Текст книги "Ожидаемое забвение"

«Утром я блины готовлю…»

 
Утром я блины готовлю,
Чищу лук, затем картошку.
А потом латаю кровлю
И сгребаю снег с дорожки.
 
 
Курам зернеца насыплю,
Дам теленку Мишке сена,
Чтобы вырос к лету сильным
И бодливым непременно!
 
 
А когда завечереет,
Суп покушаю, котлеты.
Душу рифмы одолеют —
Становлюсь опять поэтом!
 

Я – дворянин!

 
Я – дворянин! Мое поместье
В общественном дворе. Чуть свет
Я пробуждаюсь, бодр и весел,
Забот особых на день нет!
 
 
И вот уже заварен в кружке
Чай! Из хрущевки в угол свой
Иду на зорюшке откушать
Напиток с горькою травой.
 
 
Неспешно пью, смакую важно,
Прогуливаюсь между тем
От коммунальных темных скважин
До ямы мусорной затем.
 
 
Моя законная тропинка
И не закованная власть.
Придуманная «серединка»,
Нуждою даденная сласть.
 
 
Хотя бы так… хотя бы это….
И пусть я дожил до седин,
Как подобает в высшем свете,
Откушал чай. Я – дворянин!
 

Тогда я думал…

 
Тогда я думал, что беда такая
Меня уж не настигнет никогда.
Мать умирала, тихо завещая,
Чтоб я был добр во все свои года.
Чтоб старых почитал и верил в Бога,
Берег природу, злато не копил
И шел одной, но верною дорогой,
Насколько хватит мужества и сил.
Я так и делал, вопреки соблазнам
И прочим поворотам, виражам.
И углублялся, расширялся разум,
Не по часам, вестимо, по годам.
Мне верилось с наивностью подспудной,
Что с болью в сердце буду жить одной,
Хотя и этот груз нести мне трудно
Под трепетно мерцающей звездой.
Тогда я думал… Нет, тогда не думал,
Предположить, конечно же, не мог,
Что в день, когда метели злые дули,
В степи погибнет юный мой сынок.
И вот повержен я опять судьбою,
С кровоточащей раною в душе,
Но белый свет не сращиваю с тьмою,
Не по бурьянистой, глухой меже —
Идти я продолжаю той дорогой,
Завещанной мне матерью святой,
К народу благосклонен, верю в Бога
И птах кормлю суровою зимой.
И думаю… о чем бы не подумалось,
О чем бы не привиделось во сне,
Мой век истек. С полей ветра подули.
И лица их мерещатся в окне.
 

«Когда отступит смертная жара…»

 
Когда отступит смертная жара
И явится с небес прохлада божья,
Я позабуду, как я жил вчера,
Хотя ожоги и целы на коже.
 
 
Еще я не растратил весь запас
Той силы духа, тела, что с рожденья
Я ощущал в худой и добрый час,
Не веря в заполошное забвенье,
 
 
И буду бесконечно жить и жить,
Воспринимая радость и печали.
Простивши, зла не ведая, любить
Жару… и всех, кто смертью угрожали.
 

Обратная дорога

 
Обратная дорога.
Обманная судьба?
Я не дошел до Бога
Три шага… или два…
И силы на исходе,
Истаял жизни срок,
А ум за ум заходит,
А запад – за восток.
Обратная дорога.
Я повернул лицо…
За долом, за отрогом
Родимое крыльцо,
Родимое окошко
И молодая мать,
Ржаного хлеба крошки,
Тепло и благодать.
И я, мальчишка с кружкой,
А кружка велика.
Война. Корова Лушка
Дала нам молока.
Я пью его. Какое
Оно! Как льется в рот!
Оно… оно парное,
Оно вкусней, чем мед!
А мед какой… Не знаю,
Не ел и не видал.
Минутку поиграю.
А мать: «Еще ты мал.
Пей молоко из кружки,
А кружка велика!
Буренка наша Лушка
Еще даст молока!»
Я пил и пил. И с каждым
Глотком я рос и рос.
И вот таблица: «Дважды…»
Открылся мне вопрос.
И вот уж Гоголь, Пушкин.
Я вижу далеко.
Вот съедена горбушка,
Bсе выпил молоко.
Мать плачет у калитки,
Седая мать моя.
Дорога. Жизни пытки.
Холодная земля.
О, как бежал я резво,
Бежал я налегке.
Не на ногах порезы —
Порезы на душе.
И что я делал в спешке,
Сегодня – пыль и прах.
И вот с большою плешью,
Печаль-тоска в глазах.
Исчезла вдруг дорога —
Как не было ее!
Я в двух шагах от Бога.
«Тебе отдам я все, —
Услышал голос строгий, —
Входи в небесный Дом».
Я повернулся к Богу
Заплаканным лицом.
 

«Позабудутся обиды…»

 
Позабудутся обиды,
Не забудется беда.
Что-то слышал, что-то видел,
Сомневался? Никогда!
Жизни шлейф не размотался,
Комом под ноги упал.
Я по белу свету шлялся,
Сам не знал, чего искал.
Ветры злобно обдували,
Обжигал июльский зной.
Люди взором провожали
И гадали: «Кто такой?»
И молили они Бога,
Затворившись на замки,
Чтоб вела меня дорога
Прямиком на Соловки,
Дескать, будут там сердечно
Рады братья во Христе.
Хорошо, что жизнь не вечна,
Жизнь во всей своей красе.
 

«Засыхает калина…»

 
Засыхает калина
У окна моего.
А в душе не кручина,
Тихо там и светло.
Мать, я чувствую, рядом,
Добродушно глядит.
«Я, родименький, рада, —
Она мне говорит, —
Что ты Богу угоден,
Сын желанный земли,
И в российском народе
Знают песни твои.
Потому и кручина
В этот день не гнетет.
Молодая калина
Под окном прорастет».
 

«Пожизненная пытка…»

 
Пожизненная пытка —
Лукавство и тычки.
Я не был дюже прытким.
В избе моей сверчки.
 
 
А тыква – украшенье,
Скульптура летних дней.
Икона – «Воскрешенье».
В чулане – лиходей,
 
 
Меня стращал порою,
И я его стращал
Седою бородою,
Стыдил его: «Нахал!»
 
 
О том в селе прознали,
И били рогачом,
И громко проклинали:
«Срази анчутку, гром!»
 
 
Лишь блудная собачка,
Меня чтоб поддержать,
Лизнула, мол, не плачь ты,
Я буду охранять
 
 
От всяческих наветов,
От дикости людской.
И я ее приветил
Дрожащею рукой.
 

«Какое счастье – к матери приехать…»

 
Какое счастье – к матери приехать,
Ее обнять, шутя сказать: «Привет!»
И с ней по радио послушать Пьеху.
Но матери давно на свете нет.
 
 
Какое счастье – к матери приехать
И выйти на крыльцо, когда рассвет
Клубится розоватым легким снегом.
Но матери давно на свете нет.
 
 
Зачем же я сейчас приехал в хутор
И для какой нужды рублю дрова?
Коль жизнь моя так поменялась круто,
От горя поседела голова?
 
 
Топор я бросил, пусть ржавеет в хламе,
Его никто не подберет уже,
С любовью слово не промолвит «мама»,
Скрывая слезы радости в душе.
 
 
Какое горе – уезжать от матери,
Не повидав, и не обняв ее,
И не откушав хлеб ситной на скатерти,
Не выпив за здоровое житье.
 
 
Сюда не доведется мне приехать,
А это значит – нет приюта мне.
Поет по радио, как раньше, Пьеха.
Или в моем меланхоличном сне?
 

«В меня стреляли из нагана…»

 
В меня стреляли из нагана,
И был я наповал убит.
Но как ни странно, как ни странно,
Я слышал голос: «Пусть лежит».
Шаги ко мне все ближе, ближе…
И щелкнул явственно курок.
И тот же голос: «Может, дышит?
В него пальну еще разок!»
И в мой висок уперлось дуло —
Повторный выстрел был в упор,
Чтобы добавочная пуля
Навек мой потушила взор.
«Теперь готов! Его уж нету!» —
«А кто он?» – «Просто человек.
Он, говорят, ходил по свету
И называл алмазным снег.
Он, говорят, общался с небом
И со Христом, писал стихи». —
«Идем, идем… Я словно слепну!» —
«А я…» – Затихли их шаги.
А я лежал. И как ни странно,
Я слышал поднебесный гром.
И ни царапинки, ни раны
На теле не было моем.
 

«Цветы… они не виноваты…»

 
Цветы… они не виноваты,
Что посадил их негодяй.
Ко мне напрашивался в братья,
Внушал: «С судьбою не играй».
Давал мудреные советы,
Что надо по Заветам жить
И обездоленного приветить,
Главу за Родину сложить.
Он был красноречив на диво
И как психолог неплохой,
Но кроме встряхивания гривой,
Не знал заботы никакой!
Умел тактично отстраниться
От дел насущных в нужный час
Или убогим притвориться,
С земли не поднимая глаз.
И невдомек уж было людям,
Что вдруг подвигнуло его
Посеять грядку незабудок
Весной у дома моего.
Но больше он не появлялся.
Цветы колодезной водой
Я поливал и восторгался
Непогрешимой чистотой.
 

Бежал за мною Бузулук

 
Пока я ехал на чужбину,
Бежал за мною Бузулук,
Махал вослед косынкой синей,
Ее не выпускал из рук.
Быть может, матери косынка,
Что обронила в сенокос,
Когда она сказала: «Сы́нка
Родился». И качнулся воз.
Домой лошадка зашагала.
Домой… Домой…
…А нынче я
Куда-то еду. Как сначала.
И вправду круглая Земля.
И Бузулук то слева… справа…
Как будто хочет обогнать
Меня, и жизнь мою поправить,
И по иной стезе направить,
И слово важное сказать.
 

«Станет тихо во Вселенной…»

 
Станет тихо во Вселенной,
Остановится Земля.
Кровь остынет в моих венах,
Воспарит душа моя
Неожиданным свеченьем,
Тайну зная наперед.
И утратит речь значенье,
Только сполох промелькнет.
Встречь Христос ладони тянет,
Как «Знаменье»: «Не грусти.
Кровь страданий, словно пламя,
Я за всех несу в горсти».
 

«Мне жалко тех, кого жалеть не надо…»

 
Мне жалко тех, кого жалеть не надо,
Меня жалеют те, кто мне не люб.
А рай покажется кому-то адом,
Тому, кто беспричинно хмур и груб.
 
 
Лети, Земля, сквозь вечности пространство,
Я знаю, ты заботишься о нас,
О нашем неосознанном гражданстве,
Когда над долом не подъемлем глаз.
 
 
Все будет гармонично, беспристрастно,
Мир покачнется только для того,
Чтоб оживить материи убранство,
Чтоб Дух Святой вознесся высоко.
 

«Прохладное Прихоперье…»

 
Прохладное Прихоперье
Кличет с чужбины меня,
Где испытал много горя,
Всесжигающего огня.
Пепел зазастил мне очи,
Там головешка и там.
Небо кровавое ночью —
Скоро я душу отдам.
Мне не добраться до родины,
Мне не испить из Хопра.
Подлой судьбой изуродован,
Отняла силы жара,
Тело она иссушила,
Волю убила вконец.
И уж никто на могилу
Здесь не положит чабрец.
Только прохожий случайный,
Мимо идя, чуть хмельной,
Тихо обронит с печалью:
«Кто он? Наверно, чужой».
 

«Убежал от людского надзора…»

 
Убежал от людского надзора,
От постылых упреков жены,
Поселился на дальних задворках
Нелюбимой холодной страны.
И вздохнул… И от этого вздоха
Покачнулись холмы и леса.
Никогда словно не было плохо
И не резала веки слеза.
Я по тверди ударил стопою
И сказал сам себе: «Не молчи.
И пускай над твоей головою
Полыхают грозою мечи!
Они досыта кровью напьются
И обуглятся в Божьем Огне.
В небе тучи, гремя, разойдутся,
Будто вражьи полки на войне».
 

«Уголка родного нет…»

 
Уголка родного нет,
Материнского порожка.
Только скорбная пороша
Закрывает белый свет.
 
 
Я иду. А впереди
То ли пропасть, то ль пустыня.
Слезы выплакал о сыне,
Смолкло сердце во груди.
 
 
Я ослаб. Я постарел.
Я с молитвою в раздоре.
Где же росстань? Только горе
И смертельных ливень стрел.
 

«Теперь одна забота мне – стареть…»

 
Теперь одна забота мне – стареть,
Бессонницу пытать и боль в желудке.
И ни о чем не думать, не хотеть,
Не ведать, что отрада и что жутко.
 
 
Поблизости ни друга, ни врага,
Туман стоит стеною беспросветной.
С высот грядут обвальные снега,
Не оставляя ни малейшей меты
 
 
О том, что я по гребням жизни брел
С надеждою увидеть главный праздник,
Но я его не встретил, не нашел
В проулках будней, ветреных и грязных.
 
 
Ничто уже не манит, не ведет,
И виселица даже не маячит.
А по лицу не пот, а кровь течет,
Внутри меня безмолвно кто-то плачет.
 

«Поредели облака…»

 
Поредели облака,
Вновь небес открылась тайна.
На земле живу пока
Я со всем народом стайно.
Пью. Ругаюсь между дел,
И меня ругают тоже.
Что я в жизни не успел,
Бог мудрено подытожит
Наверху, где облака
Поистаяли бесследно.
Крестит слабая рука,
Крестит лоб смиренно-бледный.
 

«Примирясь с тем, кого ненавидел…»

 
Примирясь с тем, кого ненавидел,
Из души все плохое гоню.
А иным, коль в горячке обидел,
Слово ласковое говорю.
То спущусь, где безмолвно и сиро,
То взойду я почти к облакам.
Дабы рядышком вольница мира
Счет дорогам вела и годам.
Я назад оглянусь лишь однажды,
Как в тумане, пронзенном лучом.
Но никто «до свиданья» не скажет,
Над могильным не встанет бугром.
 

«Все проходит. Прошло. Лишь остался…»

 
Все проходит. Прошло. Лишь остался
Зайчик солнечный вон на стене.
Значит, с миром еще не расстался,
Хоть уже не летаю во сне.
 
 
И хотя пребываю в избушке
Дни и ночи. Лечусь чабрецом.
И забытые с детства игрушки
Ворошу, вспоминаю тайком.
 

«На Восток трижды я поклонился…»

 
На Восток трижды я поклонился:
Образ матери брезжит в полях.
Значит, с верной дороги не сбился —
Мне откроется правда в стихах.
 
 
Буду спать я на камнях горбатых,
Буду я наблюдать, как змея
Меня примет за кровного брата,
Даст понять: нам едина земля.
 
 
То расцветкой она заиграет,
То смиренно у ног проползет,
Мол, гляди, люди врут, что я злая
И что тело мое, будто лед.
 
 
Прожил я на задворках России
Очень долго. До нового дня.
Строки горная высь оросила,
Причастила равнина меня.
 

«Я проснулся. Мне тотчас сказали…»

 
Я проснулся. Мне тотчас сказали:
Уже семьдесят прожил я лет,
И мой поезд стоит на вокзале —
Он меня отвезет на тот свет.
Я в ответ улыбнулся: «Вы шутите!
Чай, недавно я был молодым!
Ведь назвали вы цифру-то жуткую,
Стариком рано быть мне таким».
«Нет, – сказали мне, – все на серьезе,
Все, как есть, наяву, не во сне:
Отцвели хризантемы и розы,
И твоя голова в седине,
Срок поспел собираться в дорогу.
Он до места тебя довезет,
Поезд – к дьяволу или же к Богу:
По заслугам позор иль почет».
Я послушался. И до вокзала,
Чуть понурившись, я зашагал,
Все не веря тому, что сказали,
Что воистину кончился бал,
Ну-к, меня за другого признали,
А я сам… а я сам еще спал?
Да, еще зоревал, не проснулся
И летал я во сне в небесах?
…У окна старый тополь согнулся
На житейских суровых ветрах.
Был моим он ровесником, тополь.
…На вокзал я смиренно потопал!
 

«Век ли мне угрюмиться…»

 
Век ли мне угрюмиться,
Долу взор клонить?
Вышел я на улицу
С людом подружить,
Побрататься, складно
Песню хором спеть
И сказать, что надо
Вместе умереть
В праведном сраженье
За луну, и гром,
И за привидение,
Что спасет наш дом.
 

«Донашиваю наряды…»

 
Донашиваю наряды,
А колбасу не ем.
Когда бываю рад я,
Вновь шлю приветы всем,
Мол, запоминайте:
Жил-был такой чудак!
Дорогу ему дайте,
Где непролазь, сквозняк,
И пастью жабьей – кочки,
И где паучья сеть.
Уступите очередь
Умереть.
 

Зорька

 
В детстве все было не так.
С неба не уходило солнце,
И пел постоянно ветряк
Над старым обмелевшим колодцем.
А корова Зорька была
Добродушной, хворостины не боялась,
С пастбища она плыла
По воздуху, чтоб молоко не расплескалось.
А мать встречала ее у ворот
И называла: «Наша кормилица».
И совала хлебушек ей в рот,
И Бога благодарила за милость.
И гладила по шее ее,
И провожала под навес соломенный,
И ставила под нее ведро,
Опять же с молитвенным словом.
А бабушка глядела с крыльца,
Чтоб корова не беспокоилась,
И на ночь обещала сенца —
Накосила перед закатом на околице.
А под ногами внук и кот —
Натощак не желали ложиться,
Им нальют. Остальное на лед
В погреб спустят. А потом приснится
Внуку, что шагают горшки
По столешнице в две иль в три шеренги,
А он поспешает, тянется, чтоб вершки
Ложкой снять – в печи подрумянились пенки.
 

«Ежели повергнет смерть, то кто…»

 
Ежели повергнет смерть, то кто
Волосы седые мне поправит
И запричитает: «А за что?
За грехи какие Бог карает?!»
 
 
Кто же будет этот человек?
Или вовсе никого не будет?
Упадет на грудь тяжелый снег,
Но меня уже он не разбудит?
 
 
Так иль этак… Коли час пробил,
Я закрою веки безмятежно,
Порастративши остаток сил.
И душа отправится в безбрежье
 
 
С легкостью небесного луча,
С первобытным летним озареньем.
И замрет прощальная свеча,
Как всей жизни суетной мгновенье.
 

«И вот ударом кулака…»

 
И вот ударом кулака
Я раскромсал глухие стены,
Как пестрый лист черновика,
Утративший былую ценность.
Простерлось небо надо мной,
Широко дали распахнулись.
Теперь сроднился я с душой,
Кого забыл, ко мне вернулись,
Окликнули: «Ты снова наш,
Ты так же зорок и приветлив!»
Мои блокнот и карандаш,
Их праведнее нет на свете!
 

«Как будто не о чем писать…»

 
Как будто не о чем писать,
И кажется, что мир исчерпан.
Устали люди воевать
И землю не хотят пахать…
Безмолвный черновик исчеркан.
 
 
Но что ж на донышке души
Саднит? И нету в том причины?
«На мир предвзято не греши, —
Сказал себе я, – а пиши
При люстрах или при лучине.
 
 
Не получилось в этот час,
Так скоро не впадай в унынье,
Еще предельно зорок глаз,
И голос может «выдать бас»
Такой, как батюшка в святыне!»
 
 
Я успокоился. И вот
Меня в дремоту потянуло…
И вдруг заговорил блокнот:
«Все понимай наоборот,
В дугу покамест не согнуло!»
 

«Чу, это чувство не умрет…»

 
Чу, это чувство не умрет:
Всемилостивец не обидел,
Оно в моей душе живет,
И врачеватель, и казнитель.
Когда я бодрствую иль сплю,
Когда корплю я над стихами,
Являет сущность мне свою
Оно незримыми волнáми.
То обещает одарить,
То обобрать и обездолить.
И хочется сильнее жить
В каморке. Или – на раздолье.
 

«Блуждает мысль… Природа, отдохни…»

 
Блуждает мысль… Природа, отдохни,
Хотя б на миг забудься отрешенно.
И ты меня поспешно не вини,
Коли душа порою станет черной.
 
 
Когда сомкнутся веки моих глаз,
Душа взалкает святости господней,
Почувствую дыханье в поздний час
Земли, извечно близкой и свободной.
 
 
В сознании забрезжит лик один —
То мать моя (а я с дороги сбился),
Она промолвит: «Ненаглядный сын,
Не умирай… еще ты не родился».
 

«Добро и нелепицы сроду в соседстве…»

 
Добро и нелепицы сроду в соседстве,
А иначе суть их сполна не понять.
Вернулось ко мне удивленное детство,
Чтоб слабую душу до неба поднять.
Покамест же я оглянулся без страсти
И мельком подумал: «Какой мне резон?
Давно я в разладе с погибельной властью,
И славы меня не прельстил перезвон.
Ты облачком зря воспарило пред взором,
Сподручней мне нынче собак колготить,
До утренней сини стоять на дозоре,
Чтоб песнь соловья самому повторить».
 

«Неожиданно, нежданно…»

 
Неожиданно, нежданно
Роза жизни отцвела.
Океаны все и страны
Злая стужа пробрала.
Раскололись в небе звезды,
Порассеялись пыльцой.
Ледяной, как бритва, воздух
Полосует мне лицо,
И румянец расплескался,
И слова упали в снег.
С миром сущим распрощался
Я – случайный человек.
 

«В этой жизни я божия тварь…»

 
В этой жизни я божия тварь,
Неуклюже ползущая твердью.
В моих легких – гремучая гарь,
А в глазах моих – сполохи смерти.
Эй, цветок, не клонись предо мной
Розоватой своей головою.
Не в ладах я с коварной судьбой,
В безнадежной разлуке с любовью.
Сколько было пустой суеты
И постыдных изнанок бессилья!
Но дороги достались круты,
Что не редкость в замшелой России.
Плакать мне – непрощенный позор,
Отступать – гаже подлости нету.
Исступленно ползу на бугор,
Осененный предвечности светом.
Вот песчинка, былинка, лучи.
Ан звезда, может, скоро зажжется.
В небе мать… Ты по мне не кричи,
Сын, родная, с пути не собьется.
Я почти что дополз до черты,
Навсегда разлучит она с миром,
Где в лугах целовал я цветы,
Где моя волновалася лира.
Слава Богу, счастливый исход,
Плавно сердце мое затихает.
А внизу неразумный народ
Молодого Христа избивает.
 

«Долго жить – не значит повезло…»

 
Долго жить – не значит повезло,
Наслажденьем вряд ли назовется.
Помирать, ан время не пришло —
То, вестимо, Богом воздается.
Чтоб грехи убавить, умолить,
Преуспеть деяньями благими,
И Завет забытый повторить,
Соизмериться душой с другими.
…Я устал. Размыта даль в очах,
И одежда ветхая не греет.
Затерялась стежка не в цветах,
На юру вон огонек лишь тлеет.
Локтями уперся в чернозем,
Дую… Огонек, увы, не вспыхнул.
И предзимний угрожает гром,
Меркнет свет, бурьян под ветром никнет.
Но пока что кровь не замерла,
Несколько шагов я сделать должен.
Чтоб строка последняя смогла
Истину судьбы не спутать с ложью.
 

«Я заболею. Перед тем…»

 
Я заболею. Перед тем
Как воспарю я над тщетою,
Прозрачный ломтик хлеба съем,
Святой его запью водою,
 
 
Поклоном жизнь благодаря
За все утраты и награды.
То обожжет меня заря,
То приласкает меня градом.
 
 
Всего-то выпало сполна,
Хмелел от счастья и от горя.
И вот злосчастная стена.
И кто-то вслух о Боге вторит…
 
 
Молитву эту я сложил,
Она по свету прозвучала,
Заблудшему прибавив сил,
Чтобы околица встречала.
 
 
И на пороге мать ждала,
Жена ждала и дети тоже.
И ждали добрые дела,
Что кладов золотых дороже.
 
 
…Я заболею, не с врачом,
Я в яви повстречаюсь с Богом,
Тебе ж, кто прячется с ножом
В сутемках, нет к нему дороги.
 

«Уже на десять лет я старше…»

 
Уже на десять лет я старше
Тебя, которая мне мать.
День прожитый все больше страшен,
Не повернуть уж время вспять.
 
 
Оно накатывает шибко,
Все остается позади:
Моя осиновая зыбка,
Твоя прощальная улыбка
И скорбь ладоней на груди.
Родная, добрая, святая,
Навечно в сердце ты моем
Пребудешь, светом согревая,
Своей молитвой охраняя,
Когда настигнут я дождем,
Или метельной круговертью,
Или угаром городов,
Поправ ущербные поверья,
Меж бытием земным и смертью
В сиянии воскресших слов.
 

«Ни раньше, а тем более сегодня…»

 
Ни раньше, а тем более сегодня,
«Романтик» слово я не принимал,
Всегда я знал, на что я в жизни годен,
Вершина где моя, а где – привал.
И в кровь разбив по бездорожью ноги,
Растратив силы в буревом кольце,
Я, сломленный, взывал трусливо к Богу
И слезы утирал я на лице.
Спастись мне удавалось (коль живой я),
В одежде рваной, грязной я сидел,
И нежность различал в зверином вое,
И сам тихонько вместе с ним я пел.
И незаметно обретал свой облик
Естественный, без красочных мазков,
И от досады я рыдал утробно.
Глядел Христос покойно с облаков.
И птица, что стервятником зовется,
Что ожидала моего конца,
В гнездовье без добычи возвернется,
От божьей кары защитит птенца.
 

«Стаей хищной наседают…»

 
Стаей хищной наседают,
Дабы кончить жизнь мою.
И, ликуя, понимают:
Над обрывом я стою.
 
 
И не двинуться мне с места…
В страхе я не закричу,
Когда в грудь толкнет повеса,
В пропасть тотчас полечу.
 
 
Глянет вниз он, убедится:
Одолел меня. И он,
Чай, победой насладится
Под хмельной стаканов звон.
 
 
Одобрение услышит
От таких же слизняков:
«Пусть стихи на небе пишет,
Тешит ангелов, богов!
 
 
На земле, то бишь в России,
Заживем на свой мы лад:
Будет славиться насилье,
Брата ненавидеть брат.
 
 
А заря… ее отменим,
Разожжем мы свой костер!
Нравственность… она – до фени!
Пушкин, скажем, это – сор!»
 
 
Стая выберет повесу
Государственным царем.
Каждый от сивухи весел,
С пистолетом и ножом.
 
 
В полночь ох как станет жарко!
В свалке ближнего пырнут,
Хором заорут: «Не жалко!
Там где пьют, мол, там и бьют!»
 
 
Я же, праведник, воскресну,
К тучам грозным вознесусь.
И земля под ними треснет!
Улыбнется миру Русь!