Текст книги "Необжитые пространства. Том 1. Проселки"

Нам бы!

Вышли мы все из народа…

Л. Радин

 
Вышли мы все из землянки,
Чтобы нарвать купырей
И хором спеть на полянке,
В тон пособит соловей!
Что нам цари обещали
И обещали вожди —
Сытные хлебы и сало,
Также из млека дожди.
Нам бы хотя бы кальсоны,
Из горбылей туалет,
А уж потом патефоны,
От космонавта привет.
Нам бы освоить науку —
Два минус два будет сколь,
Молот в окрепшую руку,
Серп во другую.
                    И соль,
Чтоб на горбушке богато,
Кружка воды с родника.
Вот мы тогда бы, ребята,
Двинули наверняка
Русь по проселкам старинным,
Что заросли бурьяном…
…Молча утерлись полынью,
Прыгнули в яму гуртом!
 

Христос

 
Пустыни тверди подпирал
Коленями, и кровь текла
Ручьем. О чем к Нему взывал,
Отцу Небесному? Добра иль зла
Вымаливал душе своей Иисус,
Прибившись к камню, ждал Его
С начала Сотворенья. Высоко
Кричал, когтями дикий гусь
За горло схваченный орлом,
И оброненным ласковым пером
Овеяло Чело. И улыбнулся:
«Он смертью птицы мирной все сказал!»
И слезы на песок дождем упали,
На камень сел, счастливый и усталый.
«Куда стопы направить? – думал Он. —
На юг? На север? К отчему порогу?
Везде пребуду. Долгий кончен сон,
Мой Осиянный Дух охватит многих
Народов, заблудившихся во мраке
Насилий, диких нравов. Поскорей
К ним!» Небосвод вдруг стал темней,
Истошно кто-то зарычал в овраге.
«То предсказанье Мне – путь скорбный ждет».
…И Он поныне по миру идет,
Неся венок терновый как награду.
 

Как две тонкие ветки

 
Бабка послала деда
За мороженым – такая жара!
Самой полакомиться промеж делом,
С речки прибежит детвора —
Вот им угощенье на радость,
Посидят в холодке часок.
А она, не уходя из сада,
Поглядит на них, омочив платок
Слезами. Бедные двойняшки,
Брошенные на произвол судьбы
Родителями, Тонька и Сашка,
Как две тонкие ветки вербы,
Которые то зыбь тревожит
Бузулукская, то кусают бобры.
Мать и отец пьют безбожно,
Провалившись в тартарары!
И малыши блукают по хутору,
Кто приласкает, кто грозится убить.
Жмутся друг к дружке. Под утро
Зябко. Печаль не избыть!
Порой в копне или в гнилой сторожке,
А то средь кладбищенских крестов
Обитают бедняжки. Мороженое
Дед принес для близнецов.
Приютить их на житье – да боятся,
Что не по силам поклажа сия.
Им самим бы в приют податься,
Глядь, примет матушка-земля.
Ребятенки прибежали, радость на лицах,
Лакомые комочки лижут языком.
А бабка спешит за яблоню схорониться,
Чтоб слезы утереть рукавом.
 

Гармония мир осенит

 
Грядут такие времена,
Когда не станет Люцифера,
Заронит всюду семена
Добра, величия и веры
Господь по закоулкам всем
И по краям земли и неба,
Речь обретут те, был кто нем,
Голодные пребудут с хлебом.
И заедино станут жить
Под сенью мирного восхода,
Из водоема вместе пить
Зверье, и птицы, и народы.
Гармония мир осенит
Реальная. А сказка сказкой
Останется, ее пиит
Расскажет в маскарадной маске.
Пребудет рай на небесах,
Для душ второе восхожденье.
Живое все утратит страх
И спотыкучие сомненья.
На пашне с плугом человек,
Грач рядом пособляет клювом.
И кваканье с соседних рек
Все оглашает: «Любим! Любим!»
А если прилетит к нам гость
Весной с планеты Голубая,
Он наберет землицы горсть,
Промолвит: «И у нас такая…»
 

«Чем умнее и прибыльней техника…»

 
Чем умнее и прибыльней техника,
Тем глупее, скудней человек.
И выходит, синица тенькает
Для «железки», роняя на снег
Звуки. Вот они грустно затихли.
И опять зазвенели окрест.
Алкоголики в хуторе, психи.
Высеченный на выезде крест.
Что он значит? Им это неведомо.
Привязала бабенка козу,
А коза, дело ясное, вредина —
Писать любит на божью росу.
«Так нельзя! Не годится так в корень!» —
Убедить я пытаюсь сельчан.
Мужичок в наколках: «Эй, кореш,
Я козу подешевле продам!» —
«Но она ведь чужая!» Махает:
«Тут чужое, а значит – мое!»
Озабоченно птаха порхает
И усердно кому-то поет!
 

Хуторские сумерки

 
Кто-то плачет в том конце,
Кто-то на другом смеется.
Поздний вечер. На крыльце
Кот об ноги трется
Об мои. Жива душа,
Он не поменялся:
Так же кушает, мурча…
Кусочек остался.
Мышь в омете не догнал,
Но не рассердился,
Лишь зевнул и долго спал.
Сон хороший снился —
То он усом шевельнет,
То хвостом слегка вильнет,
То погладит лапкой
Бабушкины тапки.
Добрый, с разумом всегда,
От людей в отличье.
В том конце у них беда,
А в другом – отлично!
То им жарко, то мороз,
То есть хлеб, то нету.
Милованье у берез.
Бунт у сельсовета.
Я курю. Запрыгнул кот
На мои колени.
В жизни он не идиот,
Сатаны не пленник.
 

А лица где?

 
Как будто дантевского ада
Разверзлась бездна… Лица где?
Ни одного! Все гады, гады
Мне попадаются «одне».
О сколько их вокруг, страшилищ,
Не мистика, а явь! Вот та
Не первой свежести «учителька»
В тени кудлатого куста
«Преподает» усердно школьнику
По сексу в практике урок.
А вырастет тот «кверху кóрнями»,
Насильником – дай только срок!
А за забором яму роет
Мужик, чтоб закопать жену
Живьем. Она надрывно воет
На всю округу и страну.
Но безнадежно. Хоть и слышат,
Но не откликнется никто.
Муж диким перегаром дышит.
«За что?!» Ответ: «А ни за что!»
У магазина тоже драма —
Заезжий некий стихоплет
Орет, визжит: «Я вашу маму!..»
Мол, так и этак… Ну и в «рот…»
О господи! Какие лица!
Кривые рожи сплошняком.
А тут мне выпало родиться,
Поклясться в верности Христом
В любови вечной, осиянной
К односельчанам, к их жилью.
Оплакивать я их не стану,
Прискорбно молча постою.
 

Нежеланные гости

 
По главной улице поселка
(Конечно, Ленина она!)
Кортеж промчался лихо, бойко!
Тем и жива моя страна!
Машина первая – «полиция»,
Вторая – в ней районный «пуп»,
А третья – это… словом, лица…
Последний отдал бы я «рупь»,
Чтоб знать их! Впрочем, впрочем…
Автобус с надписью «ТВ».
Еще «полиция». И – точка?
Она кружками на воде
Исчезнет, изгибаясь пиявкой.
С экрана будет репортаж,
Как та сокрытая удавка,
Не раз спытал народец наш.
Бал кончен. Гости прочь уехали,
Кортеж в составе же таком.
Спасибо, господа, потешили,
Вас будем вспоминать потом
И поджидать за тем бугром
Не с пирогом, но c топором!
 

«Зачем тебе нужна чужая жизнь…»

 
Зачем тебе нужна чужая жизнь,
Коли свою не соберешь в едино…
Вдруг сцапаешь за ворот: «Дрянь! Держись!
Облезлая, затурканная псина!»
Подбадриваю себя, крестясь. А ты
Орешь неистовей разов так в десять:
«Аль желудевое хошь вспомнить детство?
Крапиву? Хворостину?» Ох, круты,
Болючи выверты – ушам несладко.
«Ну-к, на колени, у меня проси
Прощенья! А-а, да ты не понял,
Раззява! Идиот! Притворно стонет!»
…Подобное лишь только на Руси!
 

«Жена советует: «Ты брось стихи…»

 
Жена советует: «Ты брось стихи,
Займися делом, для семьи полезным:
К примеру, шей собачьи треухи,
Иль наловчись хрякам яички резать,
Или пеки с капустой пирожки
И продавай, таская их в корзине,
Где люд толчется. Вот и пятачки,
Десяточки… Глядь, на машину
Есть денежка. И ты кум королю:
Свои колеса – это перспектива
Пристроиться в почетнейшем строю
Людей солидных.
                      И житуха – диво!
Уже ты олигарх.
                    Ты – депутат. Пузцо
Для важности и с проседью бородка.
С трибуны за день вымолвишь словцо,
С экрана за день вымолвишь словцо…
И вот в твоем кармане сотки, сотки…
А дальше все, как дóлжно, потечет,
С минутой каждой прибыльнее, четко!»
В ответ ладонью ей закрыл я рот,
Послал верлибром неуклюжим к черту!
 

«Слабеет тело, дух мужает…»

 
Слабеет тело, дух мужает,
Но он бессилен пред толпой:
Она внезапно нападает
И подминает, убивает,
Хотя бы ты стократ герой.
…Я по земле ползу, взрыхленной
Ветрами, градом, плугом бойким,
Снарядом, факелом зажженным —
Он символ вечный прокаженных.
Путь коих кровью и в попойках
Отмечен в летописях русских.
Повсюду шаркают, снуют —
На площадях и закоулках,
То затаенно, а то гулко
В орало меч они куют.
 

Я донесу до слyxa Бога

 
Расстанусь с массою людской,
С ее кипеньем бестолковым,
Не опечалюсь в час святой,
Когда к брегам отчалю новым.
А напоследок вспомню я
Калину, воробьев на ветке,
В колосьях знойные поля,
Подсолнух в золотистой кепке.
И летник – поредевший лес,
За пазухой Паника – речка.
И чабор голубей небес,
Ядреный добродушный вечер.
И только вздрогну невзначай
И отлучусь на миг блескучий,
Когда услышу, будто грай
Вороний, шум машин трескучий.
И мат, и вопли заодно,
Бунты бессмысленные, стычки.
Кирпич – и вдребезги окно!
И злостные сжигают спички
Делянку спелого овса,
А вместе с ней укромный домик.
Земли разрушена краса.
Бабенка плачет: «Сын мой Толик,
Погиб ты на войне – герой,
А если бы пришел живой,
То всё б услышал и увидел —
Мать защитил, не дал в обиду!»
Ее стенания в душе
Я донесу до слуха Бога.
И ласку летних камышей,
И дух невспаханного лога.
 

«Сентябрь, о лете бабьем не подумав…»

 
Сентябрь, о лете бабьем не подумав,
Соблюл себя до донца в холодах.
И отчуждались огороды, гумны,
И дым коряво клинился в садах.
Он ввысь не тек и низом в заовражье
Недвижимо стоял – тем страшен был.
Татарник лишь артачился отважно
И воздух черный ненасытно пил.
Что предвещалось? Скорые морозы
С метельным ревом под худым окном?
Или еще опасней в том угрозы?
Вон Русь насторожилася с мечом!
И Вещий Крест огнем вспылал до неба,
Неужель битве срок, прольется кровь
В какой уж раз? Листвы летят отрепья,
И нарастающе грохочет ров —
Подобие чудовища утроба.
Округ сентябрь все мраком оттенил.
Но восстает Невидимый из гроба —
Пришествие Иисус не отменил…
 

Непрощеный грех

 
Я-то считал себя частицею Природы,
Порою говорил ей:
                          «Сын я твой».
То отчуждался вдруг. И в образе урода
Лес изводил «железною рукой»,
Без надобности я луга распахивал,
Рекордные проценты чтоб достичь.
И реки голубые «клал на плахи» —
Таков звучал из Центра властный клич.
И наломав, накуролесив бездну,
Взор покаянный в высь не обратив,
Я стал слабеть, хиреть. Лихие беды
Обрушились вдруг на просторы нив
И на сады, на кровное подворье.
Слепая сушь, и смерчи до небес,
И многое тревожное другое…
Поведал бы о них подробно бес,
Но я в критический момент одумался,
Когда почуял: мне грозит конец,
Я скоро постарел, ослаб, осунулся,
И «царский» с головы сронил венец.
К природе-матери так потянулся,
Так повлекло, что, плача, как дитя,
Повинной головою я уткнулся
В куст выживший, шепча:
                                    «Прости, земля».
Как мне хотелось стать ее частицей,
Ее дыханьем, светом и росой,
И каждому цветку весь день молиться
В ночи за непрощеный грех мирской.
 

«Хуторские огороды…»

 
Хуторские огороды,
Вы б простили плясовой
Ритм строки – такой в народе
Был в те времена родной,
Бодрый дух тогда поддерживал,
Не давал позорно пасть.
Как одну картошку резала
На семью большую мать,
По кусочку редьки каждому
И по ломтику свеклы.
Помню. Не забыл я.
                            Как же!
Вам не жалко мне хвалы?
Хоть судьба грозилась молотом,
Шла четвертый год война,
Ни один не умер с голода,
В люди вышли сыновья.
Огороды хуторские,
Слезы вдовьи, боль в костях,
Где вы?
      Слышите, родные?
Нынче я у вас в гостях.
Грядки, лунки, плес блескучий.
Месяц вон уже взошел.
Мать глядит:
              «Не видно тучки,
Надоть, милые, еще
Поплескать…» Ведро худое
Струйкой мочит ноги нам.
По морковке всем. Седое
Уже утро. Шум и гам
Во дворах. Идет скотина.
Бригадир стучит в окно
Кнутовищем – тили-дини!
В поле вызрело зерно!
Есть еще остаток силы,
Нет минуточки поспать.
В руки узел с хлебом, вилы —
Надо Родину спасать!
И летели, мчались скопом,
Миром, всем без экивок!
Пыль клубилася над током,
Рос ржаной на ферме стог.
Обережием Паники
Лезу тучным бурьяном.
Нет вербей, лишь повилика
Обнимается с плетнем,
Почерневшим и осевшим
От напористых ветров.
На столбочке уцелевшем
С дыркой ржавое ведро.
 

Батюшка

 
Батюшка местного храма —
Скоро он как постарел!
«Лезут в Святилище хамы,
Кто целый день не у дел», —
Он повествует с печалью,
Взор опустивши. И – сник.
С ним повстречался случайно,
Хоть ко всему я привык
В жизни неблагополучной
В нашей стране горевой.
Чаще сгущаются тучи,
Огненной целясь стрелой
В то, что святое, от Бога,
Дарит душе благодать.
«Нелюдей всяческих много
Будет – не сосчитать!».
Так же, как будто бы каясь,
Словно виновен во всем,
Он продолжает, сверкая
Медным нагрудным крестом.
Впалые щеки стемнели,
Пальцы худые дрожат.
«Эти-то чем надоели?
Будто бы звери, рычат
И на иконы плюются,
Свечи – чтоб им прикурить.
И над калекой смеются.
Меня пригрозили убить».
«А Иисус?..» —
                      «Он, наверно,
Сам притомился. Ведь их,
Сих супостатов!..»
                         Он нервно
Вздрогнул. И, кроток и тих,
В храм зашагал.
                     Жизни мельница
Жернов устанет крутить,
Батюшка коль разуверится,
Благодеяньям не быть.
 

«Гляжу на них и думаю: родимые…»

 
Гляжу на них и думаю: родимые
Старушки, старики поры моей одной,
Куда при утренней туманной дымке
Идут они толпой и вразнобой?
Кто с костылем, кто без него – не горбясь,
Бодрясь – заметит встречный человек.
И всякий наособицу в уборе,
Что не успела моль посечь за век.
Куда наладились с угрюмой озабоченностью,
В обжитых не сидится им домах?
К врачу поспеть на запись?
                                    К внучке? К дочке?
За хлебом? В храм?
                          С Всевышним на устах…
 

«Пора настала оскуденья…»

 
Пора настала оскуденья
Ума и тела. Что ж теперь
Навзрыд мне плакать и с презреньем
Судьбы своей захлопнуть дверь?
Винить мне Бога не пристало,
Здесь фактор, так сказать, людской —
Коли упало, то пропало
За обреченною чертой,
И надобно терпеть ухмылки,
Смешки и прочие грешки.
Покамест не заткнули «си́лком»
В чугун (расколоты горшки!).
Хоть верная супруга тоже
Чуть с подозрением глядит.
И приготовленное ложе
До зорьки пасмурной молчит.
 

«Немощь понуждает замедлить ход…»

 
Немощь понуждает замедлить ход,
Остановиться, присесть и прилечь.
И, затаившись, подумать о себе:
                                                 «Урод
Иль юродивый, утративший речь».
В подтверждение сего
                               всполошились вокруг,
Без волынки найдя общий вывод.
Старик перебрал, проведя свой досуг
С тошнотворным околотным быдлом,
И вполне возможно, со свалки жилец,
Муравьи где за пятки кусают,
А в пятке, как в кошельке, свинец.
Умереть бы, а как?
                         Кто подскажет?
Он рукою позвать на помощь хотел,
И губами бы он посвистел…
Но обстановка его все та же:
Неподвижность и безболезненная немота,
Только борется сердце…
                                    Ах, сердце,
Сжалься…
           Душу ведь ждет Высота,
И распахнута райская дверца.
 

Отражение

 
Не спрятать злую душу за притворством:
Из щелей будет мутною водой
Она цедиться с низменным упорством,
Грозя всем неминуемой бедой.
Кто под рукой и, впрочем, кто далеко,
Достанет, и отравит, и убьет.
Она творенье вечного порока,
Есть зло на свете – и добро живет!
На этом можно бы поставить точку,
Решив, что замысел раскрыт вполне,
Но я сегодня пробудился ночью,
И мне подумалось: «Я на войне».
Наитие расслабленного разума,
Маразмом тронутого стариковских лет?
Так если бы… Я б всполошился разве,
Включив рукою вздрагивающий свет.
Я не на шутку так обеспокоился,
Я всматриваться стал в проем окна:
Горит там что-то, и лучи расходятся,
И рожа чья-то, как с речного дна.
 

«Дедушка, губки сложив узелком…»

 
Дедушка, губки сложив узелком,
Нюхает бледный цветок.
Рядом внучок, и он тоже с цветком,
Он – неразлучный дружок.
Деду подмога – поднимет костыль,
Сбегает в дом за водицей,
Следом завьется клубочками пыль.
Кочет дворовый сердится.
«Ты бы, Ванюша, шажком…
                                         Видишь, как
Царь недоволен куриный,
Вспыхнет костром, и займется чердак!
Он ить не шутит – с дурнинкой!»
Внук перестал суетиться зазря,
Личико враз повзрослело:
«И все цветочки на свете сгорят?» —
«В том-то, родименький, дело!»
Мальчик нагнулся, цветочек сорвал
И подарил его деду.
Старый нагнулся… и внуку подал
Тоже цветочек. Беседа
Тихо меж ними ручьем потекла,
Больше о светлом, хорошем.
Что ж горевать? «Жисть» как сажа бела!
Пусть улыбается крошка!
 

Простая, таинственная…

 
Она не умеет красиво ходить,
Как на подиуме тонконожки,
И улыбаться, как Доронина, курить,
Как Пугачева… и вилку-ложку
Держать, а будто не держать,
Будто они порхают сами
От тарелки до рта, и нож режет
Сам буженину, будто он с глазами.
Все у этих барышень отточено, знамо,
Самоуком или по указке режиссера,
Чтобы смотреться эффектно с экрана,
Со сцены. А кошель набит не сором.
Природное, божее они попрали.
Сатаны прислужницы – ад уготован.
Принцессы некоронованные, крали,
А режиссер – царь некоронованный.
…А Марья незаметная, неизвестная вовсе,
Живущая безвылазно в селе наследственном.
Весной в сапогах, в сапогах, когда осень,
В сапогах зимой и летом следовательно.
Иначе как? Никак! Так и этак
Кумекай – придешь к одному знаменателю.
На нашесте с оравой несушек Петя,
В катухах корова, свинья обязательно.
Коза тоже, не одна – носки, варежки,
Баранчик для рынка – ребятам форма
Школьная, а доча Варя
Студентка, поет в церковном хоре
В райцентре. Душа изболелась:
А вдруг…
         Упаси ее, Милостивец Ясный!
Идет, шагает баба. Дебелая.
Походка богатырская. День ей красный!
Мать-героиня Труда (помимо многодетности!),
Руки ее и земля одного цвета,
Слегка корявые, духмяные по-летнему.
Всякий росток, цветок и ветка
Льнут, тянутся к душе остатней.
Напахалась. В баньке сбросила вериги…
Сам бы художник Шилов ее статью
Восхитился, насладился мигом,
На ее-то движения легкие,
На черемуховую ветвь схожие.
Красавица русская… близкая-далекая…
Простая, таинственная… Милостью Божьей…
 

«Ломаются ветки от грузных плодов…»

 
Ломаются ветки от грузных плодов,
Пшеница метровку закрыла.
А травы в лугах… Даже пару шагов
Ступнуть нет возможности… Сила!
В России сегодня на все урожай,
Картошки-моркошки навалом!
Иди, не ленись, собирай, запасай
Почти что, ей-богу, задаром.
Господь посылал в нужный час и дожди,
И солнце – был к нам он угодлив.
Встряхнись же, сельчанин, с лопатой иди,
С корзиной в сады и угодья.
Копай, обрывай и проворно неси
В кладовку и в погреб глубокий.
«Так было извечно на вольной Руси!» —
Вещует нам Божие Око.
 

«Темное утро. Калины…»

 
Темное утро. Калины
Ягодки чудно горят.
Цвет золотистый и синий,
Сказочный вижу наряд.
В зимнюю рыжую оттепель,
В самый канун Рождества
В сердце нелепая оторопь,
Как перед бездной листа.
Что там? Стихи невесомы.
Нет их. И вот они есть.
В призрачно-будничном сонме,
Как неизбывная весть.
Это разумно и просто:
Светит калина в окне.
Утро священно Христосом,
Счастье вернулось ко мне.
 

Мститель?

1

 
Муж в тюрьме – «оскорбил» олигарха,
Уличил: обедневший народ
Обдирает! Себе же накаркал,
И теперь его нет пятый год.
Может быть, отсидел и подался
Воевать – там такие нужны,
Кто средь зеков «приемов» набрался
И для форса не носит ножи.
Думу думает баба, гадает
В тишине избяной лубяной,
Со слезою горючей вздыхает
Над своею нескладной судьбой.
А сынок… Она знала по слухам,
Коли беден – заступника нет,
То куда же деваться? Петруху
Загребли… И потух белый свет!
Сразу кинули сельских подростков
В бой неравный. И – все полегли.
Ходит-бродит с бумажкою Фрося,
Умоляет, чтоб ей помогли.
Но везде пожимают плечами:
Мы бессильны, ведь тело у них.
И в окно она смотрит ночами,
Но проселок ненастен и тих.
 

2

 
Тело сына в чеченских горах.
У кого? Кто они, эти люди?
И в душе необузданный страх…
Заодно и убийцы, и судьи?
Кто же прав? Кто виновен? Она,
Скорбь пытаясь хоть малость развеять,
Размышляла:
                «А что же страна?!»
Только дождь за калиткою сеет.
А наутро она собралась
И засунула в лифчик деньжонки,
Их копила, душою светясь.
Прибегала невестка-девчонка,
Целый час говорили о нем,
Что соскучились, ждут с нетерпеньем.
Ждут дворняжка, скворечня, и дом,
И соловушек в тихой сирени.
А о свадьбе лишь взглядами… И
Румянела застенчиво девка,
Бормотала, сбиваясь, про сны,
Так любила уж Петеньку крепко!
Так желала… Ох, Петеньки нет!
И как плакала птаха, не пела…
 

3

 
Вот занялся студеный рассвет,
И земля за окном заалела.
Темным платом закрыла чело.
Помолилась. Она не в обиде
На Него. Чай, от дьявола зло.
«Не споткнулся б, коль ямку увидел!»
Притворила калитку. И тут
На подворье собака завыла.
Мать пошла. И ее не вернуть,
Обо всем как-то сразу забыла.
Лишь одно на уме: «Доберусь,
Разыщу… Иль умру средь каменьев».
Перед взором ее будет Русь
Очень долго тянуться. И тени
Обозначатся гор. И вдали
Танки. Грохот. И будут вопросы…
Будет плакать… Чтоб ей помогли…
Скажут ей: «Это сделать непросто…
Но попробуем, мать… Батальон
В тыл врага снарядится пробиться».
Но прервет неожиданно сон,
Осторожной полуночной птицей
Потихоньку уйдет за кордон.
Там допросят и (тоже ведь люди!):
«Сын твой здесь. Его тело? Но он
Жив-здоров. И сейчас он прибудет».
«Петя, мальчик!» – и мать завопит,
Будто в темя ужалила пчелка…
«Жив, родимый!» —
                         «Я жив, не убит».
Лоб обвязан косынкою черной,
Вся одежда… не наша совсем,
Не военная. «Мама, я с ними.
Объясню я потом. Щас я нем.
Возвращайся домой. Скажешь Зине…
Нет, не надо… Когда-нибудь сам…
А ты знай, я не трус… я…»
                                      И вскоре
Мать пойдет по своим же следам,
Понесет в сердце радость и горе.
 

«О, какой я сегодня богатый…»

 
О, какой я сегодня богатый,
Царство целое есть у меня:
Возле хаты осокорь сохатый
И с сорокой копна у плетня.
А подале подсолнух в проулке
И с веревкою столбик гнилой,
Тут теленок помыкивал гулко,
Нарушал захолустный покой.
Увезли городские ребята,
Я успел вслед рукою махнуть,
Ведь такое случалось когда-то —
Неизжитая временем суть.
Я оплакал глазастого Мишку,
Помянул самодельным вином,
Инцидент посчитавший интрижкой,
И пошел погулять хуторком,
Повздыхать на пустые окошки,
На провалы соломенных крыш,
На осколки житейские, крошки,
Где звучит обреченно: «Горишь!..»