Текст книги "Среди гиен и другие повести"

Он обрадовался повороту сюжета: у дня появлялась перспектива – а вечером, черт возьми, должны же привезти чемодан! Вдруг еще удастся выцепить Леру? Всего же сутки прошли – вряд ли она сразу побежала менять билет, да и денег стоит, а она жадненькая. Может, еще ждет звонка? И сердце Песоцкого неровно стукнуло, сдетонировав внизу.

Ладно, подумал он, все потом, а сейчас – «Горизонты России». Давай, Годар, включай свое творческое начало!

Вместо творческого начала включилось воспоминание о последнем визите в Администрацию, как раз по уточнению концепции этих долбаных горизонтов. Бешенство одолевало Песоцкого от этих звонков: им делать не хер, а он дурью майся. День пополам, и башка закомпостированная. Приехал, конечно, куда деться.

Велено было вписать «горизонты» в текущие нацпроекты. Администрация обматывалась напоследок триколором, чтобы уже не различить было, где она, а где Россия. Давайте вместе пофантазируем, предложил куратор – и приятным голосом понес уже полную ересь. Кой черт фантазировать, думал Песоцкий, втягивая анус и рисуя ромбики на казенной бумаге, – к пятидесятому году по самую Удмуртию все китайское будет. Сам хоть понимает, что гонит?

Вдумчиво кивая шелухе, струившейся с кураторских губ, Песоцкий украдкой заглянул в темные печальные глаза и ясно увидел: все этот человек понимает. Дежурная тоска стояла в темных глазах и твердое понимание правил игры – впрочем, взаимное.

Россия интересовала присутствующих как источник финансирования, и не до горизонтов, а вот как раз до конца финансирования.

Куратор говорил, Песоцкий кивал головой и тоскливо разглядывал божий день за казенной портьерой. Шансов прикинуться честным мечтателем у него снова не осталось, это он сообразил сразу. Обмарается по полной. А впрочем, пить боржоми было уже поздно…

Из-за стойки бара текла негромкая музычка – как же ее звали, эту певицу с надтреснутым голосом? Ведь знал же имя… Приятно холодил нутро коктейль, деревянное кресло удобно утопало в песке под навесом, и не было у Песоцкого никаких отмазок от работы, но мозг бастовал.

Еще с четверть часа несчастный гипнотизировал заголовок с «горизонтами», а потом перевернул лист и откинулся на спинку кресла.

Море шипело на полуденном солнце, обтекало камни, скручиваясь в узлы, и странное состояние овладело Песоцким – как в детстве, когда засмотришься. Детские голоса вдалеке, шершавое тепло перил, чистый, новый, светящийся лист бумаги. «Когда для смертного умолкнет шумный день…» – написал он на нем. Прочел – и закинул голову, закатывая обратно внезапные слезы.

Это было любимой микстурой в детстве: мама садилась рядом с ним, маленьким, температурящим, с коричневым раскладным кирпичиком из пушкинского десятитомника; брала ладошку, лежащую поверх одеяла, и читала своим светлым голосом. Читала не сказки, а лирику, и удивительное дело: он все понимал! И эту строчку продиктовал ему сейчас – мамин голос.

А утром солнце ложилось на паркет, и температуры не было, и жизнь была впереди. Заснуть бы – и проснуться на Ленинском проспекте… Или нет – на улице Строителей, там, весной восемьдесят пятого!

Купленная отцом к окончанию института, – ах, какой немыслимой роскошью была эта «однушка» у метро «Университет»! Вышибающая пробки ежедневность блаженства: Марина! Не с дрожащим чужим ключом в пальцах, не в подъезде, вздрагивая от каждого стука, не у ближайшего дерева, где застал любовный обморок… Они пропадали на улице Строителей сутками, приходя в себя только от приступов голода.

Туда, в тот апрель… И исправить всего один день, один час даже! Господи! Всего и дел – вырезать из сценария дурацкий, никчемный, проклятый кусок, из-за которого все полетело под откос.

Всякий раз, когда он вспоминал об этом, душу его, вместе со стыдом и тоской, затапливало ужасом перед божьей монеткой, вставшей на ребро с такой нечеловеческой назидательностью. Надо же было так всему сойтись!

В ту проклятую субботу Марина и не собиралась к родителям. Он ее звал (у мамы был день рождения, а мама Марину любила), но у студентки Князевой обнаружился застарелый «хвост» по научному коммунизму, следствие полной неспособности к изучению несуществующих материй и семестра, проведенного в постели аспиранта Песоцкого…

Кто мог знать, что она плюнет на весь этот коммунизм, что мама ее уговорит и они решат сделать ему сюрприз? И кто мог знать, что она беременна? «Я тебе что-то скажу…» – в ухо, после ласк накануне. А Лёник уже плыл в полудреме, в приятном истощении, и ничего не расслышал в этих словах. «И я тебе скажу», – ответил он, еле шевеля губами. «Скажи». «Ты моя любимая мышь», – сказал он, и она рассмеялась ему в ключицу, а через секунду он уже спал.

Обед на даче у родителей был назначен на четыре, и с утра Марина пошла по свои «хвосты», а он решил забежать на кафедру. И там, на лестнице, столкнулся с этой лаборанткой Лесей. Она давно ловила его глаза и замедлялась при встречах. А тут – весна, вольное настроение, глубокий вдох грудной клетки, молодость! Она провела пальчиком по его рубашке, как бы проверяя, застегнуты ли пуговицы, и его ударило в пах, аж в глазах потемнело.

– Какие планы? – спросил юный физик, не веря собственным ушам.

– Любые, – ответила Леся, притормозив прохладную ладошку уже в районе диафрагмы.

– Стой здесь, никуда не уходи, – строго сказал ударенный в пах и бросился к телефонному автомату. Не осторожность, а какое-то странное целомудрие не позволило ему повести эту Лесю на улицу Строителей.

Ну почему автомат не проглотил его единственную двушку? И что стоило Сёме выйти в это время в магазин? И почему художник не поехал с утра на свою дачу? Ведь суббота же, и тепло… Но с первой же двушки Песоцкий дозвонился, и все покатилось, куда покатилось.

– Вперед! – распорядился знаток стихий. – Я приеду к шести. Уложишься, маньяк?

И все понеслось в тартарары. Был заезд к Сёме, ключ, электричка, дурацкая необходимость разговаривать с этой Лесей, вороватый выход из последнего вагона; прыжок с платформы на проверенную кружную тропинку, ведущую к Семиному срубу…

Потом было сорок минут молодежной доблести. Девица визжала и пыталась царапаться, и была двукратно оттрахана, и тут на Лёника напала смертельная апатия. Он не мог шевельнуться – лежал, упершись взглядом в потолочные балки, и приходил в себя. А она щебетала как ни в чем не бывало, возвращала на лицо марафет, и юный Песоцкий с неожиданной симпатией подумал про изобретателя нейтронной бомбы Эдварда Теллера. Ах, хорошо было бы взорвать возле щебеталки небольшую нейтронную бомбу – чтобы дача осталась, кухня, чайник с заваркой… – чтобы все осталось как есть и только она исчезла, сразу, навсегда.

Но нейтронной бомбы у Лёника не было, и надо было сбагрить этого зверька своими силами: отвести ее на электричку, а потом, пройдя платформу насквозь, купить у бабулек цветы для мамы и не спеша пойти к родительской даче, как раз к четырем… Все было так хорошо рассчитано!

Он осторожно вышел из укрытия; предвкушая избавление, вдохнул всей грудью шалый подмосковный воздух, быстро запер дверь, положил ключ под коврик, встал с корточек и обернулся к лаборантке: пошли.

И увидел ее удивленное лицо, обращенное к дорожке.

На дорожке стояла Марина. Собственно, уже не стояла, а быстро шла прочь с белыми хризантемами в руке. Потом она побежала. А он все торчал, вбитый гвоздем в Семино крыльцо.

– Что, знакомая? – спросила Леся. И рассмеялась. – Засту-укали…

– Дура! – крикнул он, выйдя из ступора. – Идиотка! Пошла вон!

– Что-о?

Он взвыл, в отчаянии махнул руками и бросился по дорожке следом за Мариной. Но, пробежав с десяток метров, перешел с бега на шаг и остановился. Ибо что он мог ей сказать?

Марина пыталась бежать на шпильках, спотыкалась, бежала снова… Потом ее фигура исчезла за поворотом, и он побрел вслед, уже никуда не торопясь. Куда ему было торопиться теперь?

Ему было куда торопиться, но он этого не знал.

Медленным шагом Лёник дошел почти до платформы, но остался в кустах, на перрон не пошел. Он решил обдумать все слова. Он ведь ее любит, на самом деле любит, а это было какое-то ослепление… Удар ниже пояса, несчастный случай на производстве. Это не имеет вообще никакого отношения!

Он дождался, пока пройдет электричка на Москву, и только тогда поднялся по раскрошенным ступенькам на перрон. На краю скамейки лежали три белые хризантемы.

Он присел рядом, стараясь успокоиться. Ничего, всякое бывает. Он найдет слова. Все впереди.

– Это тебе, мама. От Марины.

– А где она?

– Она не смогла.

– Да? Мы разговаривали сегодня… Что-то случилось?

– Все хорошо, мама.

Ничего не было хорошо.

Он высидел пару часов и рванул в Москву с покореженным сердцем.

Ее не было на улице Строителей, не было нигде. Вещи были собраны наспех. В инязовской общаге ничего не знали.

Ее не было трое суток. Он хватал телефонную трубку и клал ее, не разговаривая. Он не понимал, какое число и какой день. Время останавливалось и снова появлялось в окне куском синего неба, углом кирпичного дома…

Потом позвонил женский голос.

– Здравствуйте, Леонард. Это Оля Кузьмина. Вы с Мариной были у меня на дне рождения…

– Да-да.

– Марина у меня. Простите, что я звоню, но ей очень плохо.

Он ехал куда-то за Речной вокзал, ничего не понимая.

Там – понял. Объяснили, как тупому, куря в узкую створку окна.

Марина лежала в кровати, серая, с потрескавшимися губами. Увидев его, начала выть. Кузьмина, мелькнув за спиной, вышла из квартиры.

Слова объяснений не пригодились: нужны были врачи, и срочно. Вернулась тактичная Кузьмина, сварила ему кофе; уговаривала Марину выпить немного бульона. Трясущийся Лёник доставал по цепочке телефоны врачей и звонил, окаменев от ужаса и стыда. «Это моя жена», – ответил он на вопрос из трубки, и тогда Марина закричала: «Нет».

Мотая головой по подушке, четыре раза: нет!

К вечеру удалось договориться с какой-то больницей в Медведково.

Ночью, с отбитой душой, еле удержавшись от того, чтобы поехать в абортарий и кого-нибудь там убить, он подползал к своей постылой пустой квартире. Мозг, как иглой старого патефона, царапал никчемный вопрос: как Марина оказалась у дверей Сёминого дома? Она шла к родителям – но ведь это же с другого края платформы! Она не могла не помнить, она приезжала столько раз…

Он все понял, проснувшись на рассвете, и вжал лицо в подушку от тоски и одиночества. Просто она хотела пройти мимо места, где им было хорошо, вот и все…

– Тай-масса-аж!

Ах, да.

Песоцкий одним махом заглотнул подостывший чай – и побрел на экзекуцию. В середине процесса он заснул, и пока тайка мяла его тело, отсутствовал и не был нигде.

– Гуд мо-онинг!

Тайка смеялась дружелюбно.

Он очнулся и сел. Потом осторожно встал и, пошатываясь на пекле, снова вышел к бару. И что теперь делать? Куда деть тело? В бунгало – и лежать? Посреди VIP-тропиков стоял человек-вопрос.

А от стойки бара смотрел на него поджарый, абсолютно лысый европеец без возраста – тот самый, что рассматривал его давеча из-за конторки. Глаза у незнакомца были водянистые, почти голубые.

– Самое жаркое время здесь – с часа до трех, – сказал незнакомец на хорошем английском. – Потом всё снова будет хорошо.

– Всё? – усмехнулся Песоцкий.

– Здесь – да, – ответил лысый и подцепил с блюдечка зубочисткой дольку манго.

– Вообще – всё? – мизантропически оживился Песоцкий. Он уже двое суток ни с кем не разговаривал ни о чем, кроме чемодана. Он махнул рукой бармену и попросил апельсиновый фреш.

– Да. Здесь всё хорошо, – даже не улыбнувшись, подтвердил лысый.

– И никто не умирает? – вдруг спросил Песоцкий.

– Ну почему. – Человек быстро заглянул Песоцкому в самые зрачки и чуть дернул бровями. – Пару лет назад как раз умер один. Присаживайтесь, прошу вас.

И он указал на свободное место у стойки.

– Значит: не всё хорошо, – мстительно уточнил Песоцкий, устраиваясь на барном стуле. Ядовитый разговор с незнакомцем облегчал душу – хоть какое-то занятие среди тропиков…

– Всё! – настоял лысый. – Тревоги среди отдыхающих мы не допустили: персонал имеет на этот счет твердые инструкции. Никто даже ничего не понял – тут ведь каждый день кто-то приезжает, уезжает… Тело перенесли в рефрижератор – это у нас там, за въездом. Полиция удостоверила естественный характер происшедшего. Мы связались с турфирмой, посольством… К обеду его увезли. Всё хорошо.

И лысый положил в рот еще одну дольку манго.

– А покойнику? – спросил Песоцкий.

Кривая усмешка распорола узкое лицо:

– Покойнику лучше всех.

Песоцкий рассмеялся и протянул руку.

– Меня зовут Леонард.

– Андрэ, – чуть помедлив, представился лысый. – Андрэ Боннар.

– Вы француз?

Собеседник с притворной печалью развел руками.

– О-ля-ля! – весело воскликнул Песоцкий и с детской радостью отличника перешел на французский, которым не без оснований гордился. – Вы менеджер?

– Владелец.

Песоцкий присвистнул.

– Так получилось, – пояснил лысый господин, почти не улыбнувшись и в этот раз. И добавил чуть погодя:

– Я надеюсь, ситуация с вашим чемоданом разрешится благополучно. Это здесь бывает довольно редко, надо вам сказать. Они очень аккуратные.

Месье Боннар качнул яйцеобразной головой и, еще помедлив, сказал:

– Вы кого-то заинтересовали…

– Кого? – вздрогнул Песоцкий.

Лысый пожал плечами:

– Не знаю.

…Когда вечером туземец, стоявший за стойкой, с тревогой глядя в глаза Песоцкому, сообщил, что звонили из авиакомпании и просят не волноваться, – Песоцкий даже не закричал. Он не стал бегать по веранде, колотить ладонью по пальме… Он слушал туземца, а прислушивался к себе. Там, внутри, было гулко и холодновато.

Его чемодан ищут и непременно найдут, докладывал без вины виноватый таец. За конторкой стоял месье Боннар и смотрел на Песоцкого уже с нескрываемым интересом.

Чемодан пропал бесследно, как его и не было.

Песоцкий повертел в руках бумажку с телефоном авиакомпании, но перезванивать не стал, а пошел в бар, сел в кресло с видом на закат и махнул официанту.

На пятой минуте он вливал в себя стакан «хенесси», к двадцатой – успел повторить и понять, что это только начало. К исходу часа Песоцкий ясно видел себя со стороны и негромко разговаривал с этим незнакомым человеком.

«Вы кого-то заинтересовали». Что тут происходит?

Мир медленно терял цвет, потом начал терять очертания.

Когда над Песоцким снова зажгли планетарий, он начал смотреть туда.

Вокруг ходили какие-то люди. У них у всех, небось, были чемоданы. У них были любимые женщины и дети от любимых женщин… Люди смеялись, сидели в баре, валялись на огромной старой кровати с пологом, нашедшей последний приют на этом берегу.

Потом бармен принес груду досок и запалил на костровище новый костерок. Круглый бочок бутылки, вкопанной у ножки кресла, поигрывал отблеском пламени. Потом Песоцкий уснул. Очнувшись, он несколько минут сидел, собираясь с силами, и побрел в свое бунгало. Он даже смог раздеться перед тем, как рухнуть на постель.

Проснулся глухой ночью от страшной жажды. Нашарил в холодильнике бутылку швепса и высосал ее, издавая страстные звуки. В затылке гудело. Он натянул джинсы и майку, вышел на веранду, постоял на ней немного и пошел к морю. Моря снова не было.

– Ебануться можно, – сказал Песоцкий и побрел по грунту вдоль берега. Там, вдалеке, светились огни: в локтевом сгибе острова никогда не закрывался бар «Гудини». Дважды споткнувшись о лодочные веревки, Песоцкий дважды экономично выругался. Он решил быть стоиком и вынести всë.

В «Гудини» он взял двести «Столичной». Это было патриотично и мужественно. Он знал, что ему будет плохо, но решил проверить насколько. Стало сильно плохо, потому что перед тем, как войти в штопор, он не поужинал. Теперь о еде уже не могло быть и речи.

– Хотите девочку?

Рядом стоял таец-бармен в щеголеватых усиках.

Песоцкий трезво взвесил свои возможности и ответил:

– Не сейчас.

– Молодая девочка, – уточнил таец и сделал шаг в сторону. За ним обнаружилась совсем, действительно, девочка. Она улыбнулась Песоцкому улыбкой октябренка и, повернувшись тылом, без лишних слов подняла юбку и наклонилась, демонстрируя товар.

– Сколько? – зачем-то спросил Песоцкий.

– Две тысячи бат.

– О’кей. Завтра.

Таец продолжал стоять рядом.

– Завтра! – повторил Песоцкий. Голова разламывалась. Темнота плыла, плыли шары китайских светильников, планетарий кусками расползался по черному бархату задника. По пищеводу серым шаром гуляла тошнота. Песоцкий понял, что должен лечь. Он встал из-за столика, отошел, медленно присел и лег. Легче не стало. Два пальца, положенные в рот, результата не дали, и он свернулся на песке, пытаясь найти позу, пригодную для жизни.

Кто-то легонько ткнул его в спину носком ботинка. Потом еще раз. Песоцкий продолжал лежать, прислушиваясь к ощущениям. В спину ткнули в третий раз. Песоцкий медленно повернул голову.

– Оплатите чек, сэр.

Усики на бесстрастном лице бармена выплывали из полутьмы.

– Уйди, холуй, – вяло сказал ему Песоцкий по-русски, а по-английски сказал:

– Сейчас.

Он понимал, что силы неравны. Собравшись с мыслями, он лег на спину – иначе деньги было не достать. Титаническим усилием приподнял задницу и пролез ладонью в карман джинсов. Выгреб комок ассигнаций, снова лег на бок и несколько секунд ворошил комок перед самыми глазами, пытаясь разобрать цифры. Потом вынул что-то с нолями и протянул наверх. Таец исчез.

– Сдачи не надо, – сказал Песоцкий по-русски минуту спустя.

Ему предстоял обратный путь, и он понимал, что это будет большое путешествие. Собравшись с силами, амундсен в три приема поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся во тьму.

Он очнулся и не сразу понял, что лежит ничком. Тяжкое ядро головы, прилетев в подушку, покоилось как будто отдельно от тела. Но это была его голова, и ею даже можно было немножко думать. Если, конечно, не быть полным идиотом и не пытаться двигаться резко. А Песоцкий не идиот. Он надрался в хлам, никто не спорит, но это еще не значит, что можно обзываться.

Он медленно перевернулся на спину и осторожно обвел глазами бунгало. Глазные яблоки двигались почти безболезненно: неплохо для начала.

Сколько, интересно, весит человеческая голова? Килограммов пять? Значит, во мне – пять килограммов, подумал Песоцкий. Остальное лежащее на постели Песоцким не было. Это был грузовик с дровами. Буратино после нападения банды лесорубов. Тело на сигналы не отвечало. Бип, бип… Связь со спутником потеряна.

Хотелось пить, но о том, чтобы встать, не могло быть и речи. Кроме того, Песоцкий не был уверен, что в холодильнике осталась вода. Он тщательно, впрок, продумал маршрут до раковины. Когда организм вернется в зону связи, ноги донесут голову до туалета и рот попьет из-под крана.

Пустота заполняла просветлевшее бунгало, медленно втекала в тело, лежащее на постели. Неподдельное волнение овладело Песоцким, когда он понял, что в состоянии пошевелить пальцами ног. Потом стала оттекать и сильно заныла рука. Он мучительно приподнял ее и силой воли подвигал этими пальцами тоже. Пальцы двигались неточно, но помаленьку начинали слышать команды из мозга. Здравствуй, рука! Мы снова вместе.

Спутник входил в зону связи.

Тихое утреннее счастье: в холодильнике лежала непочатая литровая бутыль воды. Открутить крышку без отдачи в голову не удалось, но дело того стоило. Песоцкий медленно сел на постели и, блаженствуя, влил всю воду внутрь; предпоследней пригоршней он освежил лицо, а последнюю вылил на темечко. И снова лег полежать, уже заодно с телом.

Жизнь, как в том анекдоте, налаживалась помаленьку.

Море, как ни в чем не бывало, снова плескалось среди камней. Свет резал глаза. Пара за столиком, женщина в гамаке, собака в тени террасы – все двигалось, будто за стеклопакетом со звукоизоляцией. Мир жил своей жизнью, и в него предстояло инсталлироваться.

До самолета оставалась неделя с хвостиком.

Может, рвануть отсюда куда-нибудь к чертовой матери, размышлял он, осторожно выхлебывая свой утренний сок. Но куда? В Австралию? И что? Куда-нибудь исчезнет из мозга пустая квартира на улице Строителей, ее сережки, забытые в ванной? Мамины глаза при встрече? Пыльные плиты под пустым больничным окном?

Сжевав яйцо с тостом, Песоцкий побрел к стойке портье. Вчерашняя бумажка с телефонами авиакомпании за ночь пропала без вести – дыша вбок, он попросил написать все снова. Ему просто было интересно, что скажут.

Сказали то же самое. Они ищут. Они проводят расследование. Они приносят свои искренние извинения. Они обязательно найдут. Песоцкий вяло попрощался и повесил трубку. Постоял немного, запустил осторожный взгляд за стойку портье, обвел глазами террасу – хозяина отеля нигде не было.

«Вы кого-то заинтересовали». Черт возьми, а? Ноги подламывались, в затылке гудело. За столиком тянула коктейль некрасивая девица в солнечных очках. Громоздкий носатый господин в креслах листал свежую австралийскую прессу. В гамаке лежала женщина с книжкой. Мальчик в маске, кверху попой, валандался в море у камней. Песоцкий сидел на ступеньках веранды, привыкая к новому сюжету.

Он пытался понять, про что это кино.