Текст книги "Адский огонь"

Глава двадцатая. «Важняк» из Города

А в это время, когда Альберт с Семёном отправляли в больницу раненого Лозового, в Гробовщину прибыл старший следователь по особо важным делам областного следственного управления Следственного Комитета России Гарник Гарьевич Садян, удачно перебравшийся в Город ещё во времена карабахского конфликта. Тогда ему едва исполнилось двадцать пять, но уже в этом, очень юном для прокурорского работника возрасте он обладал завидным для коллег хладнокровием и редким чутьём на очень нужных друзей и потенциально возможных недругов. И хоть блестящей карьеры Садян не сделал, но погоны полковника делали его в глазах районных чиновников, а тем паче сельского старосты, как он именовал про себя главу местного сельского поселения, человеком чрезвычайно важным, с очень высокими крепкими связями и длинными-предлинными руками. Местного главу Пропивалова, который уже при первом знакомстве попытался угостить Садяна армянским коньяком, Гарник Гарьевич сразу же поставил на место: нет, он не стал отказываться от выпивки, а просто, вежливо подняв поставленную перед ним хрустальную стопку, кивнул Пропивалову, как бы соглашаясь с провозглашённым главой тостом, а затем твёрдо поставил её на место – дескать, надо сначала делами заниматься, а уж потом и всё остальное. Пропивалов после этого заметно сник и стал перед Садяном заискивать в том смысле, что только он и распутает всю эту хитрую историю с пожарами, каковых не случалось в этих краях со сталинских времён, когда лютовали недобитые кулаки. Но поблагодарив Пропивалова за приятный ужин, хотя он ровным счётом ничего не съел, Садян тут же и взял быка за рога:

– Обеспечьте – ка мне, гражданин Пропивалов, вместе с вашим участковым, встречи со всеми свидетелями и пострадавшими на пожаре, а также я хотел бы поговорить и с теми, кого вы не сочли нужным или не успели опросить. Надеюсь, это нетрудно организовать?

– А что это вы, Гарник Гарьевич, меня сразу в граждане записали? – Спросил не то обиженно, не то испуганно Пропивалов. – Меня вообще-то Василь Василичем зовут…

– А вы что, разве не гражданин России? А как ещё прикажете к вам обращаться? Товарищами у нас сегодня друг друга, в основном, члены компартии величают, а обращений типа сэр, герр или мсье у нас пока ещё не придумали. – Да и вообще, скажу я вам откровенно, чтобы с самого начала не было меж нами недоговорённостей, вы, как главное административное лицо в этой местности в значительной степени ответственны за все те ужасы, которые имели место здесь произойти. – Голос «важняка» жёстко зазвенел, словно он выступал на заседании областного суда, а не в какой-то таёжной Тмутаракани. Пропивалову вдруг сразу сделалось страшно неудобно и за этот неловко организованный обед, и за дешёвый коньяк, и за свои позорные заискивания.

– Если виноват – отвечу! – Сказал Пропивалов обиженно, в большей мере, конечно, на самого себя и зачем-то вылил свой коньяк назад в бутылку.

– Да, ладно – ладно, как говорил мой учитель Тельман Гдлян, «вскрытие покажет!» – снисходительно похлопал Садян Пропивалова по плечу и, напевая что-то из Хачатуряна, поспешил к специально выделенному ему на время следствия Пропиваловскому кабинету. Сам местный глава заявил, что привык больше или дома, или в сельской библиотеке, которой заведует жена, или в служебном газике, на котором на неделе объезжает свои владения, благо что бензина с недавних времён стали выделять в достатке.

– Это хорошая идея! – сказал ему в спину следователь. – По ходу мне и народишко свой подошлёте, гражданин Пропивалов.

Пропивалову же от этого повторного «гражданина» стало ещё гаже, но он на сей раз осмотрительно промолчал, успокаивая себя внезапно возникшей мыслью: «А мы вот ещё поглядим, кто из нас больше гражданин, а кто и джентельмен! Ишь, вы, развелось вас тут, гдлянов, аганбигянов, кургинянов… Генерала Макашова на вас, блин, не стало. Помнится, он хорошо вас припечатал, когда московских чиновников из мэрии вытряхивал: „А теперь, – грит, – у нас не будет ни мэров, ни пэров, ни сэров и ни херов!“. Погоди, я тебе сейчас подошлю кое-кого, в раз форсу-то поубавится!» И Пропивалов хищно потёр сильно деформированные колунами и пилами огромные волосатые руки.

Примерно через полчаса он был уже на коровнике, где ещё вчера полетел транспортёр, и двухметровый скотник Мишка Большой выкидывал из заваленного прохода ещё не высохший телячий навоз огромной совковой лопатой, сопровождая каждое своё кидательное движение молодецким выкриком: «У – як!». Хрипящую, самую матерную в русском языке букву, которую ранее Мишка произносил в начале этого придуманного им междометия, Пропивалов запретил ему ещё на прошлой неделе. От буквы скотник с большим сожалением отказался, но от всего междометия отказаться не мог никак, оправдывая себя тем, что иначе он быстро устаёт и начинает хотеть выпить. Мишка хоть и был молодым и не совсем здоровым в смысле ума мужиком, но, вне сомнения, самым надёжным и послушным на территории поселения работником. Ловко увернувшись от очередной запущенной здоровяком кучи дерьма, Пропивалов гаркнул: «Хорош!» и поманил Мишку к себе. От того привычно пахло коровьим навозом, и Пропивалов сразу как-то успокоился, а потому говорил с Мишкой совершенно не по-начальнически, а даже дружелюбно:

– Тут следователь из Города важный приехал, про пожары копает. Просил он, значит, меня к нему свидетелев подослать, чуешь?

– Ну? – Набычился скотник. – Я-то тут причём, Силь Силич, чай я не зажигал! На хер мне оне, старухи-то эти? Мне вон Лидка из Незасыпайки даёт. Она может подтвердить, что когда я иё… Тут Мишка Большой употребил такое неприличное словцо, что даже привычный ко всему Пропивалов глухо загоготал.

– Ну, вот сходи к нему и скажи, что ты видел, то есть вы с Лидкой видели. – Похлопывая Мишку по спине, стал напутствовать его Пропивалов. Слышь, Мишаня, прямо так, как мне только что говорил, так и ему скажи. Пусь он, курва Городская, обсерится с непривычки. А я следом ещё Генку-Басрана пришлю и Нинку-давалку… Она, вроде, в прошлый раз говорила, что видела возле загоревшейся избы каких-то кавказцев. То-то этому армяну приятно это будет услыхать! А то вздумал ещё на меня ответственность навешивать, падла! Понаехали тут, как сказал Гагарин… – И Пропивалов бодро заторопился дальше по проулку, насвистывая про себя что-то чрезвычайно редкое, давно забытое даже в самой глухой русской деревне.

Глава двадцать первая. Рабочая версия

Гробовщину Альберт с Семёном увидели лишь в сумерки. Она появилась вскоре после полуразрушенной церкви и не в пример ей ухоженного за высоким свежевыкрашенным забором кладбища. С самого края кладбища какая-то пожилая женщина выгоняла хворостиной заплутавшую туда козу, беззлобно покрикивая на упрямую животину: «Гить, гить, гить!». Притормозив возле кладбищенских ворот, Альберт окрикнул женщину, поздоровался и вежливо попросил её указать им с Семёном, у кого из местных жителей в селе можно остановиться хотя бы до завтра. Немного подумав, женщина отвечала, что в Гробовщине много одиноких женщин, которые всегда не прочь заработать на постое да и покормят, чем Бог послал. После этого она указала две железных крыши неподалёку, под которыми, по её словам, жили вполне аккуратные и доброжелательные хозяйки: баба Поля и баба Катя.

– Айда, что ли, к Поле? – Предложил Альберт. – Она поближе к центру будет…

– Едем! – Устало согласился Семён. И уже минут через пять они поднимались по крашенному высокому крыльцу, облаиваемые из-за двери каким-то возбуждённым редкими в этом доме гостями псом.

– Здравствуйте, Полина… как вас по отчеству? – Взял на себя инициативу Семён.

– Никитична, – как-то виновато отвечала женщина лет семидесяти пяти. – Но можно просто баба Поля. Так меня все здесь зовут.

– Меня зовут Семён Борисович, – представился капитан, – я из полиции, приехал разбираться с вашими пожарами. А это Альберт Эдуардович. Он наш самый ответственный в Городе журналист. Тоже специалист по тяжким преступлениям. Мы с ним уже не в первый раз на такие вот дела выезжаем.

– Ой, и не говорите. Таких страстей у нас николи и не было! – Высоко всплеснула руками баба Поля. – Ну, пожары, конечно, случались: то молния ударит, то дети набедокурят, то электричество неисправное. Но вот так, чтобы сразу несколько смертей! Такого никто здесь не помнит. Может, где на Западе, в Белоруссии случалось, когда там немцы безобразничали, а у нас голод был, забирали при Сталине, мужиков в войну поубивали много, но чтоб живьём гореть, – впервой!

– У вас до завтра можно заночевать? – Прямо спросил Альберт. – А то по делам ходить уже поздно. Все, наверное, поужинали и у телевизора отдыхают. Не будем народу мешать.

– Проходите на кухню, раздевайтесь, вешайте ваши курточки на вешалки, мойте руки из умывальника и прошу к столу. – Баба Поля ловко выудила из-за печки два чистых ручника и указала мужчинам на умывальник в сенцах, где светились лампы дневного освещения.

Ели крупные деревенские яйца с оранжевыми желтками и увесистые помидоры густого свекольного цвета с мягким пахучим хлебом – самопёком. Немного помешкав, баба Поля осведомилась – как насчёт рюмочки домашней наливки? Альберт, всегда питавший слабость к разным деревенским самоделкам, с охотой согласился, предложив хозяйке в свою очередь привозного коньяку с сырокопчёной колбасой. Славно посидев за столом, мужчины всё же выразили желание прогуляться по Гробовщине, потому как укладываться спать ещё не хотелось. Баба Поля посоветовала пройтись до клуба, где сегодня прокручивают какую-то известную американскую ленту то ли со Шварцкопфом, то ли с Копфшварцем – словом, с каким-то «чёрным нигером», как у них негров зовут.

– Понятно, со Шварценеггером. Да, наверное, про терминатора какое-нибудь старьё! – Обречённо махнул рукой Альберт, а Семён, поморщившись, выразил желание посмотреть что-нибудь про белого Анискина или даже про тоскующих по родине белогвардейцев.

– Мне уже эти чёрные – во где! – Устало провёл он вытянутыми пальцами левой руки себе по горлу. – Как ни включишь телевизор – они уже там кривляются на всех программах. Скоро уж и не разберёшь: где их чёрные, а где наши. Всё в этом мире становится одного цвета, не то, что раньше: добрый – в белой одежде, злой – в чёрной! Чёрный цвет – непогода, дождь, белый – солнышко, вёдро! А ведь, к примеру, в нашей ментовской жизни всё как раз и идёт по Высоцкому: все люди тебе по жизни, хочешь – не хочешь, либо друзья, либо враги. А иначе запутаешься, как этот Лозовой из Донецка. Баба Поля смотрела на Семёна с одобрением. Альберт, улучив момент, хотел тут же всучить ей предоплату, но она стыдливо отмахнулась, заявив, что если на какое-то время им надо будет остаться, то брать начнёт с завтрашнего дня, а пока пусть всё идёт по закону гостеприимства.

– Ну, что, давай в клуб заскочим? – Спросил Семёна Альберт. – Может, чего интересного узнаем у ребятни…

– И я о том же думал, когда про чёрных рассуждал. Моё начальство тоже откуда-то имеет информацию про каких-то отмороженных цыган. – Признался Семён.

– Слышал я об этом от Линдмарка. Но, скорее, как гипотезу, чем как факт. Но в качестве рабочей версии можно и принять. – Согласился с другом Альберт.

Глава двадцать вторая. Следствие подложило липу?

В клубе было сильно накурено, а кроме того, навязчиво попахивало каким-то поддельным «Консулом». Альберт, перешагнув через высокий крашеный порог, невольно чихнул, чем тут же вызвал повышенный к себе интерес всей собравшейся под клубными сенями честной, главным образом, мужской компании. Нимало не смутившись этим, он слегка поклонился и, кратко поздоровавшись, вежливо представился:

– Альберт Эдуардович из областной газеты «Курьер». Пришёл к вам, ребята, с большущей просьбой рассказать нам с товарищем, – Альберт посмотрел на Семёна с немым вопросом – дескать, раскрывать твоё инкогнито или пока не стоит? – моим коллегой, специалистом по криминалу, о произошедших здесь пожарах. Если хотите, я могу умолчать о ваших именах, даже дать на этот счёт слово боевого офицера… Последнее из сказанного Альбертом произвело на сельских пацанов сильное впечатление. Один, самый высокий, лет пятнадцати-шестнадцати, с характерной причёской тинейджера, тут же и спросил журналиста:

– Мой дядя из Афгана не вернулся, а Вы?

– Сочувствую. Не знаю, как тебя зовут… – Подбирая слова и боясь чем-либо насторожить, а то и спугнуть собеседника, медленно проговорил Альберт.

– Так же, как и вас, только отчество другое. Но меня ещё рано по отчеству, успеется. Зовите Алик или Лебедь, я Лебедев по фамилии, поэтому на прозвище не обижаюсь, как иные, – парень хитро посмотрел на остальных, – а даже наоборот.

– В Афган я чуток не успел, Алик, а вот нашего Кавказа прихватил по полной – и солдатом, и офицером. Сначала Чечня, а потом – Дагестан. Первый раз послали не спросив, а во второй сам поехал, потому как друзья у меня там остались, должки то есть. Только поэтому, наверное, и вернулся, чтоб не повторять их пути. Но об этом, если не возражаешь, Алик, мы потом поговорим? Видишь ли, я давно собираю сведения о земляках, которые воевали в Афгане, а тем более, о тех, кто там погиб. Но на войне всегда гибнут – где-то больше, где-то меньше. Но на Гриве войны нет, и всё же недавно здесь погибло несколько женщин, совсем беззащитных старушек, которые годятся вам в прабабушки. И вот досада: они погибли, а мы почти ничего не знаем о том, почему это произошло. А главное, вполне может произойти в будущем, в том числе, и с вашими родными и близкими. На лицах клубной ребятни при последних словах журналиста появилась сначала некоторая озадаченность, а следом и явный испуг, словно раньше им в головы такое ни разу не приходило. «Вот он, подростковый инфантилизм! – Подумал Альберт. – Воочую». Первым пришёл в себя Лебедев. Невольно пожав плечами в знак неопределённости, он стал медленно рассуждать вслух:

– Мы, конечно, говорили про эти пожары, и не раз. Вон Саня, – он кивнул в сторону невысокого чернявого подростка, похожего на цыгана, – даже ездил туда: и в Гуляевку, и в Незасыпайку, и даже на хутор Безносый в соседнюю область. Только там ему тоже ничего определённого не сказали: либо совсем наглухо молчат, либо что-нибудь про грозу буровят да печки неисправные… Нам так показалось, что боятся все. Может, и видел кто, и знает, но на всякий случай помалкивают.

– Ну, а ты лично, что той ночью делал, когда у вас дома сгорели? – Спросил у Лебедева Семён.

– Если честно, то спал без просыпу. Обкурился малёху коноплёй… тут несколько кустов на огороде у одной бабки нашли и решили попробовать. – На губах у Лебедева заиграла скептическая улыбка. – Сначала зарядились, блин, как андроиды и стали по селу носиться. Ну, там… дурачились, прикалывались над бабками, по бутылкам стреляли, потом пошли ужей ловить. А к вечеру голова затрещала и шибко в сон потянуло. Я молока напился – и в мазанку дрыхнуть. Очухался только к восьми утра. Вон Игнат разбудил, – Алик указал на конопатого паренька, ещё совсем мальчишку. – Прибежал запыхавшийся и с порога мне вылепил – дескать, в селе две избы вместе с бабками сгорели, а у одной из них, Громовой, мы как раз коноплю и нашли. Она ещё нас ментами пугала и обещала нашим родичам рассказать, что мы, значит, по чужим огородам лазим.

– А коноплю она, что, сама сажала? – Прервал рассуждения подростка журналист. – И если да, то зачем?

– Не знаю, может, от прежних времён осталась… ну, проросла… – предположил Лебедев.

– Иногда, случается, что наркоманы городские подсаживают, – проговорил конопатый Игнат. – Потом приходят за урожаем, ближе к осени. Тем более, что у Громовой на огороде полный бардак, и зря она на нас кричала. У неё там не только конопля, я в прошлом году и маки видел, и табак, и даже грибы у неё там растут. А всё огородное, наоборот, одичало и выродилось. Мама говорит, что она всегда лентяйкой была и никогда ничего путного сама не сеяла.

– А ты, Игнат, от кого про пожары так рано узнал? – Поинтересовался журналист у мальчика.

– Так, утром, когда корову на выпас отгонял, сам головешки дымящиеся увидел, и менты там городские шевырялись… – Игнат поморщился и с какой-то брезгливостью добавил:

– И сама там Громова лежала… под белой простынёй, ноги обгорелые из-под неё торчали, бр-р-р… Потом отец рассказал, как на пожар бегал, как багром раму из окна вырвал, но уж она, видно, в дыму задохлась.

– Ещё кто что может добавить? – С вызовом посмотрел на парней Семён. – А второй дом, он в это же время горел?

– Нет, примерно часом позже. – Вступила в разговор одна из двух девушек, сидевших на старой продавленной кушетке возле кассетного ещё магнитофона с двумя расставленными по краям колонками. Опустив сотовый телефон, по которому она только что приглушённо разговаривала, в грудной карман ветровки, она решительно тряхнула копной красивых светлых волос и продолжила как-то по-взрослому убедительно:

– Вторая из сгоревших изб находилась на другом конце села и не могла она заняться по тем же причинам, что и первая. Там и лес-то рядом совсем другой. У Громовой изба стояла на самой опушке сосняка, а у Пашеньки Кочетковой – возле речки, где ольшаник. Он вообще не горит. Так, обгорело несколько деревьев. Но не изба загорелась от них, а они – от неё. Это всем в селе ясно, как белый день! – Наставительно закончила она. Тут Альберту сразу хотелось вслух вспомнить протоколы прокурорского осмотра, в которых значилось, что причиной обоих пожаров стал лесной пожар, который учинили пьяные охотники, но он вовремя сдержался. А вслух спросил:

– Тебе это тоже родители рассказали?

– Нет, родители у меня в Городе. Здесь только больная бабушка, у которой я гощу. – Девушка снова достала телефон и, буркнув в него, что временно говорить не может, как ни в чём не бывало, продолжила:

– Так вот, бабушка моя Екатерина Семёновна Красновская, живёт неподалёку от реки, в таком красивом доме с мезонином. Его построил ещё до революции местный богатей Ермолай Умелов, который разбогател в Питере на подрядах для Зимнего Дворца. А отцу бабушки удалось этот дом у большевиков выкупить. Наверное, поэтому он и уцелел. Тут ещё три таких было, так их где сожгли, а где растащили на дрова. Варвары!

– Извини, что перебиваю, – виновато сказал Семён, – но хотелось бы обращаться к тебе по имени.

– Даша, – смущённо ответила девушка и добавила уже совершенно иным, твёрдым хорошо поставленным голосом:

– Дарья Красновская, студентка первого курса инъяза Городского университета. Я в пятнадцать лет школу окончила. Так уж получилось. Это долгая история, которая к нашему разговору касательства не имеет.

– А что имеет? – Вопросительно подняв палец, сказал Альберт.

– Имеет то, что я бегала на пожар сама и потому хорошо видела, как загорались ольхи. Они ведь возле реки и сейчас-то ещё не пожелтели, а тогда были зеленее зелени! Сначала ближайшие к избе деревья лишь чуть-чуть тлели и лишь потом, когда вспыхнул задний двор, огонь перекинулся и на них.

– То есть получается, что ты прибежала на пожар раньше других? – Стал уточнять Семён.

– Да я почти и не бежала, – посмотрев капитану прямо в глаза, опять твёрдо проговорила Дарья. – Мы гуляли неподалёку с …ну, в общем, его здесь сейчас нет. Как раз подходили к нашему дому, когда я увидела на яблонях красный, такой качающийся свет. Ещё подумалось что-то нелепое про инопланетян. Здесь, на Гриве, разное случалось. А потом я обернулась и поняла, что это горит изба в низине, возле самой речки. Крыша-то на ней шиферная и поддалась не сразу, я и увидела её конёк, а по бокам – огонь. Побежали мы туда, вниз по дороге, я ещё упала, коленки вон ободрала и локоть. Пока очухивались, там уж факел был. Шифер начал стрелять, а тут на кухне и газ баллонный рванул. Ну, я поняла, что всё…

– А люди, люди-то какие ещё рядом были? – Спросил заметно возбуждённый Альберт.

– Два дедка да несколько женщин-соседок. Но что они со своими вёдрами могли? Да и к дому было уже не подойти. – Убеждённо сообщила девушка. – У меня у самой и волосы, и брови опалило. И потом, как я потом поняла, весь народ был на пожаре у Громовой. Ведь это немыслимо, что примерно в это же время на другом конце села запылает ещё и Пашенькина изба!

– Скажите, Даша, а почему погибшую все, и вы в том числе, называете не Пашей и, тем более, ни Павлиной, а Пашенькой? – Поинтересовался склонный к прояснению деталей капитан.

– А здесь всех так кличут: или Анечка – или Анька, или Катенька – или Катька. – Пожала плечами Даша. – Меня вон тоже, подслушала я случайно, подруги Дашенькой называют типа: «Айда, девки, к Дашеньке!».

– Либо чёрное, либо белое. – Не спросил, а констатировал Семён. – Знакомо. А она, и в самом деле, доброй была?

– Аккуратная старушка не в пример Громовой, которая и разговаривать то нормально, без криков и ругательств разных, не умела. А Кочеткова и говорила всегда спокойно, и хозяйство вела грамотно, к ней многие за советом ходили или просто побеседовать – покалякать, как здесь говорят. Вот бабушка моя до того, как разболелась, бывало, часа по два у неё просиживала за чаем. Да и Пашенька к нам захаживала. Сидели они всегда весёлые и тихие: обменяются парой фраз и чаёк прихлёбывают, а то песню какую затянут. Я, когда маленькая была, любила рядом сидеть, слушать и дремать под их пение. Кстати, бабушка моя до сих пор не знает, что Пашенька сгорела. Я ей соврала, что она к дочке в район уехала – глаза лечить.

– Значит, Громова с Кочетковой – совсем разные? – Попытался сделать вывод журналист.

– А вы на их огороды посмотрите – и то сразу поймёте, хотя после пожара это различие уже не так бросается в глаза, как летом. – Предложила собеседникам вновь доставшая телефон Дарья:

– Простите, мне домой необходимо. Бабушке что-то нездоровится, надо ей укольчик сделать и чаем с малиной напоить, – и девушка виновато откланялась. На минуту – другую в клубе наступила тишина, которую прервал недоумённый вопрос Семёна:

– А что, парни, кина нынче не будет? Мы у бабы Поли остановились, а она что-то такое про Шварценеггера говорила…

– Будет, будет! – Загудели все разом, а оставшаяся девушка даже указала на круглые амбразуры на задней стене, недалеко от входной двери:

– Эва, киномеханик в будке уже ленту заправляет. Он раз в неделю из района возит сразу по нескольку картин, и за полтинник – извольте две серии. Альберт протянул девушке сотню и попросил, когда пойдёт в будку, заодно заплатить и за них. После этого свет в клубе погас, и в висящий над сценой экран ударила тугая волна света и музыки.

– Ну, что, товарищ капитан, – пригнувшись вплотную к Семёнову уху, с едкой ухмылкой сказал Альберт. – Как мы и ожидали, наши коллеги из следственного отдела сотворили здесь липу. Избы – в разных концах, а старух абсолютно ничего не связывает, даже наоборот. Значит, скорее всего, это поджоги с целью замести следы… как это в ваших сводках… преступлений против личности. Грабежи, разбой, насилие, причинение тяжкого вреда здоровью и, наконец, убийство при отягчающих…

– Суки здесь какие-то побывали типа Бугра, – согласился Семён. – И в Незасыпайке с Гуляевкой – тоже. Ладно, давай смотреть про американскую полицию: может, хоть у неё чему научимся?