Текст книги "Операция «Остров»"

Его эта Раиса называла «наш Лёник». Убил бы.

Про дела сына академик давно не спрашивал. Когда в больнице, заполняя мучительную паузу, Песоцкий начал рассказывать что-то про свои проекты, рассказ повис в пропитанном неловкостью воздухе. Потом отец сказал:

– Жалко, что я не уехал.

И Песоцкий вздрогнул от отцовской жестокости, – так очевидна была связь этих слов с его, Леонарда, жизнью.

Отец умер не от того, чем болел в последние годы. Инсульт превратил его в мычащее существо с просящими избавления глазами. Избавление пришло только через полгода, и в тоске окончательного сиротства Песоцкий различил горькое чувство облегчения, которое постарался сразу выгнать из мозга.

Но выгнать не успел, и мозг безжалостно отрефлексировал стыд той секунды. Да, вот в чем дело: он уже никого не огорчит.

Кроме Марины.

* * *

В тот день все было словно пропитано влагой и печалью: деревья, стены и кусты темнели в полусвете, и времени суток было не понять без циферблата… Два раза в год Песоцкий приезжал на Донское кладбище, тогда еще только к маме.

Он рассеянно постоял у гранитного прямоугольника (камень и надпись были тщательно протерты кем-то), положил свои розы рядом с двумя хризантемами, сказал кому-то:

– Ну, вот… – и пошел по дорожке к выходу.

Он знал, что скоро приедет сюда хоронить отца.

– Вот молодцы, – поклонилась ему местная бабушка, божий одуван. – Вчера и сестра ваша приезжала… Хорошая какая семья, помните свою матушку!

Песоцкий кивнул, не вникая, но, уже подходя к «мерсу», остановился. Постоял несколько секунд, махнул рукой водиле – я сейчас – и вернулся к воротам.

Бабушка возилась со своими вялыми гвоздиками.

– Добрый день, – сказал Песоцкий. – А что, к нашей могиле вчера приезжали?

– Конечно, милый. Сестра-то ваша. Она часто приезжает…

– Спасибо, – сказал Песоцкий.

Он постоял, подошел снова к маминому надгробию, посмотрел на две белые хризантемы на камне и опять двинулся к выходу.

Десять лет прошло с той сволочной истории с его посредничеством и горькой попыткой поцелуя, и все что угодно, кроме любви, уместилось в эти годы. Голосование сердцем и покупка асьенды по правильному шоссе, войны с Зуевой, шесть премий «Тэфи», пара кинопроектов нездешней сметы, и вынос мозга населению, и внос в Кремль нового президента, и череда баб, трахнутых в борьбе с неиссякающей потенцией…

Мелькнула фотография в глянцевом журнале – в спутнице модного дизайнера на каком-то, прости господи, фешн-пати папарацци опознали бывшую жену банкира N., г-жу Князеву… Этот глянец схлынул с Марины, а Песоцкого с грохотом понесло дальше через пороги с бурунами.

Но в тот влажный октябрьский день он позвонил ей и услышал забытое тепло в голосе.

Она уже была замужем за своим Марголисом – тот маленький индеец с демонстрации девяностого года преданной осадой добился-таки своего. Но солнце так и не согрело этот невеселый брак. Детей у них не было – у нее и не могло быть, а он до сорока лет жил со своей мамой: ждал Марину…

Ходил Марголис с палочкой, припадающим шагом – что-то случилось с суставами, – писал в оппозиционные сайты, рассылал по всему миру правозащитные пресс-релизы, которые немедленно уходили в спам, ходил в угрюмых завсегдатаях этих игрушечных баррикад…

Песоцкий презирал неудачников – аудитория ниже миллиона его не интересовала. Персонально Марголис, понятно, еще и раздражал.

Марину было жалко, себя тоже. Они сидели в тихом подвальчике на Ордынке, пили фреш и ристретто, глядели друг другу в глаза и пересказывали прожитые врозь годы, заполняя лакуны и сопоставляя даты. Это стало их горьким лото: а где тогда был ты… а где ты?

После института она вернулась в свой Воронеж, потом по какому-то обмену поехала в Америку, на два года зависла в Нью-Йорке, но так и не вписалась в ту прямоугольную жизнь.

Слова «брат» и «сестра» прижились между ними (он, конечно, рассказал ей про встречу на кладбище). Да, это была она, и годы спустя пораженный Песоцкий узнал о дружбе двух женщин, юной и уходящей. Марина звонила маме после их разрыва, приезжала в больницу на Каширку… Песоцкий вспомнил, как мучилась этим разрывом мать, как пыталась заговаривать о Марине и как он резко обрывал эту тему: было слишком больно.

В тот год он пытался вышибить клин клином и осенью закрутил роман с Леной Карелиной, изящной брюнеткой и признанным первым номером кафедры. Они были парой для обложки журнала «Огонек» – умные и красивые, но щекотки самолюбия было больше, чем радости, да и привести ее в родительский дом Песоцкий так и не решился.

К весне, поставив галочки в графе «успех», они с облегчением разбежались, и Песоцкий не придавал этому эпизоду своей жизни никакого значения, пока не узнал, спустя почти двадцать лет, что Марина видела их вдвоем той зимой, сладкую парочку.

Видела в декабре, а на Новый год он позвонил ей в общагу, и наткнулся на бесцветный голос, отвечавший овальными словами, – и повесил трубку, так и не решившись сказать то, зачем звонил. А она не сказала ему, что ревела потом у будки вахтера – не сказала и двадцать лет спустя.

Он тоже много чего ей не рассказал. Зачем? Судьба давно застыла бестолковым куском гипса, и теперь можно было только пить фреш и глядеть раз в неделю в эти родные глаза – как в окошко на океан из тюрьмы Алькатрас. Возможности сбежать не было.

Они сидели, на пятом десятке своих лет, в кафе на Ордынке. У нее был перерыв между учениками, несчастный Марголис и мама в Сокольниках, у него – мистический блокбастер на работе и реальная Зуева дома.

И вросшие уже до костей колодки дружбы с хозяевами из Кремля.

* * *

…Хозяева не знали, как незаметно выйти из-за стола, с которого было натащено во все рукава, они нервничали и вовлекали в свою паранойю благородных интеллектуалов вроде Песоцкого. Благородные интеллектуалы старались сидеть на кремлевской елке аккуратно, не расцарапывая репутации, но репутация была уже – в кровь.

Ближе к концу второго срока душку Леонарда бросили на укрепление монархии. Это называлось – движение «За Путина». Он пробовал отговориться, но ему прямо было сказано, что отказ будет расценен клиентом как дезертирство, со всеми вытекающими.

Клиента Песоцкий видел пару раз совсем близко – имел, так сказать, счастье заглянуть в эти бесцветные глаза и вот чего не хотел совсем, так это попасть клиенту во враги. Пришлось режиссировать эту придурочную самодеятельность с радениями ткачих… «Не уезжай ты, мой голубчик!»

В день съезда Песоцкий попробовал неназойливо слинять (как шестиклассник в туалет с контрольной) – отловили, взяли за яйца, заставили размышлять под телекамеры про будущее России, которое выше абстрактных ценностей… Ну, текст вы знаете. Твою мать!

А главное: он опять весь измарался, а они в последний момент передумали насчет третьего срока, и клиент опять вышел весь в белом, а на Песоцкого уже пальцами показывать начали. Да еще, словно в издевательство, наградили медалькой позорной, мелкой, на пару с одним юным телевизионным наглецом, который пешком под стол ходил, когда он, Песоцкий, уже вовсю решал судьбы родины!

И не прийти в Кремль было нельзя, и насмешка чудилась в стальных глазах награждающего…

Песоцкий ворочался на измятой постели в зашторенном полуденном бунгало – с тяжелой, словно набитой песком, башкой. Сна не было, и раз за разом ломило затылок той усмешкой и проклятым разговором с Мариной.

Как вынесло их на политику? – наваждение какое-то… Почти год обходили эту тему! Эту – и Марголиса с Зуевой. Выносили за скобки, молча договорившись, что за их тайным столиком с итальянским меню и запахом хорошего жареного кофе не будет никого, кроме них двоих и того хорошего, что было. А тут вдруг – и так глупо! И главное, с такой мелочи началось…

Он позвал Марину (да хоть бы и с мужем) на свой продюсерский шедевр, в кинотеатр, который они, по старой памяти, называли «Россия», – и не удержался, похвастался сборами. Марина пошутила про высокий вкус миллионов, его это задело, и он сказал, что люди – такие, какие есть, и он дает им простой, но качественный продукт, и Марина заметила в ответ, что сам он свой фастфуд не ест и когда-то любил Годара.

Песоцкому попало на больную мозоль, и он выдал тираду про вечную надменность интеллигенции.

– Это просто другой вкус, – вдруг посерьезнев, ответила Марина. – И другие правила.

– Какие правила? – взвился Песоцкий, с ужасом понимая, что они вошли в запретные снега и стронули лавину. – Какие правила?

– Правила приличия, – ответила Марина.

Песоцкий попер на рожон – нет, какие правила, какие? – и наговорил с три короба про их гордый маргинальный мирок, и, еще пока говорил, понимал, что получается наезд на Марголиса, но ничего сделать было уже нельзя, его несло.

Марина, потемнев лицом, ответила, что правила совсем простые, старые: не принимать причастия буйвола, не пастись у кормушки, не лгать. И надолго отвернулась, закурила.

Через минуту Песоцкий, отдышавшись, сказал: ну прости меня, я ничего вообще не имел в виду, правда. Я тебя люблю, сказал он после нового молчания. Марина обернулась, и поглядела ему в глаза, и в знак мира положила руку на середину стола, и он накрыл ее своей.

Но через три дня от нее пришла эсэмэска: «Не звони мне. Прощай».

Он ничего не понимал. Потом, совсем с другой стороны, до него докатилось смутное эхо, и он, сопоставив, догадался. И позвонил все-таки.

– Да, – бесцветно сказала она. О, как он боялся этого бесцветного голоса!

– Что случилось? – спросил Песоцкий, стараясь говорить как ни в чем не бывало. Но раздражение выдало его, ибо он слишком хорошо знал, что случилось.

– Ничего, – ответила она.

– Ты не хочешь меня видеть?

Молчание раздавило его сердце.

– Скажи по-человечески, что случилось! – угрюмо начал настаивать он, теряя лицо. Он уже все понимал.

Имя продюсера Песоцкого только что проплыло в телевизоре, в титрах фильма-расследования о продажных правозащитниках, – проплыло и многими было замечено… Фильм был отвратительный, топорный, и, главное, Песоцкий там был ни при чем, слудили в дочерней студии, по заказу канала, а его всунули в титры автоматически… Он вообще этого не видел! Уж он бы все сделал тоньше, совсем по-другому, неужели кто-то не понимает?

Но полтора десятилетия висели на нем грязными веригами, и любое оправдание только увеличивало меру позора.

Песоцкий умел держать удар, умел смотреть в глаза как ни в чем не бывало – пускай эти чистюли сами отводят взгляд от неловкости! Тоже мне узники совести, все на западных грантах! Он знал ответные слова, но при Марине вся эта боевая подготовка рассыпалась в прах.

Она простилась ровным голосом, и Песоцкого парализовало – он ничего не ответил. Подождав мгновенье, Марина повесила трубку.

Остался неразменный пятак воспоминаний – на него и жил Песоцкий последние три года. Приходил в тот подвальчик на Ордынке, сидел за их столиком, изводя фреш, гипнотизируя дверь и вздрагивая от входного колокольчика. Потом кто-то, как ластиком, стер и сам этот подвальчик с запахом хорошего жареного кофе.

Сначала заведение закрылось на ремонт, а спустя пару месяцев Песоцкий стоял, как баран, перед новыми воротами только что открывшегося на этом месте интернет-магазина, чувствуя, как из него вытекает его жизнь.

* * *

Он очнулся от стука, но ничего не ответил, потому что еще не знал, где он и что с ним. Потом все поочередно вспомнил. Потом, по свету из-за штор и сосущему чувству голода, понял, что день давно перевалил за экватор.

Песоцкий нащупал на тумбочке часы и не сразу навел на резкость глаза: половина пятого. Стук в дверное стекло повторился.

– Войдите! – крикнул Песоцкий.

Надо было еще вспомнить, как это будет по-английски. Голова гудела от слабости.

Штора колыхнулась, и на пороге возник таец в сиреневой униформе. Он улыбался счастливой улыбкой. Следом за тайцем из-за шторы появился большой коричневый чемодан с оранжевой заплаткой на боку. Таец кланялся и лопотал извинения за причиненные неудобства.

И исчез с новым поклоном, отпущенный вялым взмахом руки.

Песоцкий лежал, глядя на свой злосчастный luggage. В голове гудело уже не только от слабости.

Через минуту он встал и побрел в ванную. Из ванной, не коснувшись чемодана – как мимо инфицированного, – вышел в дверь и двинулся в сторону террасы. Терраса была почти пуста в этот час. Он сел за столик, махнул официанту…

«Завтра ваш чемодан найдется». Сволочь, а?

Зачем он вообще был нужен, этот чемодан? А-а, телефон, Лера. Пропади она пропадом. Кино? Муть про десантников уже в прокате, а новое-то про что? И еще «горизонты России» эти. Господи, какой бред. Совсем немного жизни осталось – почему он должен заниматься этой ерундой?

Но хоть про что было кино? Он задумался – и не вспомнил. Надо же: шаром покати!

Море сияло нестерпимым светом. Корабль застыл у линии горизонта. Пли, подумал Песоцкий. Ах да: Крымская война, с дыркой в сценарии. Спасти героя. Чертов красавец, гроза англичан… Усыпить бдительность и исчезнуть.

Как же ему исчезнуть, сукину сыну?

Песоцкий выпил стакан воды, но толком проснуться не смог. Замок Иф, вяло соображал он, подмена покойника – что там еще у классиков? Да ничего: сюжетных ходов с гулькин нос, стесняться глупо, – вот и возьмем напрокат! Ганнибал Лектор, ворочалось в туманной голове Песоцкого. Тот же ход, подмена покойника. Десять негритят… Побег из Алькатраса… Побег из Алькатраса…

Принесли супчик, и пару минут Песоцкий жадно ел. Блаженство! Уф… Он откинулся на спинку стула, перевел дыхание и, рокировав тарелки, взялся за салат.

Стало быть, побег из Алькатраса. Или: найти двойника и убить его, а самому исчезнуть… Это я придумал? – удивился Песоцкий. Вилка с креветкой застыла в воздухе, но ненадолго. Набоков это придумал, вспомнил Песоцкий и, усмехнувшись, сжевал креветку. А здорово он придумал – убить двойника, а самому…

И в долю секунды, мурашками, рванувшимися по телу, Песоцкий понял, что перебирает варианты бегства – для себя. Он мигом проснулся и новыми глазами обвел пейзаж. Как вспышкой впечатало этот пейзаж в мозг, прошитый молнией ясной мысли.

К черту сценарий! К черту все. Уйти с концами, и привет! Утонуть здесь – и вынырнуть потихоньку где-нибудь в районе Бергена. Чтобы ни Зуевой, ни этого мучительного говна, а только фьорды, свобода и остаток жизни! Позвонить в офшор (телефон-то уже есть), взять свою долю и свинтить…

Он чуть не взвыл от тоски – такой болью отдала тайная заноза, торчавшая возле слова «офшор».

Это была память об одной бизнес-истории совсем некошерного свойства. Ну чего вы хотите? – девяностые годы! Господи, да все это делали, и все немножко зажмуривались, взаимно договорившись, что однова живем… И теперь любого можно было брать за жабры со строгим государственным лицом.

Некоторых, впрочем, и брали.

Зуева знала об этой истории, но, кажется, не только Зуева… Томил душу Песоцкого один смутный разговор в Администрации, когда он вдруг закочевряжился с тоски, изображая из себя белого и пушистого. Не стоит ссориться с нами, Леонард, сказал ему тогда его печальный собеседник. Не стоит, даже если вы непорочный, как Мадонна. Like a virgin,[2]2
  «Как девственница» (англ.) – название известного альбома Мадонны.


[Закрыть] заглянув в самые глаза, ухмыльнулся этот вежливый гад, и Песоцкий вздрогнул: некошерный счет лежал как раз на Виргинских островах.

«Like a virgin…»

Песоцкий шел потом по важному коридору на ватных ногах, пытаясь понять: это так случайно попало в нерв – или гад дал понять, что знает его тайну?

Стереть Песоцкого в порошок было в любом случае пара пустяков, и он сам знал это; ни о каком восстании речи быть не могло. Просто исчезнуть по-тихому…

Вилка медленно скребла тарелку, цепляя последний салатный лист. Если он тронет счета, Зуева догадается. Ну и что? Если не возбухать, искать всерьез никто не станет. Несчастный случай. Неделя шумихи в прессе, и все забудут. Утонуть! Как назывался тот фильм с Джулией Робертс? Не важно. Утонуть на снукеринге, завтра.

Сердце стукнуло больно.

Песоцкий, закаменев, смотрел в море невидящим взглядом.

– Вас можно поздравить?

Рядом стоял хозяин отеля. Тонкая улыбка, светлый взгляд.

Песоцкий вздрогнул, потом тоже раздвинул губы улыбкой:

– Да, все в порядке.

– Я не сомневался. Они вообще очень аккуратные, я говорил вам…

Песоцкий бесстрастно кивнул: да-да. «И все пойдет своим чередом». Хрена тебе своим чередом. Мы еще посмотрим, кто тут комический персонаж!

– Я вчера крепко набрался, – посетовал хозяин отеля, глядя водянистыми своими глазами. – И кажется, насочинял вам с три короба.

– Было очень интересно, – заверил Песоцкий.

– Сам уже не вспомню, чего наболтал. Я, когда выпью, начинаю страшно болтать! Бла-бла-бла… Выдумываю разные сюжеты… Всю жизнь мечтал стать писателем и вот – сижу у конторки, воюю с ленивым персоналом, вру налоговой инспекции… То ли дело вы.

Песоцкий глянул в самые глаза месье. Глаза были прозрачные, с красными бессонными прожилками, но тени издевки не было видно в них, одно смирение. Месье вздохнул:

– Приятного аппетита! И простите меня. Я вас только зря напугал, кажется… – Он улыбнулся лучезарной улыбкой и отошел.

Песоцкий посмотрел в сутулую спину, потом перевел глаза на море. Не надо торопиться, надо все хорошо продумать. До самолета еще два дня…

Он медленно брел вдоль берега, лелея свою сладкую тайну. Огромный мир лежал перед ним – с уходящей вдаль дугой берега, с лодками и причалами по всему белу свету… Надо только найти правильную тропку наружу, без единого следа. Утонуть. Дыхания хватит. Выплыть на маленький остров. Что дальше?

В плавках, мокрый, никуда не выбраться. Найдут, выйдет позор. Затеряться в Бангкоке, на обратном пути. И где ночевать? В трущобах? Прирежут на самом деле… Да и смысл? Паспорт, отметка о пересечении границы. Блин!

А если нанять лодку? Отсюда можно хоть в Малайзию. Ничего это не решает. Чертов паспорт!

Белобрысый мальчишка увлеченно строил замок из песка, сидя на линии прибоя.

Песоцкий перевел взгляд под пальмы, увидел вчерашнюю женщину в шезлонге и не вспомнил, как ее зовут. Псевдо-Марина махнула ему рукой, и он махнул в ответ, вполне нейтрально… Желания не было, голова была занята другим, но досада за вечерний облом грязной пеной поднялась со дна души, вытеснив мысли о побеге. Трахнуть ее, что ли, напоследок, из принципа? – подумал Песоцкий.

Скинув одежду, он вошел в воду и лег в прохладу, чувствуя кожей внимательный взгляд. Сучка, динамо шведское – знала ведь, что не сможет! Грязная пена душила его, и самолюбие мучительно раздваивалось между двумя вариантами мести. Песоцкий поплескался в море и выбрал тот, который сочнее.

– Привет, – сказал он, выходя.

– Привет, – ответил белобрысый строитель, подняв голову от своего замка.

– Сегодня я трахну твою маму, – сообщил ему Песоцкий по-русски. Мальчишка посмотрел с интересом, а Леонард вразвалочку побрел к Хельге. Да, Хельга, конечно! Но до чего же похожа, дрянь, а?

– Как настроение? – спросил он.

– Замечательное. – Она отложила книжку и улыбнулась как ни в чем не бывало. Они обменялись осторожными разведвылазками. Она ждала приглашения на ужин, но Песоцкий мстительно решил: хорошенького понемножку. Никакой романтики. Партнерская встреча, дружественный секс… Обо всем договорено, к чему этот театр? Пара стаканов в баре, и хорош.

– Я буду ждать здесь.

Хельга кивнула. Не обиделась – или сделала вид? А и не важно. Песоцкий отсалютовал ей и побрел в свое бунгало. Какая-то мысль щекотала его по дороге.

Нетронутый чемодан стоял у стены. Тщательно его миновав, Песоцкий прошел в ванную. Вышел оттуда, обмотанный полотенцем, лег и стал думать. Была какая-то идея! Что-то важное мелькнуло, только что.

Он лежал и медленно шел по следу своей мысли. Хельга, вот что! Ага. Жениться где-нибудь в Неваде – или где там ничего не спрашивают? – вернуться под другой фамилией, купить домик на Адриатике, отрастить бороду и хвостик, под Караджича… Другая жизнь и берег дальний… давно, усталый раб, замыслил я побег… Он снова задремал.

Когда он очнулся, уже смеркалось. Небо красной полосой густело в просвете между шторами. Чемодан тяжелой громадой темнел в углу бунгало. Песоцкий лежал, пытаясь вспомнить главное.

Вспомнил мамины картофельные оладьи со сметаной – и как она натирала их на терке и не было сил ждать, так вкусно пахло.

Побег, да, побег… Но там, где мама, нет картофельных оладий, там нет ничего. А куда? Куда-нибудь. Мысль о женитьбе выползла из темного темечка, и Песоцкий внимательно ее рассмотрел. Да, может быть. Но не Хельга. Каждую секунду натыкаться на этот призрак!.. Фальшь в полтона – самая мучительная.

Хельга была разоблаченной иллюзией, и Песоцкий отдавал себе отчет: именно поэтому сведение счетов будет безжалостным.

Полежав еще немного, он цирковой лошадью, привычной дугой, пошел в бар. Закат доигрывал свою симфонию в мрачновато-торжественных тонах, не без рериха. Места в партере были заняты – в креслах, лицом к морю, сидели двое новоприбывших джинсовых стариков, состарившиеся хиппари. Шезлонг под деревом отдавливала дама немецкого вида; на барных стульях, где коротали ночь Песоцкий с Боннаром, девица с хорошими ногами томила на медленном верном огне парня из атлетического клуба.

Красавец не надевал футболку даже за обедом, чтобы вид его торса мог радовать человечество круглосуточно. Девица тоже всегда была при голых ногах – из тех же гуманистических соображений. И вот они нашли друг друга, Голливуд для бедных. Песоцкий озлобился – чужой успех вообще давался ему с трудом в последнее время.

Он приютился на подушках – в огромной, как декорация, старой кровати с белым пологом, стоявшей поодаль на песке, – и в ожидании Хельги стал подводить черту своим планам. Стало быть, завтра поскрести по сусекам и решить вопрос с деньгами. По-любому пятерка у него есть…

Песоцкий усмехнулся: «пятеркой» были пять миллионов, и совсем не рублей. А когда-то – такой удачей была обычная родная пятерка! Те счастливые гвоздики стоили трешку… Эх!

Вознесло же тебя, Лёник, с приятным панибратством подумал он.

Тропический закат, дотлев, не спеша отдавал тепло. Предметы меркли, костерок на песке и огни бара разгорались в темноте, медленно накрывавшей берег.

Новорижское – хрен с ним, думал Песоцкий, пускай Зуева подавится. Спокойно улететь из Бангкока, но не в Москву. Симку выбросить. На крайний случай есть телефонная книжка в лэптопе. Прыгнуть с пересадкой – куда? Париж, Венеция? Там полно русских. Нет, нужно что-нибудь тихое. Где было хорошо? Берген, рыбный ресторанчик над бухтой… На Гоа было хорошо в феврале: пустой берег, смешной высокий трехколесный мотоцикл, неслучившееся детство. На улице Строителей – вот где было хорошо…

И, словно отзыв на пароль, молодая Марина возникла на дорожке между пальм. Морок снова накатил на Песоцкого, но он справился.

– Привет, – сказала Хельга.

– Привет.

Она присела рядом, и он махнул бармену. Они пили каждый свое, сидя на подушках и глядя на костер. Потом его рука проверочно легла на ее загривок. Она потерлась об эту руку затылком. Вот кошка, подумал Песоцкий. Как все-таки хороша.

– Ничего, что я вас не развлекаю?

– Нет проблем, – ответила она.

Проблема есть, подумал он. Проблема в том, что ты не Марина… Он прикрыл глаза, и привалился к спинке лежака, и собрал внимание на кончиках пальцев. Если вот так молчать и ласкать ее, чуть отвернувшись, чтобы не дышать приторными духами, можно неплохо погаллюцинировать… Бармен принес охапку досок и, одну за одной, осторожно положил в огонь. Жар донесся до них, и в полыхнувшем свете он увидел родное лицо.

– Кто вы? – спросил Песоцкий.

– Женщина, – ответила она. – Мы же договорились. Просто женщина.

– Да… – Оценив ответ, он качнул головой – ни о чем и обо всем сразу.

– А вы – просто мужчина, – напомнила Хельга.

– Я – никто, – ответил Песоцкий. Хорошо говорить цитатами: можно не думать самому.

– Если вы – никто, кто же меня будет сегодня любить?

Он чуть не ударил ее. Любить, а? Он перевел дыхание и сказал:

– Хорошо. Я скажу вам правду. Я – большой русский начальник.

Она рассмеялась:

– Большой русский начальник – это Путин.

– А я – Путин, – ответил Песоцкий, положил ей руку на бедро и чуть сжал ладонь: – Пошли.

Она аккуратно допила свой мартини и встала.

* * *

Через час он снова вышел на берег и сел в деревянное кресло у костровища. Пустыми были берег, ночь, душа… Болела разломанная мужская гордость.

Он шел мстить за вчерашний облом, а поработал мальчиком по вызову. В женщине с родным лицом обнаружился конногвардейский темперамент и повадки полководца. Ничего не совпадало, вообще ничего… Он останавливал ее: я сам. Он пытался сам, но она все спрямляла, и смеялась, и железной рукой направляла действие в русло какого-то идиотского порнофильма. В какой-то момент Песоцкий с ужасом понял, что ожидает крика «йа, йа, дас ист фантастиш» – или как это будет по-шведски?

Наконец он озверел и выдал на-гора сеанс нешуточной агрессии – изломать ее, размазать, изнасиловать, за лицо, за горло… Сучка, как выяснилось, только этого и ждала: давай, сладкий, давай, трахни меня, трахни! За «сладкого» она немедленно получила по морде и радостно застонала.

Потом одобряюще похлопала его по попе, пару секунд полежала, отвалила Песоцкого, как колоду, и пошла в душ.

Он сидел у дотлевающего костровища в черноте очередной ночи, и стухший кусок мяса лежал у него меж ребер вместо сердца. Сколько ни взвешивал теперь Песоцкий эту историю, не было в ней ни призрака любви, ни любовного приключения – одна мерзость.

Он заказал зеленого чая, закрыл глаза и начал втягивать анус. В заднице тут же заболело: и ануса она не пощадила, ни секунды в простоте! Забыть поскорее, выкинуть из головы. Вдох-выдох, вдох-выдох, жизнь еще будет… Берген, фьорды…

Он попытался вспомнить хорошее – и безошибочно вспомнил то, что вспоминал всегда, когда его гордости требовался спасательный круг: ту первую ночь на даче у Семы. Третье десятилетие он помнил эту ночь по секундам. Как осторожно мучил девочку с родинкой у ямки на шее, удивляясь тому, как совпадает каждое его движение с ее дыханием… как она обвивала его руками и шептала в ухо нежные глупости…

Той девочки нет и не будет больше. Не будет желанной женщины с ранеными глазами за столиком в останкинском парке, не будет той, которая внезапно и длинно, словно на всю жизнь, поцеловала его в подвальчике, пахнущем хорошим кофе…

Их последняя случайная встреча встала перед глазами Песоцкого. Она шла сквозь пешеходное месиво Сретенки и разговаривала сама с собой – потяжелевшая, разом рухнувшая в другой возраст, в разряд тех, к кому обращаются: «гражданочка», «женщина, вы выходите?»… Шла, громко возражая пустыне старости, которую уже видели ее глаза.

И он отпрянул в дверь, из которой выходил.

Этот ужас пленкой крутился в мозгу, и Песоцкий знал, что не сможет остановить проклятую пленку ни в Бергене, ни на Гоа…

Все было кончено, в сущности. Если бы дали, правда, реинкарнироваться, но так, чтобы не помнить ничего, ничего… Хоть бы, правда, убил его тот кряжистый – была бы человеческая слава напоследок!

Костерок догорал, но никто не кликнул бармена, чтобы тот подложил еще старых досок. Песоцкий смотрел на мерцающий огонь и ждал, когда дотлеют угли.

* * *

Сознание долго не возвращалось, и проснувшийся не торопил его. Он лежал, осторожно вплывая в последний день. Таблетка феназепама продолжала свою работу.

Перед сном он открыл чемодан, чтобы взять аптечку, – и глаза, воровато метнувшись в сторону, проверили: ноутбук на месте!

Песоцкий лежал, совершенно выспавшийся и не имеющий никакого повода подниматься. Минуты через две он вспомнил про побег и удивился. Все-таки феназепам – очень сильное средство!

Через полчаса он сидел на террасе, неспешно истребляя шведский стол и медленно, как пазл, составляя картину мира и души. Вокруг набирал силу день – последний день его отпуска. Тихое море, солнце с легким ветерком, хороший бар, прохладное бунгало… Что не так в жизни? Все не так. Но если немного прищуриться, то все неплохо. А если не париться, то вообще зашибись. Не париться, не грузить, не напрягаться, не брать в голову… что там еще на эту тему?

Забить. Вот именно: за-бить.

Мысль о побеге вспомнилась ему, чужая, как протез.

Линия моря, повторяемая полоской пальм, привычно заворачивала к линии горизонта. Процессия двигалась вдоль волн. Впереди шел хозяин отеля, и Песоцкий перестал жевать свой дынный ломоть: в руках у месье торжественно торчал большой трезубец. Следом шел таец-грум с другим трезубцем, еще один волок по песку тележку. Завершая картину, процессию сопровождала рыжая собака с лисьей мордой.

Выход Нептуна со свитой, успел подумать Песоцкий.

Боннар остановился и всадил трезубец в песок, и грум стряхнул что-то с острия в тележку. Песоцкий встал и с дынной тарелкой в руке вышел на ступеньки террасы. Боннар снова всадил трезубец и стряхнул в тележку.

Тележка, полная битых медуз, уже почти не ехала по песку, и бедный такелажный таец изнемогал на полуденном солнце.

Тоненькая официантка с оттопыренными ушками убирала столик по соседству. Проследив за взглядом Песоцкого, она улыбнулась.

– Нептун, царь морей, – сказал постоялец, кивнув в сторону берега.

Официантка рассмеялась. Как ее зовут, Песоцкий не вспомнил, но сразу сообразил: она, любовница месье. Тоненькая, улыбчивая, совсем юная, ушки торчком… Он представил себе ласки этой девочки, представил свой неторопливый мастер-класс, и тоска накатила: так захотелось Песоцкому, чтобы кто-нибудь снова полюбил его.

«И может быть, на мой закат печальный…»

Вслед за тоской, сиамским близнецом, проснулась зависть.

– Отлично смотрится, – сказал Песоцкий. Девушка кивнула. – И вообще, он очень хорош, не правда ли?

Быстрый взгляд был ему ответом.

– Мы давние друзья с господином Боннаром, – произнес постоялец, улыбнувшись доверительной улыбкой. – А у друзей нет секретов друг от друга.

Она смутилась и, заметая этот след, спросила:

– Вы тоже ученый?

– Что?

– Вы ученый, как господин Боннар?

– Я? Да, пожалуй, – ответил Песоцкий, тщательно протирая дынные руки влажной салфеткой.

– Тоже занимаетесь Африкой? – спросила она.

Он качнул головой:

– Нет, у меня другая специализация…

Месье, застыв у кромки моря с медузой на трезубце, смотрел в их сторону.

– Он рассказывал мне про Африку, – сказала девушка. – Так интересно!

– Да, мне он тоже много рассказывал, – кивнул гость.

– Подарил африканскую маску… Большая, така-ая страшная!

И она рассмеялась. Совсем ребенок – лягушачий ротик, большеглазая… Убираться отсюда поскорее, подумал Песоцкий.

Распахнутый чемодан, оклеенный авиационными бирками, лежал на кровати. Прочитав эти бирки, как книгу, Песоцкий понял, что его везучий лагедж успел слетать в Москву и обратно. Все это уже не имело значения.