Текст книги "Адский огонь"

Глава пятая. Ловись, рыбка

В гостиничном вестибюле густо пахло «Шипром». Откуда сей запах в столь американизированное время? – спрашивал себя Семён и не находил ответа. – Нет бы хоть каким-нибудь «Консулом» повеяло, это ещё как-то можно ущучить, но «Шипр» – это давно выветрившийся советский запах. «Шипр» – для мужиков, «Красная Москва» – для женщин. Впрочем, я уже путаюсь, где то, а где это. По-моему, здесь пахнет воспоминаниями сразу и о моём деде, и о моей бабушке. Эпоха, блин! Семён вопросительно кашлянул и придвинулся к гостиничному столу. Сидевшая за ним администраторша, бегло глянув в красное капитанское удостоверение, достала из бокового ящика заранее приготовленный ключ от номера и вежливо сообщила, что он находится на втором этаже и что с дороги можно заказать себе чаю с пирожками. Горничная минут через десять постучиться к нему с подносом. Однако, подумал опешивший Семён, ненавязчивый заиграевский сервис меня всерьёз удивляет. Я поражён в самую пятку! Но вслух он лишь сдержанно поблагодарил, попросив предусмотреть его пребывание в гостинице никак не короче недели.

– Как пожелаете, – легко согласилась администратор. – У нас всё больше дальнобойщики останавливаются, а им ваш номер без надобности. Они живут по трое, им так удобнее и по деньгам, и в быту. Женщина заметно задержала взгляд на Семёновом пистолете и вдруг доверительно сообщила ему о том, что с полчаса назад звонили из областной газеты «Курьер» и просили забронировать такой же одноместный полулюкс и тоже в аккурат на неделю. Поблагодарив, Семён стал медленно подниматься по скрипучей деревянной лестнице, какие он страшно любил с самого детства, когда жил примерно в таком же, как эта гостиница, доме. Интересно, размышлял он, безрезультатно вращая туда-сюда ключом и слушая над собой характерный фальцет агонизирующей мухи, неужели сам Альберт Эдуардович Нидерквель в эту глушь пожалуют? А что? Если в редакции про этот пламень уже пронюхали, то кого же ещё сюда засылать, как ни Альберта? И хорошо, однако. Он не то что эти пустобрёхи из «Среднерусской…», и публикация какой-нибудь сенсухи для него не главное. Он больше уважает сам процесс, как и я, впрочем. Хорошо, если он, а не какой-нибудь Порывайло. Тут Семён вспомнил шоумена с местного телевидения и его замутило, как двумя часами раньше, когда он угодил в кучу с зелёными мухами.

Чай принесли, как и было обещано, ровно через десять минут. За это время капитан успел переоблачиться в спортивный костюм и стоптанные мохнатые тапки. Горничная оказалась весьма пожилой дамой, явной пенсионеркой – так что ему стало даже неудобно от того, что ей пришлось подниматься к нему на этаж да ещё с весьма нелёгким подносом, на котором были уютно расставлены фарфоровый чайник, чашка с блюдцем, сахарница и стеклянная вазочка с полудюжиной румяных пирожков. Лихо подмигнув женщине, Семён опустил в её оттопыренный на фартуке карман сложенную пополам сотню и, заперев за нею дверь, с чувством рухнул на широкую деревянную кровать. Но полностью расслабиться так и не удалось. Едва Семён отхлебнул пахнущего мятой напитка, как на его столе охнул телефон. Странный это был звонок, точнее и не звонок вовсе, а именно какой-то не то вдох, не то выдох. Звонили из Города. Звонил, разумеется, Альберт, уже откуда-то знавший, что звонит именно капитану полиции Семёну Проектору.

– Привёт, Сёма, – говорил журналюга таким голосом, словно только что пил водку вместе с Веткиным. – Ты уже расположился? Отлично. Со своими гутарил? Что они бают?

– Да, пока ничего определённого. – Решил подстраховаться до поры Семён полным неведением, но ему тут же стало от этого так стыдно, что он договорил реплику до конца:

– Тут майор Веткин, здешний начальник по криминалу, обещал вечером позвонить. Может, что-то прояснится?

– Будем надеяться. Я пока прозвонкой занимаюсь. Так что, будь спок, тоже не с пустыми руками на Гриву пожалую. А помнишь, как мы в Мадриде? – Вдруг громогласно шутканул в трубку Альберт. У Семёна даже ухо заложило. Ну, и голосюга, подумал он, а вслух ответил, что хорошо помнит не только про Мадрид, но даже и про Цусиму.

– Нет, Цусима в нашем случае не годится. – Возразил Нидерквель. – Лучше уж Брусиловский прорыв. И они пожелали друг дружке успехов до следующей созвонки. Но не успел Семён перевести дух, как в телефонном аппарате вновь кто-то тяжко вздохнул. На сей раз это был майор Веткин.

– Слышь, Семён. Я на вечерний клёв на наш пруд собрался. Не желаешь компанию составить. Там и разговоры разговаривать приятней. Не бойся, со мной, брат, ты все кучи минуешь. У меня на них особый нюх.

– А что? – спросил то ли Веткина, то ли самого себя Проектор. – Может, с этого и стоит начинать? Ты только удочку на меня возьми и…

– Да что ты, право, Семён. Что ж я не понимаю, что ты на такое дело удочки из Города не попрёшь? Я и удочку возьму, и опарышей, и малость повечерять… с подогревом. Всё как положено в нашем суровом северном крае! – Веткин переменил игривый тон на более серьёзный. – Давай через пару часов выкатывайся из гостиницы, я тебя возле администрации подхвачу. Вернув трубку на рычаг странного аппарата, Семён поставил на сотовом будильник и отдался во власть Морфея.

Глава шестая. Из огня да в полымя?

Именно такая рокировка могла произойти с Альбертом в том случае, если бы он вдруг обнаружил преднамеренное происхождение всех этих возгораний на Гриве. К такому выводу журналист пришёл по завершении своих звонков и встреч с некоторыми близкими к местной власти людьми. Не хотелось ни первым, ни вторым людям области осмысливать все эти ужасы, происходящие на вверенных им территориях. Куда как проще уповать на то, что если и коснулись окрайков нашей области поджигатели, то совершенно случайно забредя в одну или две полумёртвых деревеньки с густонаселённых просторов соседнего индустриального региона, где они и родились, и выросли, учась одновременно, как выразился сатирик, пить, курить и говорить. Выродки, конечно, но не наши. А ещё лучше, вообще не касаться этой мутной субстанции: осадок, он и есть осадок – осядет, когда придёт время, а пока нехай его плавает себе по поверхности. Мало что ли у нас пьют да по пьянке курят и разводят огонь где ни попадя? Только за последние полгода в области погибло от самовозгораний около сорока человек! И кому и зачем сжигать этих неимущих старух, которым и пенсию-то приносят не каждый месяц? А это мысль! – Размышлял над узнанным Альберт. – Если пенсию на Гриву привозят, допустим, раз в три месяца, то у восьмидесятилетней бабушки она может составить тысяч тридцать, а то и поболе! На такую сумму иной бандюган вполне может и отважиться! Даже если не алкаш и не наркоман. Хотя пьют в том краю практически все: кто – больше, кто – меньше. Значит, – отдавал себе отчёт Альберт, – если мы с Проектором докажем, что старух ограбили и, заметая следы, сожгли, то нас самих постараются испепелить. И это, судя по всему, сделать будет не так уж и трудно… руками каких-нибудь залётных калымщиков или обычных зэков из УДО, коих на Гриве – пруд пруди! Закопают с огромным энтузиазмом. В Городе ныне модны корпоративные гулянки по кабакам, а на Гриве – корпоративные мочилова по делянкам да лесосекам. Помнится, минувшей весной там уже бушевало стихийное пламя, гектаров двести леса вылизало, а вместе с ним молодого участкового и двоих егерей. Поначалу какой-то лейтенант из следственного управления что-то там накопал про насильственную смерть, какие-то характерные следы на обгоревших телах нашёл, но начальство этого следовательского порыва не поняло и не поддержало. Семьям выплатили приличные компенсации, и дело незаметно заглохло. Альберту удалось заполучить его по своим каналам, и вскоре он понял, что лейтенанта попросту сломали как раз в тот момент, когда он уже вышел на конкретных убийц. Сначала у молодого следователя загорелась дверь в квартире, а потом и его новый «жигулёнок». Воистину формула – из огня да и в полымя! Огонь остался дремать до поры в тайге, а преступное пламя добралось до Города, где остерегающе опалило самых непонятливых. Всё просто, ничего лишнего, как на обычной войне. И если я хочу для Гривы мира, то к ней, войне, как гласит пословица, и надо готовиться.

И решив так, Альберт стал собираться в дорогу. Солнце к этому времени скатилось за соседнюю высотку, разбрызгав багровые протуберанцы по соседним магазинам, кафе и боксам доставшей Альберта до печёнок тепловой организации. Принеся с лоджии высокий спецназовский рюкзак, отставной капитан проверил в его боковых карманах охотничий нож, компас, бинокль, походный топорик, компактный надувной матрац, складные спиннинг с удочкой и иные необходимые в полевых условиях штуки. Отдельно он уложил в специальный непромокаемый пакет соль, сахар, перец, небольшой контейнер с лекарствами, а также зажигалку, тройку файеров и флакон с жидкостью для разведения огня. Потом приступил сначала к одежде, а затем к продуктовому блоку, куда помимо консервов, концентратов и галет вошли литровая фляга ректификата и подарочная коробка трёхзвёздочного «Арарата». В итоге рюкзак получился столь увесистым, что Альберт, для пробы взвалив его на плечо, невольно крякнул. Впрочем, до гостиницы он довезёт всё это имущество на машине, а в номере можно будет произвести некоторую целевую перезагрузку. Будет гораздо хуже, если по прибытии на место он обнаружит досадную нехватку чего-то очень важного, необходимого для действий в конкретно сложившейся ситуации. Ближе к сумеркам позвонил Швед, хитро поинтересовался настроением и ценой на солярку. Потом исподволь попытался выведать что-нибудь из предварительной информации, которую, по его мнению, Альберт наверняка сумел получить через свою агентуру. Альберт отвечал уклончиво, в том смысле, что, дескать, данные очень отрывочные и поверхностные и о наличии 105-й статьи УК (убийство) пока ничто не говорит.

– Что вы хотите, шеф, – заканчивал разговор заведующий отделом расследований, – у нас в Городе за полгода почти тридцать человек одних пьяных курильщиков живьём сгорело, а тут отдалённые деревни, где всё из дерева, а из кирпича разве что одни печки. Опять же, в августе ни капли дождя, лес как порох, а бабки тамошние глухи, слепы и малоподвижны. Тут, Александр Францевич, проблема скорее социальная, чем криминальная.

– Ну, ты, Альберт, разберись во всём, как один ты умеешь. Социальность ведь тоже можно так подать, что мало никому не покажется: ни губеру, ни Думе, не тем более местным воротилам. Помнишь, какой громкий скандал вышел, когда ты про дом престарелых написал, в котором бывшие зэки избивали ветеранов войны? Понял, куда я клоню? Наша газета всегда имела своё неповторимое лицо, и во многом благодаря твоим стараниям. Не подведи и на сей раз. Я селезёнкой чую, что с этой Гривы уже давно всё самое интересное скатывается от нас в сторону Ледовитого океана.

– Не селезёнкой, шеф, а печёнкой, – попытался поправить Линдмарка Альберт.

– Это почему ещё? – Недовольно огрызнулся Швед.

– Именно печень, так сказать, курирует в нашем организме основной температурный баланс. – Вполне серьёзно пояснил редактору всесторонне начитанный подчинённый, подумав про себя при этом: «Линдмарк определённо ждёт от меня очередного криминального чуда, а такие чудеса в моей профессии нынче попахивают кровью. Нынче вам не девяностые, когда нашего брата на руках носили, нынче журналюг оскорбляют и мочат, потому самые хитрые и подались кто во власть как Мединский, кто в шоумены, как Соловьёв, а кто и в тривиальную обслугу сильных мира сего или в рупоры спецслужб, как некогда Доренко или Караулов. А я остался, выражаясь высокопарно, на своём боевом посту. И Линдмарк, зная об этом, не теряет времени даром: хоть по-своему и любит меня, но ещё больше любит своё редакторство, в которое сам неожиданно для себя перелез из ментовского кресла. Просто он очень долго занимался закручиванием гаек и теперь всё никак не может наиграться в свободную, демократическую прессу. Однако, как сказал поэт, „но времена для брутов слишком круты“. Вот для меня они уж точно круты, и надо быть готовым к тому, что если я докопаюсь до криминальных причин этого адского огня на Гриве, то, и в самом деле, могу запросто попасть в полымя сначала там, в лесах, а если не сгорю, то и здесь, в городских кварталах».

Глава седьмая. Альберт вспомнил, что связи нет…

Приготовив тревожный рюкзак, Альберт вдруг представил себе Гриву, где впервые он побывал ещё в прошлом веке. Помнится, он уговорил главного врача экстренной медицинской помощи Фельдшерова взять его с собой в группу дальнего вызова «по скорой». Летели на биплане «Ан-2» на самый север области, откуда, по рассказам старожилов, в особо ясные морозные ночи можно было запросто наблюдать гуляющие по горизонту всполохи Северного сияния. Сам полёт Альберт почти не запомнил, а вот посадка осталась в памяти почти на всю жизнь. Самолёт, пересаженный в зиму с колёс на лыжи, плюхнулся прямо на огород к какой-то древней старухе, где местные мужики наскоро соорудили несколько сигнальных вех да возле наполовину занесённой снегом калитки примостили носилки с тяжело раненным лесорубом, который, как они выражались, «поймал развилку», то есть комель спиленной ели, которая, разогнавшись во время падения, со всего маху врезалась раздвоенной вершиной в стоящий напротив крепкий дуб. От резкого столкновения комель (основание) подбросило на несколько метров вверх и… Ротозею-пильщику повезло, что не убило. Как показалось Альберту, самолёт после касания «лаптями» наста почти не катило. Прямо, что твой вертолёт. Как потом оказалось, пилот «Ана» ранее летал на Кавказе, где поднимал в ущелье свой «Ми-8-ой» не как вертолёт, а по-самолётному: с небольшим разгоном и по горизонтали. Альберт помог тщедушному Фельдшерову загрузить в салон носилки с раненым, установить над ним капельницу и, извиняясь, попросил назад лететь без него, чем страшно обрадовал одичавших мужиков, жутко охочих до новостей и новых впечатлений. Вскоре самолёт, спешно затарившись ещё парой бидонов деревенского молока, так же косо взлетел, словно выпущенный из судовой катапульты, а Альберт тут же устроился на постой к леснику Гордею Постникову, с которым потом не раз созванивался и списывался. Вечером славно поужинали зимней окрошкой с простоквашей и хреном и лосиными котлетами с морёным в печи капустным листом, запивая всё это доброй Постниковской медовухой и принесённым с мороза Альбертовым спиртом, разбавленным наполовину местной ключёвкой. Досыта наевшись и наговорившись, вышли, разомлевшие, покурить. С юга на очищенную со всех сторон от снега избу смотрела полная луна, а слева и справа – с Запада и Востока – сумрачно нависали молчаливые ели, с которых нет-нет да и срывались вниз набрякшие шапки январского снега. Несмотря на святочную пору и ясную погоду, в тайге было не морозно, то есть температурный столбик не падал даже до минус десяти. Ещё на кухне Гордей свернул две козьих ножки и теперь раскочегаривал их Альбертовой зажигалкой. Вскоре в воздухе повис терпкий аромат заморского табака. Оказалось, в деревеньку кто-то из калымщиков завёз по случаю семян «Вирджинии», и вот теперь почти все местные мужики – лесорубы и охотники – перешли с вошедших в привычку российских «бондов» и «винстонов» на американскую козью ножку.

– Слушай, Гордей, – мечтательно спросил тогда у лесного человека журналист, – мне кто-то из ваших однажды похвастал в Городе, что по ночам отсюда иногда видят Северное Сияние… – С этими словами Альберт повернул лицо к Северу, строго на Малую Медведицу и Полярную звезду. Но Север был угрюм и чёрен, как растопленный для заливки крыши гудрон.

– Отчего же похвастал? – Лениво попыхивая самокруткой, почти обиженно проговорил Гордей. – Прилетай, однако, после Крещенья, а лучше в феврале. Покажу. Оно у нас, конечно, не такое высокое, как в тундре, но мало-мало прогуливается над дальним лесом. А сейчас луна большая да больно тепло. Светло и туманно, в общем. После двух подряд таких славных вечеров Альберт ещё трижды бывал у Постникова, но Северного Сияния так и не увидел: то тепло, то светло, то много выпили. Но всякой ночью они выходили с лесником под чёрное звездастое небо Гривы и, с надеждой глядя на Север, Альберт читал Гордею отрывки из своей новой поэмы «Грива»:

 
Скрипну по двору лёгкой походкой,
Млечный путь над избой, как река,
Чудный месяц серебряной лодкой
Против ветра скользит в облака.
 
 
Ни дымов, ни собачьего лая,
Всё леса да леса без конца,
Только сосны согласно кивают,
Да шуршит снеговая пыльца.
 
 
Вот и снова на дальнем кордоне
Я живу как отшельник один,
Грею воду в железном бидоне,
Чищу ветошью свой карабин.
 
 
И как прежде и вольно, и грустно,
Когда просто идёшь налегке,
И забытое первое чувство
Сторожит в голубом сосняке.
 

Разомлевший от нахлынувших воспоминаний молодости Гордей просил Альберта почитать ещё и ещё. Альберт читал. Потом они выпивали на брудершафт привозного коньяка, и Альберт принимался за последнее, про их любимое небесное созвездие:

 
Может, кажется, может, грезится,
Может, снится в глухую ночь —
Голубеющая Медведица
Виновато уходит прочь…
 

Альберт читал и читал, а Гордей, со вкусом затягиваясь «вирджинией», молча думал о чём-то давно прожитом и забытом, что неизменно возвращалось и сладостно щемило грудь этими редкими для него вечерами. Нередко потом, возвращаясь в Город, Альберт начинал тосковать и томиться, что не раз заставляло его набирать на сотовом памятный Гордеев номер, но почти всякий раз в ответ эфир сначала безмолвствовал, а затем «отплёвывался» короткими гудками. Вскоре Альберт усвоил, что связь на Гриве как минимум не надёжна. А окажись ты ненароком в тайге, так наверняка не дозвонишься ни до города, ни тем более до райцентра. А сейчас предстоит ехать даже не к Гордею в лесничество, а в самую натуральную глушь, где не то что связи, но, пади, и света-то нет. Альберт тоскливо посмотрел в свой ноутбук и набрал Линдмарка по скайпу:

– Здравствуйте, шеф, – вяло поприветствовал журналист своего начальника. – Я тут позапрошлогоднюю поездку на Гриву вспомнил. Я ещё тогда про ворованный лес писал и бандитские заимки на таёжном озере…

– Ну, как же, как же! – Как будто вспомнив о чём-то интимно приятном, ответил прихлёбывавший из чашечки Линдмарк. – Этот твой материал потом ещё в Москве выходил, в этом, как, бишь, его…

– В «Аисте», – напомнил Шведу Альберт, – который деток приносит. Но в сокращённом варианте.

– Всё равно, – решительно возразил редактор, – мне приятно было. Лощёная столичная газета перепечатывает нашу статью, да ещё со ссылкой.

– Да, ерунда всё это, шеф, личные связи. – С досадой стал оправдываться Альберт, который физически не выносил фамильярных благодарностей. – Я, если помните, там, на стажировке целый месяц был. Сначала в Москве на Старой площади, а потом на их корпоративной базе в Ульяновске. Но я не про это сейчас хотел поговорить. Даже не поговорить, а попросить…

– О чём? – Тут же принял сторожевую стойку Швед.

– Там, куда вы меня направляете ловить бандитов, – почти зло выдавил из себя Альберт, – очень плохая связь. Точнее, когда я там был в последний раз, она пропала вовсе. Я только сейчас пробовал дозвониться туда знакомому леснику, и ни хрена у меня не вышло. Может, он, конечно, надрался или утопил в колодце свой телефон, только вряд ли. Поэтому, Александр Францевич, вы бы спутникового на недельку для меня попросили у этого вашего земляка… представителя президента. У него, знаю, точно есть. А вы, помнится, рассказывали, что он тоже шведских кровей? На каком-то там фиорде родился…

– Он – из норвежцев. – Сухо ответил Линдмарк.

– Тогда попросите у него лыжи или беговые коньки, и подождём до зимы. – Насмешливо посоветовал болезненно воспринявший сухость начальника Альберт.

– Да, не кипятись ты, – остановил его Линдмарк. – Я тут расслабился за ужином. Выпили с Галкой мадеры. Кстати, ты пробовал хохляцкой мадеры? Ай, ничтяк! Только уж больно дорого ломят, бандеровцы!..

– Шеф, вы же швед, вам пристало помнить о Мазепе, – посоветовал участливо Альберт.

– Да, иди ты, право, со своими аналогиями. Один хрен, что Мазепа, что Бандера, что этот их нынешний Тягнибок. Все за нацию, за нацию! Спрашивается, за какую? Вот Киев с первого тысячелетия – мать городов русских, Одессу француз Ришелье основал, Крым много веков был татарским, а по всему Днепру сотни лет хозяйничали запорожцы, то есть казаки, скорее более родственные нашим донцам, чем украинцам. Да и не жили они на окраине, а если что, прямиком к нашему царскому двору хаживали. Да и какие они националисты, скажи на милость, эти правосеки, если только и мечтают, как бы поплотнее прислониться к тёплой немецкой заднице?

– К американской, шеф, – вежливо возразил полунемец Альберт, – но вы отвлекаетесь.

– Ладно. Добуду я тебе этот телефон. И «Мадера» с меня, если удачно съездишь. Нет, две «Мадеры», – поправился Линдмарк.

– Если я вообще оттуда вернусь, то сам поставлю, – парировал журналист. – Впрочем, если всё удачно пройдёт, то обязательно съезжу на эти самые фиорды. Мне Илона из туристического «Атласа» и путёвку уже предлагала.

– Вместе съездим, Альберт, по Шенгену. Давай завтра поутру звякни и– за чемоданчиком. Я сейчас договорюсь…

– Простите, Александр Францевич, за нетерпение, но лучше бы сегодня успеть. Я завтра чуть свет выйду. До Гривы от нас никак не меньше четырёхсот вёрст. И дороги там, скажу я вам, похуже, чем… в Крыму (в это время по ТВ только и делали, что сокрушались о плохом состоянии крымских дорог). Швед уже никак не возражал, лишь заметил, что прежде чем позвонит представителю, «хлопнет ещё бокал мадерцы». Альберт на это лишь удовлетворённо зарычал. Кажется, ему удалось обезопасить себя хотя бы по части надёжной связи.