Текст книги "Выигрывать надо уметь (сборник)"

Зина пришла, когда коньяк уже кончился и Юра только успел открыть бутылку шампанского. И хотя ни он, ни Валера еще не видели остановившейся в дверях Зины, оба почувствовали – в мире что-то изменилось, что-то пошло не так, что-то кончилось.

– По какому случаю праздник? – спросила Зина отрешенно. Она даже смотрела куда-то в сторону, не в силах видеть ни Юру в парадном синем костюме, ни усатого Валеру в майке и трусах.

– Представляешь, Зинуля, нашел деньги… – начал Юра и замолчал.

– Нашел все-таки… Нет, Юра, ты их украл. Украл и пропил.

Не добавив больше ни слова, Зина вздохнула и пошла со двора. И пока был слышен четкий, гвоздевой стук ее каблучков об асфальт, Юра и Валера не пошевелились. Лишь когда каблучки затихли, когда их перестук затерялся в шуме листвы, журчании воды из крана, в невнятном гомоне, исходившем от бетонных громад, только тогда Юра перевел дух и обреченно потянулся к шампанскому. И Валера вздохнул, опасливо покосившись на дверь, из-за которой слышался нарастающий Танькин плач.

ПОКАЯНИЕ

– Ну что, решил? – спросила Света, едва я открыл глаза. Она, конечно, давно уже не спала – лежала и, глядя в потолок, готовилась к разговору. А я, еще не проснувшись, еще там, во сне, решил, что ни на какие разговоры не поддамся. Нужно ведь иногда совершать поступки, за которые можно уважать себя. Пусть они окажутся глупыми, разорительными, смешными, но они будут. Поступки, а не вынужденные, вымученные шаги. В самом деле, действительно ты живешь на белом свете или тебе все это снится? Жизнь без решений, когда от тебя не требуется ничего, кроме отправления необходимых надобностей – служба, семья, друзья… Оглянешься назад и не знаешь, год ли прошел, десять лет, на пенсию выходишь или стаж молодого специалиста заканчивается.

– Ну что решил? – спокойно повторила Света.

Ничего я не ответил. Неподвижно и умиротворенно лежал под одеялом. Ни одной напряженной мысли, ни одной напряженной мышцы. Ноги вытянуты, руки на груди, голова чуть приподнята. Говорят, есть какие-то кочевники – день идут, ночь идут, устанут, сил нет, тогда они ложатся на землю в такую вот позу, что-то там себе внушат и через десять минут встают свеженькие, полные сил и здоровья. И снова идут. Мне бы вот так же! Только не знаю – какие такие истины внушить себе, чтобы встать бодрым и уверенным?

– И когда ты намерен это сделать?

Конечно, я понимаю этот вопрос. Вернее, его коварство. Света не доверяла мне. Она и замуж вышла, надеясь на меня будущего – удачливого и беззаботного. Но теперь, когда этой надежды уже не стало, она все-таки находила в себе силы жить со мной, можно сказать, образцово.

– Ты же знаешь, что завтра это будет ни к чему, – сказал я.

– Да, ты прав. Завтра, пожалуй, будет уже поздно. Ты прав.

Это было благородно с ее стороны – она отказывалась от авторства на решение. Света считала меня человеком тихим, попросту говоря, слабаком, и хотела с самого утра придать мне решительности. Как будто для этого нужна решительность… Здесь требуется нечто другое – самопожертвование, скажем так. Да, я должен пожертвовать собой… ради себя же. Мне предстоит отказаться от своих мыслей, настроений, желаний, чтобы потом мне же было хорошо и уютно на этом свете. Вот только одно беспокоит – хорошо и уютно будет уже не мне, а тому, другому, в которого я превращусь. Надо же, а знакомые будут здороваться со мной и думать, что я – это и есть тот самый, настоящий. На самом деле это будет другой человек, о котором мечтала в девичестве моя жена и который до сих пор ходит за мной по пятам, соблазняя и подзуживая…

Света вздохнула, встала с кровати и подошла к окну. А у меня тут же будто счетчик сработал: месяц моря и солнца, два часа настольного тенниса ежедневно, одна хорошая книжка в неделю и сто рублей к зарплате. Поставил, можно сказать, диагноз. Глядя на людей, не могу удержаться, чтобы не подумать, как приблизить их к наилучшему варианту. Профессиональная привычка – восемь часов каждый день я думаю над тем, как улучшить конструкции разных хитрых и не очень хитрых машин.

– Когда вернешься? – спросила Света после завтрака.

– Как обычно… После шести.

– Позвони мне, ладно? Только не забудь. Сразу и позвони.

– Железно, – улыбнулся я, оценив лукавство ее просьбы.

– Мне не нравится твое настроение, – она подозрительно посмотрела на меня, раздумчиво так посмотрела, будто прикидывая возможные неприятности.

– Мне тоже.

– И все-таки оно мне не нравится, – повторила она. – Какой-то ты игривый… Слушай, это очень важно. И не только для тебя. Ты понял? Это важно для всех нас, ты понял?

– Обязательно тебе позвоню. Кровь из носа.

Люблю свежий воздух. Он кажется мне упругим и мускулистым. А комнатный, даже если он и чистый, – вялый… Как тающий на солнце холодец. Поэтому хожу на работу пешком. Пять километров – час ходьбы. Иду и с улыбкой смотрю на обгоняющие меня автобусы. Они так набиты потными, сдавленными и злыми человеческими телами, что почти всегда из их дверей торчат ноги, руки, папки… А я дышу полно, ноги охотно отмеряют расстояние. Легкие очень благодарны мне за эту прогулку, и желудок мой любит меня, и сердцу своему я тоже нравлюсь. Оно в знак признательности никогда не хнычет и не капризничает. И мне приятно разговаривать со своими органами, приятно выслушивать их четкие рапорты о готовности к рабочему дню. Я чувствую себя умелым и любимым руководителем.

Но сегодня все было иначе. В груди что-то болезненно ныло, как, наверно, бывает перед опасной операцией или в середине осени при виде массы опавших листьев. Ноги стали тяжелыми, сердце суетилось, словно хотело показать, что оно страшно занято и разговаривать ему со мной просто некогда.

Нашего шефа звали Анатолий Никодимыч, за глаза все называли его Аншефом. Он знал об этом и гордился своей кличкой.

Аншеф…

А никакого решения я вовсе и не принял. Нет у меня никакого решения. А может, есть? Где-то глубоко во мне набирает силу маленький росточек сегодняшнего поступка, за который меня уважает только один человек – Аншеф. Все хотят, чтобы я пошел к нему на покаяние. Сейчас вот зайду в отдел и первый вопрос: «Ну что? Ну как? Ходил? Смотри, а то поздно будет». И спортсмен Костя спросит, и зам, и Екатерина Петровна, и даже наша чертежница Оля… Их всех объединяет сочувствие ко мне, и все они в душе гордятся своей, пусть тайной, крамольной, но все-таки солидарностью с опальным и обреченным товарищем.

Сегодня иду медленней, чем всегда, и опаздываю, наверно, уже минут на пять. Но вместо того, чтобы ускорить шаг, я замедляю его. Раньше это прозвучало бы как нарушение трудовой дисциплины, не больше. Но сейчас… Сейчас – это вызов. Наглость!

Что делать… Я не мог прийти раньше. Поверьте мне несчастному, поверьте мне убогому – автобусы не ходили, потому что колеса у них полопались, а над троллейбусами провода оборвались… Бывает. Извините, простите, я больше не буду, никогда в жизни не повторится. Бежал всю дорогу, я падал и спотыкался, поднимался и снова бежал, утирая на ходу пот и слезы…

Плевать.

Я медленно вошел в отдел, тщательно прикрыл за собой дверь. Каждый что-то делал, и когда появился я, они не изменили поз, но все дружно уставились на меня… Ну и тишина…

– Здравствуйте, – сказал я.

Никто не ответил. Не потому, что они уже боялись здороваться со мной, нет. Они считали, что не стоит заниматься такими пустяками, когда решается судьба человека. Моя судьба. Они работали здесь годами, в этой конторе, некоторые – десятилетиями, и уже не представляли себе иной жизни, а увольнение воспринимали как трагедию, крушение всех надежд, катастрофу, после которой остается только подыскать место среди холмиков, там, за городом, по дороге в аэропорт. Видя их ужас за меня, я почувствовал, что тоже начинаю бояться, еще сам не зная чего. Страх просачивался в меня, как вода в поврежденную подлодку… Неужели мне уже не всплыть?

Я подошел к своему столу, перевернул листок календаря, не торопясь снял и протер очки, сел. Ну вот, можно приступить к работе. Как говорится, с богом… Как говорится, поехали… Как говорится, понеслась… душа в рай на рассвете.

Нечаянно подняв глаза, я вдруг увидел, что на меня смотрит Оля. Я даже укололся о ее взгляд – такой он был пронзительный. Ну в самом деле, в упор, с двух метров, исподлобья, из-под челки – глаза. Ужас! Я не выдержал и отгородился ватманом. Так-то лучше. Я работаю. Все спокойно, ничего не случилось, я работаю. Я очень занят. Все. И оставьте меня в покое.

Оля… Гимнастика, дневной институт и пара платьев с обложки журнала мод. Она здесь не останется. Это хорошо – не успеет пропитаться осторожностью, боязнью потерять стаж, больничные, выслугу лет и прочие пенсионные льготы. Отработает два года и пойдет в институт. Найдет парня. Не меня. Отличного парня в белой рубашке и в синих штанишках с ярлыком на заднем кармане. Это будет другой человек, не я. Жаль!

Мне могут сочувствовать, меня могут жалеть, некоторые даже возненавидели. Пусть. Зато у меня осталось право уважать себя, право, о котором знаю, наверно, только я. Собственно, это даже не право – чувство. Вот так, мол, не сплоховал, не придется теперь оправдываться и просить прощения. У самого себя. Казалось бы, чего проще – отпусти себе свои же грехи и ступай с богом. Ан нет. Не получается. Не отпускают, грехи-то ноют, саднят.

Первым подошел спортсмен Костя. Даже не подошел – поднес ко мне свои роскошные плечи. Он носил их гордо и вызывающе, как носят груди пышные самоуверенные красавицы. И так же, как красавицы, он никогда не упускал случая поиграть ими, а то и несколько обнажить свои плечи-груди. Спортсмен был единственный человек, которому я не мог поставить диагноз. Физически он – само совершенство. Прическа, лицо, фигура, манеры, позы, костюм – нет, я бессилен.

В отделе спортсмен был на особом счету, вернее, на особом положении. А вся особенность заключалась в том, что он ничего не делал. Не было ему работы. Был значок мастера спорта и обязанность – защищать спортивную честь нашей конторы. Спортсмен получал ставку старшего инженера, без опозданий приходил в отдел и целыми днями с безысходной тоской смотрел в окно на самолеты, которые круто набирали высоту прямо напротив наших окон. Но страдал он в основном зимой, а с весны до осени с небольшими перерывами ездил на сборы, тренировался, состязался и хотя ничего кроме грамот не привозил, наше руководство очень гордилось им. Его грамоты были единственным украшением спортивной витрины.

Недели три назад, когда спортсмен Костя привез бронзовую медаль и его имя появилось в газетах, Аншеф устроил банкет с шампанским. Спортсмен сидел радом с директором, и на его животе висела медаль, похожая на золотую. Оля, устроившись неподалеку, не сводила с Кости сияющего взора и чокалась только с ним. «Может, ты и со мной чокнешься?» – спросил я. «Снимите сначала свои очки или хотя бы поменяйте оправу!» – ответила она весело. Я только пожал плечами. Переходный возраст… С тех пор она почему-то считала, что мы в ссоре и дерзила, как только могла. Если бы она не так мне нравилась, я бы сказал, что она просто хамила. Спортсмен водил ее в кино и был на должности старшего инженера, а я ее в кино не водил я был на должности младшего инженера. И потом она была уверена, что я влюблен в нее. В глазах девушки, которая влюблена в другого, нет большего недостатка…

– Ну что? Ты был у Аншефа? – спросил спортсмен, закрыв мир плечами.

Я отрицательно покачал головой – не был.

– Ну и дурак. Дурак, говорю, понял? – Он разочарованно посмотрел на меня и выпятил сочную нижнюю губу. Женщинам такие губы идут, но мужчинам… Как лента в кудрях. – Благородство – это хорошо, – продолжал он. – И принципиальность. И смелость. Но, парень, все это хорошо на ковре, на ринге, на помосте, но не здесь. Чтобы быть хорошим человеком, мало быть хорошим человеком, надо еще, чтобы имелись люди, которые бы ценили это. А кто тебя здесь оценит? Аншеф? Зам? Я? Нет, я тоже не оценю. И даже Оля посмеется над тобой, верно, Оля? Ты меня понял, парень? Физкульт-привет!

Потом подошел зам – выгладить брюки, сменить галстук, постричься по-человечески, а потом немедленно на пенсию и ежедневно по двенадцать часов с удочкой на берегу реки в сосновом бору. Он лучше всех нас знал дело. В пятьдесят восемь своих лет он стригся под бокс и носил чубчик. Зам вот-вот должен был уйти с повышением, и ему нужна положительная характеристика. Куча детей, куча родственников, куча еще чего-то… да, ему позарез нужна квартира.

Он облокотился о мой стол и тяжело вздохнул. Потом оглянулся по сторонам, чубчик пригладил и негромко сказал:

– Надеюсь, вы знаете… как я к вам отношусь?

– Конечно, Степан Кузьмич.

– Знаете, что я посоветую? Согласитесь, я могу вам кое-что посоветовать?.. Так вот, есть кнут и есть обух… Вы меня понимаете? – он больше ничего не сказал. Еще раз вздохнул, посмотрел на меня долгим и каким-то прощальным взглядом и отошел к своему столу.

Еще через полчаса подошла Екатерина Петровна. Она молча подождала, пока я доведу линию, допишу абзац, подниму голову.

– Митя, я старый человек, многое видела, через многое прошла, многое через меня прошло… Не перебивайте меня, Митя, вы молоды, у вас прекрасная жена, вот-вот будет ребенок. Ведь вы не забыли, что у вас будет ребенок? Митя, Оле пока ничто не угрожает, этого вы добились, но сходить к Аншефу придется. Придется, Митя. И еще – Митя, не считайте меня испорченным человеком, ладно? Все-таки я женщина, и мне почти пятьдесят лет. Я не говорю – идите и бухайтесь в ноги. Но это же самое можно сделать достойно.

Обед. Перерыв.

Без двух минут двенадцать все чинно, но на скорости вышли из отдела и помчались по коридору, рождая ветер, – надо было успеть в буфет, пока не выстроилась очередь и не кончился кефир.

Остались я и Оля. Я видел, что она хочет что-то сказать, но не решается. Зная, что это будет касаться меня, а исходить от этой дикой девчонки с косо обрезанной челкой, я вдруг заволновался. Сам не знаю отчего. Ведь мне не нужно было ничего говорить, предпринимать… Я только ждал, сидел и ждал.

Прошло минуты три. Я поднялся и, натыкаясь на углы столов и чертежных досок, направился к выходу. Прошел мимо нее, она осталась сбоку, позади…

– Дмитрий… Алексеевич! – Ее голос был напряженный, а может, мне это только показалось, ведь она говорила не оборачиваясь.

– Да? – сказал я как можно беспечнее.

– Дмитрий Алексеевич, вы… вы… – она подбежала и, откинув со лба волосы, посмотрела мне прямо в глаза. Странно, почему я до сих пор думал, что она невысокого роста, ведь она всего на два или три сантиметра ниже меня. Да, не больше, на два или три. Скорее всего, на два с половиной. Ну вот… Ну вот… Доигрался, дождался, допрыгался дурака кусок… Еще секунд пять, и я полезу за платком, начну протирать очки и говорить что-то до конфуза бессмысленное.

– Да? – сказал я и кашлянул.

– Дмитрий Алексеевич… – она схватила меня за руку, пожала ее и, на мгновение смутившись, неуловимо быстро чмокнула в щеку. Потом повернулась и, распахнув дверь, выскочила в коридор. Затих стук каблучков, все затихло.

Ну вот, этого еще не хватало… Я подошел к окну. Внизу через площадь шагал спортсмен Костя – он боялся потерять форму и пешком ходил обедать в кафе.

Я вернулся к своему столу, сел и снял очки. И мир сразу потерял резкость, стал зыбким и расплывчатым. Шкафы, столы, окна словно начали таять – они сделались по краям прозрачными, наложились друг на друга. И сразу вспомнился сегодняшний сон. Он снился мне всю ночь, причем все время повторялась одна и та же сцена, как в фильме, который крутят без перерыва. Но фокус был в том, что сон ничем не отличался от того, что произошло в действительности, и ужас, который я пережил вчера днем, за ночь повторился, наверно, раз двадцать.

…Наш отдел. Все сидят на своих местах. Входит Аншеф. Глядя на него, можно сразу сказать, что это человек, который никогда не простит вам вашей ошибки, как, впрочем, не простит он вам и своей ошибки. И вот он принимается отчитывать Олю, не стесняясь запрещенных приемов, не считаясь с тем, что она не может возразить ему, потому что она еще… ребенок.

– Мы вас приняли не для того, чтобы вы кокетничали здесь. Вы на работе и должны работать. Если вы не хотите работать или не можете работать – подавайте заявление и убирайтесь по собственному желанию, пока у вас есть возможность убраться по собственному желанию.

– Хорошо, Анатолий Никодимыч… Я подам…

Оля сидит, нагнув голову, и видно только, как выкатываются, отрываются от ресниц и падают на чертеж редкие крупные слезинки. Она сидела над ним три дня. Текут слезы, течет тушь по ватману…

И вдруг я чувствую, что эти слезы капают мне на голову. Каждая слезинка – как вбитый по самую шляпку гвоздь. Один за другим они с хрустом входят в мой череп, и вот уже весь он покрыт ребристыми металлическими шляпками. Какая боль… Я не вижу, кто забивает эти гвозди, но знаю – Аншеф. И я стараюсь сжаться, стать меньше. Так можно бояться только во сне.

И тут я замечаю, что мой язык уже не подчиняется мне, он подчиняется какому-то другому, спокойному, уверенному человеку, который, оказывается, живет во мне. И в то время, когда я весь замираю от ужаса, этот человек оживает и начинает говорить сначала про себя, потом все громче, громче, и вот его уже слышат окружающие…

– Можно, конечно, иметь разные мнения, но я считаю, что Оля неплохо работает… И так думаю не только я…

– Кто еще так думает?! Кто? – Аншеф, не поворачивая головы, медленно обводит всех взглядом.

Все молчат.

С застывшим лицом, без всякого выражения продолжаю:

– Анатолий Никодимыч, вы при мне обещали кому-то устроить его дочь на место Оли. Может быть, непорядочно с моей стороны говорить об этом, но я думаю, что порядочность – качество не только для подчиненных.

Замолкаю, не в силах сказать больше ни слова. У Аншефа такие глаза, словно он наслаждается звуками моего голоса. Они томно полуприкрыты и смотрят куда-то сквозь меня…

Я надел очки. И мир принял свою обычную форму, подтянулся и вроде бы даже откашлялся, чтобы сказать что-то важное.

– Ну что? – это был зам. Оказывается, перерыв уже кончился.

– Нет, не собрался, – сказал я.

– Напрасно, – заботливо проговорил зам. – Он до обеда был у себя.

Потом спортсмен Костя.

Я покачал головой. Нет, не был. Он внимательно посмотрел на меня и постучал костяшками пальцев по столу – дурак, мол.

Потом еще кто-то, еще… Я сидел и тупо смотрел в чертеж. Ощущение, как во сне: надо бежать – не можешь, надо крикнуть – один только хрип, надо обернуться – тоже нельзя. Люди говорят что-то очень важное, для тебя важное, перед глазами корчатся в сочувственных гримасах их лица, плавают в замедленных жестах руки, а ты ничего не слышишь. А если слышишь, то не понимаешь и остаешься совершенно равнодушным ко всему этому…

Телефонный звонок вошел в меня, как бурав.

– Тебя, – сказал спортсмен. – Жена.

– Да, – сказал я в трубку.

– Митя, это я. Ты уже говорил с…

Пока она молчала, я вспомнил все, что она мне говорила, представил все, что еще скажет. Комната в чужой квартире за сорок рублей из моей сотни, а еще пальто к осени, ботинки к зиме, плащ к весне, чулки к Новому году… А у людей телевизоры, проигрыватели, поездки, гости…

– Ну смотри, – сказала она тихо. – Смотри.

Я подождал, пока она положит трубку, послушал отбой – частые нервные гудки. Потом вернулся к своему столу, смел с него резиновые крошки, спрятал карандаши в ящик, свернул чертежи, еще раз перевернул календарь, теперь уже на завтра, подтянул галстук, застегнул пиджак, поднялся и направился к выходу.

– Бог в помощь! – сказал спортсмен.

А Оля посмотрела на меня так, будто я шел в клетку к тигру – почти с ужасом. И остальные молча проводили взглядами до двери. Уверен, что когда дверь закрылась за мной, они все посмотрели друг на друга. Ну что ж, со мной их молитвы… Молитвы, не больше.

Черная, обитая дерматином дверь со стеклянной табличкой на уровне глаз надвигалась на меня медленно и неотвратимо. Дверь все росла, увеличивалась, пока не закрыла собой все пространство. Я коснулся лбом ее холодной поверхности. За ней – тишина. Опасность. Неожиданность.

– Можно? – спросил я из коридора.

– Входите, – ответил он, не глядя. Бросил это слово, как бросают медяк в шапку надоедливому нищему, отвернув лицо в сторону, чтобы не вдохнуть неприятный запах.

Я остановился у двери. Опустил руки и скрестил их внизу, на животе. Аншеф очень правильно сидел за столом, как учат сидеть первоклассников. Что-то писал. Энергично и недовольно. Потом бросил ручку на мраморную подставку, прочел написанное и поднял глаза. Большие, почти прозрачные глаза. За тяжелыми квадратными очками они шевельнулись, как медузы в аквариуме. Да, по утрам – тысяча приседаний, еженедельно – марш-бросок на тридцать километров… И костюм, этот ужасный коричневый цвет…

– Я слушаю, – еще один медяк.

Слова, которые я говорил, тонули в его глазах, как камни в болоте. Буль! – и снова спокойно и гладко. Буль! Буль! – опять тишина и невозмутимость. Его глаза проглатывали слова, не меняя выражения, даже не двигаясь. И только за большим толстым лбом чувствовалось какое-то движение, только там расходились круги от моих слов.

Я замолчал, а он все продолжал смотреть на меня, словно ожидая услышать невесть что…

– Прийти-то вы пришли, и извиниться – извинились, а вот раскаяться в своем поступке – не раскаялись.

Он встал, подошел к окну, заложив руки за спину, принялся рассматривать горизонт. Потом резко обернулся.

– Молчите? Значит согласны? Думаете, я не знаю, почему вы пришли? Страшно вам. Квартира нужна. Должность. Денюжки, – он посучил пальцами перед моим носом. – Ну?

Я замолчал. Но почти с радостью почувствовал, как заворочался во мне тот самый нахал, опять заворочался, будто учуял что-то.

– А за ту девицу, прости господи, чего это вы вздумали заступаться?

До сих пор помню, как перед поцелуем, самым первым, запрещенным, ночным, у меня налились тяжестью губы. Они казались мне громадными и какими-то несуразными, как после обезболивающего укола. А перед дракой, когда отступать поздно или нельзя, наливаются тяжестью руки. А при желании удрать – ноги. Сейчас я почувствовал, как тяжелею весь, задубеваю…

– Романчик?! – две зеленоватые медузы замерли у самого моего лица.

А дальше я помню только, как бесчувственно взлетела моя рука, как отпрянули побелевшие медузы и глухо хрустнули под ногой квадратные очки.

Дверь с табличкой отчалила от меня и поплыла, покачиваясь и уменьшаясь в размерах. Странное дело – в душе вдруг стало легко, будто освободилось место для других желаний и поступков. Наступила такая освобожденность, будто я, наконец, сделал очень нужное и важное дело, приступить к которому долго не решался.

Оля встретила меня напряженным взглядом – ну что, дескать? Это так понятно – своим покаянием я должен освободить ее от зависимости и вины передо мной. Она тоже хочет быть свободной. И зам ждал меня с нетерпением – я должен был снять тяжесть с его души. И Екатерина Петровна…

– Ну что? – спросил спортсмен. – Уладил? Утряс? Ублажил?

– Все в порядке! – бодро ответил я. И главное – искренне. Все придирчиво посмотрели на меня и не обнаружили фальши ни в улыбке, ни в голосе.

– Ну и слава богу! – облегченно перевела дух Екатерина Петровна.

Все задвигались, заговорили одновременно, спортсмен даже хохотнул удовлетворенно, только Оля молчала, смотрела на меня в упор из-под челки и молчала. Она мне не поверила. Какой молодец!