в следующий момент. Да они сами этого не знают.

Епихин почувствовал ее состояние, спохватился, понял, что переступил какую-то невидимую черту, что разговор не мог быть сразу столь откровенным, его надо бы растянуть на несколько недель, месяцев, постепенно наполняя собственной готовностью идти дальше. А сразу… Нет, это ошибка.

– Ладно, – сказал он с улыбкой. – Пошутили, и хватит.

– Так это были шутки? – разочарованно протянула Катя.

– В каждой шутке только доля шутки!

– А я слышала, что в каждой шутке лишь доля правды, – Катя удивленно вскинула брови.

– Смотря кто шутит, – Епихин опять втянулся в разговор. – Смотря с кем шутишь, о чем, зачем… Ну и так далее.

– А ты зачем шутишь? – Катя сознательно делала разговор чуть жестче, чуть определеннее, чем Епихин, вынуждая его говорить больше, чем он сам был готов. Епихин уже жалел о своих словах, он не собирался дойти до такой определенности, он хотел ограничиться намеком, который Катя не столько бы услышала, сколько додумала бы, намеком, который она сама бы для себя и придумала. А ему приходилось выплескиваться, произносить слова, к которым он не был готов. Ему важно было создать лишь ощущение легкой и ни к чему никого не обязывающей влюбленности, увлеченности.

– А я и не шучу! – брякнул Епихин совершенно неожиданные для него самого слова. – Я не умею шутить! Бог не дал мне необходимого лукавства! Игривости мышления… Кто-то произнес слова… Легкость необыкновенная в мыслях… Так вот мне этого не дано.

– Ты скучен и уныл? – улыбнулась Катя. – Разве в этом признаются красивой женщине?

– Красивой женщине можно признаться в чем угодно, – ответил Епихин и сразу понял, что слова получились хотя и красивыми, но глуповатыми. Он понадеялся, что Катя этого не заметит и услышит в них лишь комплимент.

Катя услышала все, что можно было – Епихин в панике, Епихин глуп, Епихин сейчас поднимется и уйдет.

Так все и случилось.

– Завтра еду в Можайск, – сказал Епихин, поднимаясь. – Приеду после обеда. Скорее к вечеру.

– Буду ждать с нетерпением.

– Меня? – Он обернулся уже от двери.

– Нет, добрых вестей из Можайска, – Катя улыбнулась. – Там ведь намечается неплохой заказ?

– Неплохой, – согласился Епихин и уже за порогом махнул рукой.

Она в ответ игриво помахала ему пальчиками, давая понять, что разговор помнит и смысл его усвоила вполне. А едва за Епихиным закрылась дверь, Катя посерьезнела и опять, подперев кулачком щеку, невидяще уставилась в дверь, за которой только что скрылся снабженец мебельной фабрики и соучредитель с небольшой долей.

– Ну-ну, – проговорила Катя раздумчиво.

Епихин быстро шагал по Немчиновке в сторону платформы электрички. Он не сожалел о неожиданном разговоре с Катей, несмотря на всю его шаловливость и даже рискованность некоторых слов. Ему нужно было создать ощущение смутных, неопределенных, необязательных отношений с Катей. Пусть дальше будет то, что будет, но сейчас, до того, как начнутся события, ему нужна была невнятность отношений, чтобы потом, когда все случится, у него были бы развязаны руки. Завяжется что-то с Катей – пусть, это ничему не помешает, не завяжется – тоже приемлемо, но в любом случае у него будет возможность поступать как он решит. Одно его беспокоило – он хотел избежать преждевременной определенности в их отношениях. Когда все случится, на него может пасть подозрение – не он ли освобождал себе место рядом с Катей, с молодой и красивой вдовой, владеющей большей частью фабрики. Но пока можно было не беспокоиться. У него достаточно времени, чтобы исправить некоторые промашки сегодняшнего разговора. А если все завяжется всерьез… Ну что ж, так тому и быть, это вовсе неплохой вариант. Потом, через некоторое время можно будет разобраться и с Катей.

– Разберемся, – пробормотал Епихин вслух. – Во всем разберемся, дорогая. И с твоими шуточками, и с моими… У нас будет время понять, сколько в наших шутках правды и сколько в нашей правде шуток.

На Белорусском вокзале Епихин позвонил из автомата Михасю.

– Это я, – сказал он напористо. – Есть проблемы?

– Проблем нет… Мы решили пасануть.

– Все понял. Вам нужен аванс. На Савеловском вокзале двадцать седьмая ячейка. Шифр – сегодняшняя дата. Там сообразите. По тысяче долларов на брата. Оденьтесь во что-нибудь неприметное. А то слишком уж вы яркие… Личности.

– А если слиняем?

– Не получится. Дороже обойдется.

– Почему мы?

– Так легли звезды, – и Епихин повесил трубку.

Епихин чувствовал, что нечто подобное должно произойти, и не был обескуражен отказом Михася. Киллеров нельзя нанимать, сказал он самому себе. Нанятые ненадежны и продажны. Если заказанный предложит им чуть больше, они запросто завалят тебя самого. Киллеров нельзя нанимать, повторил он вслух, киллеров надо растить, воспитывать, лелеять…