Текст книги "Операция «Остров»"

Виктор Шендерович
Операция «Остров»

Бобе Жутовскому, с любовью

Часть первая

Чертово «Домодедово»! Как встали на Каширке, так хоть иди пешком. Песоцкий вообще «Домодедово» не любил – и ехать к черту на кулички, и дорога в аэропорт неотвратимо пролегала мимо онкологического центра, где в восемьдесят седьмом за месяц сгорела мать… Пейзажи эти дурацкие, муравьиная жизнь за окном «мерса», проспект Андропова, прости господи… Не любил!

Доползли с божьей помощью до МКАДа, там резко просветлело, и водила дал по газам. Вылет задерживался, но уже и с задержкой уходили все сроки. Да еще эти «Тайские авиалинии»! С «Аэрофлотом» он бы договорился, задержали бы еще…

Для него, бывало, задерживали.

Но непруха так непруха! В шереметьевском VIPe имелась у Песоцкого одна волшебная мадам, которая донесла бы до трапа, как на ковре-самолете, а тут все пошло как назло… С табло рейс уже убрали, и пока рыскал Песоцкий в поисках какого-нибудь начальства, взмок уже не от волнения, а от ненависти.

Домодедовский чин разговаривал с ленцой, и Песоцкий сорвался:

– Вы что, меня не узнаете?

– Узнаю, – ответил тот. И посмотрел не то чтобы нагло, а… Нет, нагло, нагло он посмотрел!

Подержав на педагогической паузе, Песоцкого пустили на регистрацию – «билет и паспорт давайте», – и тут все и случилось.

Он полез в наружное отделение чемодана и похолодел: ничего там не было. Дрожащими пальцами набрал шифр, снял замочек, рванул чемоданную молнию – паспорта не было. Выгреб на пол всю эту пляжную ерунду – майки с шортами, ласты, маску с трубкой, вынул шнур зарядного устройства, пакет со сценариями, провел ладонью по бортикам – пусто!

Песоцкий медленно выдохнул и снова полез в наружное отделение.

И нашел, разумеется! Лежали себе преспокойно и паспорт и билет в потайном кармашке. Рывком он протянул их служащему и стал ворохом закидывать вещи обратно.

– Чемодан давайте скорее! – крикнула девушка из-за стойки.

– Идемте со мной, – сказал служащий и, не оборачиваясь, пошел в сторону гейтов.

Песоцкий, на корточках корпевший над замком, опрометью бросился следом. На ходу кинул багаж на ленту, схватил из протянутой руки паспорт и посадочный…

– Только скорее! – крикнула вслед девушка.

– Спасибо! – ответил он, улыбнувшись на бегу знаменитой своей телевизионной улыбкой. Ему часто говорили, что он похож на Джорджа Клуни, и так оно и было.

Умница улыбнулась в ответ:

– Счастливого полета!

Припуская с шага на бег, Песоцкий следовал за провожатым. Только на эскалаторе напряжение отпустило: успел. Теперь посадят, никуда не денутся. Уже пройдя паспортный контроль, он вспомнил о незапертом чемодане и махнул рукой: в конце концов, ничего там ценного не было…

И тут только пустые ладони пробило холодным потом: ноутбук!

Песоцкий прирос к полу, потом дернулся назад, – но куда теперь было назад? Провожатый по ту сторону рентгена всей застывшей долговязой фигурой вопрошал: кто торопится – я или вы?

Песоцкий вошел внутрь, не сразу понял, чего хочет от него девушка за экраном монитора… Наконец дошло: встал на «следы», поднял руки вверх.

Он шел на посадку, пытаясь восстановить произошедшее у стойки. Если ноутбук остался на полу, это фигово. Да, пока рылся в чемодане, поставил рядом, а потом? «Идемте со мной» – и? Песоцкий даже повторил в воздухе свой жест.

Ну точно! – кинул второпях в чемодан, вместе с вещами… Слава богу!

Уже растянувшись в кресле бизнес-класса, Песоцкий сообразил, что у него нет с собой и мобильного – сам же, еще в машине, в сумку с ноутбуком и положил. Но мобильный был ему не к спеху, а вот десять часов впустую – это глуповато.

Ну и черт с ним, подумал он. Помечтаю… С приятным перебоем в сердце вздохнул всей грудью – и улыбнулся.

У него было о чем мечтать. И довольно предметно.

* * *

Предмет звали Лера.

Песоцкий приметил эту золотую рыбку в хорошем рыбном ресторане на бульварах. Они с Марцевичем ели сибаса и перетирали условия проката патриотического блокбастера «Честь имевшие». Творческий коллектив получил задачу изготовить российский аналог «Рембо» и, судя по кускам чернового монтажа, задачу перевыполнил: получилось еще тупее.

Прибыль в патриотическом киносекторе прямо зависела от готовности к позору; партнеры это знали и, не сводя друг с друга честных глаз, шли на кассу, как Гастелло на автоколонну. Отводить глаза было нельзя: товарищ по разделке сибаса мог кинуть на любом повороте. Короче, поужинали, а в районе десерта начался показ моделей.

С какого бодуна в московском ресторане вдруг начинается дефиле – вопрос, отдающий, пожалуй, враждебностью и непониманием русской души. Россия встает с колен, и команды никто не отменял!

Модельки пошли выписывать эллипсы по проходу, и на одну Песоцкий сразу сделал стойку. Даже не он сделал эту стойку, а кто-то в нем – животный, полузабытый с пубертатного периода… У нее были широко расставленные глаза и замедленная пластика, за которой угадывался гремучий темперамент.

– Лёнь, – сказал ехидный Марцевич, – ты ложку либо в рот положи, либо на блюдечко. А то у тебя уже капает…

Песоцкий смешком оценил шутку, доел мороженое и рот закрыл. Но краем львиного глаза уже следил, чтобы эта юная антилопа не исчезла из саванны. Гнида Марцевич, под рассеянность партнера, сделал попытку невзначай скорректировать цифры, но Песоцкий был не пальцем деланный, и Марцевич ушел, заплатив за ужин (была его очередь), а Песоцкий пошел знакомиться с «мамочкой», владелицей агентства. Она его, конечно, узнала и на радостях всучила аж три визитные карточки.

Люди тянулись к Песоцкому. Телевидение сделало его гарун-аль-рашидом: он оказывал эфирные благодеяния людям и организациям. Иногда, впрочем, он этими благодеяниями расплачивался…

– У вас милые девочки, – похвалил Оксану гарун-аль-рашид.

– Будем дружить, – с привычным пониманием откликнулась та, и Песоцкий вздрогнул, представив себе золотой московский батальон, прошедший через дружбу с Оксаниным модельным агентством до него.

Тем лучше, подумал он.

Но бартера не получилось. При всей своей замедленности Лера оказалась штучкой с четко устроенными мозгами, и с первого свидания Песоцкий возвращался не львом, поевшим нежного мяса, – волочился марлином с зазубренным крючком во рту…

Ее послушные пальцы в руке, нежные коготки в ладони, близкий теплый взгляд расставленных глаз и короткое прощальное касание губами – все было ясным пресс-релизом грядущего рая. Но, уронив за первым ужином, что она в Москве одна и ищет поддержку, Лера обозначила цену – и держала ее неколебимо.

На втором свидании Песоцкий не продвинулся дальше пятисекундного путешествия губами по изгибу запрокинутой шеи. Сидя потом в своем BMW, он еще полминуты вспоминал, где у него задняя передача.

Крючок сидел уже в желудке.

Это продолжалось еще неделю, и каждый раз она была уже почти его – уже дышала у него в руках и вдруг холодно останавливала процесс, как проститутка по истечении оплаченного часа. И все его мягкое обаяние, весь годами проверенный гипноз рассыпались в мелкие дребезги… Он так ее хотел, что терял нить на переговорах: ударяло в голову.

В умственном затмении хотел даже позвонить Оксане: в чем, собственно, дело? за что плачено эфирным временем? Еле затормозил, повизгивая тормозами мужской гордости.

Через месяц Песоцкий решил брать быка за рога. Черт возьми, она ищет поддержку – она ее получит! Помешает ли чувствам юной леди к серьезному мужчине сессия у престижного фотографа? Протекция о включении личика, со всем, что прилагается к личику снизу, в правильные глянцевые портфолио?

Оказалось: не помешает. О, она ему так благодарна. И ее так тянет к нему, с самого начала… он такой нежный, сильный, заботливый… И – шепотом – она его очень хочет как женщина, правда-правда… Она говорила, не отрывая от его глаз своих – расставленных, русалочьих… Но, сказала она…

Что «но»? Песоцкий даже не врубился сначала.

Но – он должен понять ее… Ей нужна уверенность в завтрашнем дне. Девушке так трудно одной в этом волчьем городе, а у нее еще мама с сестренкой в Волгограде…

– Что тебе нужно? – хрипло перебил Песоцкий. Он задыхался от желания и ярости. Кем только он не был в жизни, и вот – стал «папиком».

– Контракт, – не задумываясь, ответила Лера. – Хороший контракт с агентством.

И прибавила почти нежно:

– Ну что вам стоит…

Что стоит, Песоцкий прикинул в уме за секунду – и смета не показалась ему избыточной. Все дешевле, чем сидеть за изнасилование. Выкинуть Леру из головы он уже не мог.

– Будет контракт, – сказал он. – Я тебе обещаю. Будет серьезный контракт.

Точки над «i» были поставлены. Отвозя леди в ее съемную квартиру на Пролетарке, Песоцкий остановил машину в темном месте и не торопясь, по-хозяйски отлапал ее в пределах сметы. И он и она знали, на что он имеет право, на что нет.

Хорошо было обоим.

Наутро он начал готовить операцию «Остров». Самолет, вылетевший с задержкой, прилетел с опозданием, и недоспавший Песоцкий покорно исполнил второй за сутки пробег по аэропорту – за тайской девушкой в сиреневом, ждавшей с табличкой в руках. Стыковочный самолет ждал только его.

Больше из России туда никто не летел – и лететь, заметим, не мог: это было частью операции. Сам остров и роскошный отель на нем Песоцкий нашел в интернете, причем запрос в поисковике сделал по-французски, а потом перепроверил по-русски и получил прекрасный результат: наши туроператоры с этим местом не работали.

Песоцкий был популярен на родине, но это был не тот случай, когда узнавание могло принести радость. В потайном отеле, в просторном бунгало со всеми удобствами, с часа на час должна была появиться его долгожданная сучка с нежными, расставленными зелеными глазами… А Песоцкий (забыл вам сказать) на родине был не только популярен, но и женат, причем женат не на шутку.

Все было схвачено и притерто по датам. Не особо светясь, парой звонков он устроил своей гибкой протеже карьерный рывок: Лера уже лежала на теплом песочке где-то в этих краях, и лазоревая волна невзначай омывала мягкие грудки, едва прикрытые купальником последней коллекции. Конец фотосессии был невзначай приурочен к прилету Песоцкого… И скажите после этого, что у нас плохо с креативом!

Песоцкий бежал за припустившей тайкой в сиреневом, зеркальным сюжетом повторяя свой домодедовский марафон: паспортный контроль, рентген… У искомого выхода тайка с поклоном передала его двоим другим в сиреневом; те поклонились и, перед тем как запустить Песоцкого в самолет, замяукали в два рта.

К тайскому инглишу ухо еще не привыкло, но в мяуканье с ужасом распознало слово «luggage». Что-то с багажом? – переспросил Песоцкий. Багаж о’кей, но будет только вечером. Доставят прямо в отель. Они не успевают перегрузить, а самолет ждать больше не может.

Песоцкий в голос выругался на великом и могучем. Тайцы с пониманием поклонились.

– Багаж мне нужен сейчас! – вернулся он на английский. И твердо повторил: – Just now!

На родине эти интонации работали. Но не здесь.

– Это невозможно. Мы очень сожалеем. – И таец указал в трубу, ведущую к самолету.

Идти по трубе было метров пятьдесят, и Песоцкий прошел эти метры, громко разговаривая с пустотой. Отсутствие соотечественников позволяло не редактировать текст.

– …И шли бы вы все на хер с вашими стыковками! – закончил он, обращаясь уже к стюардессе.

Та радостно кивнула и поклонилась, сложив руки на груди.

* * *

На семнадцатом часу дороги, после двух перелетов и трансфера – с двумя вонючими паромными переправами и джипом, вытряхающим последние кишки, – Песоцкий достиг наконец стойки портье у порога рая.

Вселиться, раздеться, принять душ и упасть в прохладную постель – вот счастье! Но он еще нашел в себе силы озадачить улыбчивого туземца за стойкой: не хер улыбаться, дружок, надо звонить в аэропорт – лагедж! лагедж!

Туземец кивал, врубаясь, и вроде бы действительно понял. Ладно, подумал Песоцкий, отосплюсь, а там как раз привезут… Сил не было совсем, но когда, войдя в бунгало, он увидел широченную, застланную душистым бельем постель под белоснежным пологом, с лотосом на подушке, то чуть не плюнул от досады. Вот бы уже позвонил Лере! А проснулся бы – она тут.

Он тихо взвыл, представив, как, прогнув первым напором, бросает на этот станок ее покорное, сволочное, сладкое тело…

В окне на дорожке мелькнул торопящийся туземец, – он шел, улыбаясь вечной местной улыбкой. И дрогнуло невозможной радостью сердце путешественника: чемодан приехал! Он выскочил на веранду: лагедж? Лагедж йес, закивал туземец, он уже звонил в аэропорт – вечером, вечером! И с радостным поклоном сделал то, зачем шел, – протянул Песоцкому «комплимент» от отеля, коктейль с лепестком на трубочке.

Сам ешь свой лепесток, мудило экваториальное!

Но прохладный душ и близость отдыха умиротворили Песоцкого. Уже в постели он слабо улыбнулся – тому, что путешествие через полмира позади, и он здесь, и где-то рядом ждет его звонка благодарный нежный трофей.

Песоцкий потянулся и мгновенно уснул.

* * *

Проснулся он не отдохнувшим, а разморенным: забыл задернуть занавески, и полуденное тропическое солнце, через весь кондишн, пробило дырку в голове.

Он вяло умылся, вынул из холодильника бутылку воды и, выйдя на веранду, упал в плетеное кресло. Приложил бутылку ко лбу, покатал ею вправо-влево. Отвинтил крышку, глотнул раз и другой, силясь вспомнить, кто он, где и зачем…

По первому вопросу вспомнилось неактуальное – и сидел на веранде, глотая воду и глядя на блещущее море за мохнатой ногой пальмы, не телезвезда и продюсер европейского масштаба, а Лёник Песоцкий, умница мальчик из французской спецшколы.

Вы не знаете Лёника? Ну что вы. Это же сын Сергея Песоцкого! Да-да, того самого, физика. Славный паренек, природа не отдохнула, еще папе фору даст… И языки и математика… Второе место на городской олимпиаде!

Широкое доброе лицо тети Лёки встало в тропическом мареве – безнадежно некрасивое, светящееся причастностью к славной семье Песоцких. Она была подругой матери с ее детских лет, тонущих в предвоенном тумане. Отцы работали в каком-то наркомате – как же звали тот наркомат? Мама говорила… Но не вспомнить уже и спросить не у кого. Черно-белые фотографии с обшарпанными краями, россыпью из целлофанового пакета… «Наркомат» – ишь слово вылезло откуда-то! Станция Катуары, две маленькие, стриженные наголо девочки в трусиках и гольфах.

Катуары, надо же. Ка-ту-а-ры.

Господи, как тут жарко!

Бывший Лёник осторожно помотал лысеющей башкой, стряхивая ностальгический морок. Кто вам тут Лёник? Леонард Сергеевич Песоцкий, не хрен с горы… И пора что-то делать! Что он собирался тут делать?

И – за миг до воспоминания о недолетевшем чемодане, ноутбуке, телефоне, Лере – кольнуло странной тоской сердце. Как будто все это не важно, а важно что-то другое, чего не вспомнить.

Надо прийти в себя! Сильный душ на темечко – сначала горячий, потом холодный, и дотерпеть до самого не могу, и выскочить с криком. Только обязательно дотерпеть до самого не могу, иначе не имеет смысла! Лауреат Ленинской и Государственной премий академик Песоцкий, смеясь на басовом ключе, называл это своим вкладом в прикладную физику. Юный отличник звонко получал дружеской ладонью по влажной спине, ромб солнца лежал поперек большой квартиры, грея босые пятки… Отпечаток ноги красиво исчезал на паркете…

Заложник тропиков, Песоцкий-младший, сорока шести лет от роду, вздохнул и поплелся в душ. Он исполнил его не по рецепту – без контрастной воды, без крика – и, так и не придя толком в сознание, в одних трусах, обмотавшись полотенцем, побрел в сторону портье.

Даже плавок нет. Хорошенький отдых!

Под полотняными навесами колдовали над клиентами две здоровенные тайки – ойл-массаж, релакс-массаж… Теньком, джазком и ломтями арбуза притормозил его бар на берегу; смуглый улыбчивый юноша за стойкой ловко, почти на лету, гильотинировал кокос. Легкий хруст, вставленная трубочка – м-м-м…

Песоцкий понял, что хочет этого немедленно.

Он пил из кокоса, забыв обо всем, кроме нежной прохлады, вливавшейся внутрь. Допил, осмотрелся посвежевшими глазами. Море плавилось на полуденном солнце. В теньке под навесом, в огромной лодке, оборудованной под лежбище, ползали малые дети… Папаши-мамаши подгорали на берегу и прохлаждались в баре. Широкая полоса берега закруглялась вдали, туземные лодки у дальних камней правильной деталью завершали пейзаж… Пустая бухта лежала перед Песоцким – жить бы и жить!

Из-за стойки портье не промяукали ничего нового: чемодан привезут с вечернего рейса.

Мобильного Леры Песоцкий, разумеется, не помнил. Проклятый прогресс! Раньше, бывало, покрутишь колесико, палец сам все и выучит. А сейчас – забил номера в сим-карту и торчи теперь как пальма среди острова!

Еще номер Леры был у него в домашнем компьютере – под мужским именем, в разделе «Международная связь». Можно позвонить жене, попросить продиктовать… Три ха-ха. Зуева идиоткой не была.

Жену он так про себя и называл – Зуева. Зуева хуева. Стихи.

Жену он ненавидел.

* * *

А любви и не было никогда.

Зуева возникла рядом в тот веселый год, когда Песоцкий поменял свою жизнь. Как сказочный Иван-дурак, перекрестился Лёник и прыгнул в три останкинских котла – и вышел из них телезвездой… Да не в том дело, что телезвездой, а в том, что вырвался наконец на свободу!

Он любил кино…

Каким ветром занесло этот микроб, Песоцкий уже не помнил. Демка ли Гречишин виноват, поступивший на сценарный во ВГИК… его спор на прокуренной лестничной клетке с какой-то девочкой, прическа каре, о «Похитителях велосипедов»… просмотры в маленьких блатных зальчиках… номера «Cahiers du cinеma», от одного вида которых заходилось сердце… Это была какая-то другая жизнь, и главное – с первой секунды Лёник Песоцкий знал: это его жизнь. Его!

Неофиты – народ упертый. Вскоре по одному кадру он мог отличить Висконти от не-Висконти. «На последнем дыхании», увиденный на третьем курсе физфака, снился разорванными кусками на лекциях по теории поля. Знаменитый портрет Годара – в темных очках, с пленкой в руках и сигаретой на губе – был перефотографирован свежеподаренным «Зенитом» и повешен над кроватью…

Но уже позади остался институт, уже третий десяток единственной жизни подходил к половине, а Лёник все кочевал между ФИАНом и Дубной, придавленный тяжким наследственным крестом. Потом время вздрогнуло под ногами, и поползло, и, набирая силу, понеслось селевым потоком…

Политика была Лёнику побоку. То есть любопытно, конечно: Париж, шестьдесят восьмой год, тот же Годар – клево! Когда сам не рискуешь получить полицейской дубинкой или демократическим булыжником по ученой башке. А тут – глухие тектонические толчки по всей стране, выборы на какую-то, прости господи, партконференцию… Институт трясло, по этажам и крыльям здания расползались трещины. Отец, человек системный и никогда ни в чем таком не замеченный, вошел в группу по выдвижению Сахарова. И сам же львом бросался на защиту партийных стариков от вдруг осмелевшего прайда…

Потом начались демонстрации. На одну из них Песоцкий даже сходил – верный друг Женька Собкин позвонил и мельком, тактично, обронил: Марина в Москве. Как в Москве? Ну, так. И вроде бы собирается вместе со всеми… На демонстрации они ходили, романтики!

И Песоцкий не выдержал, рванул на «Баррикадную».

Он все еще ждал чуда.

Марина была ровно-приветлива, словно между ними – ничего, никогда, вообще… Даже почти не смутилась, увидев вдруг в просвете дверей метро, а он так рассчитывал на эту первую секунду!

Когда все толпой поперлись к Манежной, он приотстал в дурацкой надежде; она коротко глянула, но не сбавила шага.

Он шел, не смешиваясь, капля масла в воде, – шел и проклинал себя. От одного слова «Баррикадная» мутило; вид людей, возбужденных не от Марины, а от свежего номера «Московских новостей», вызывал тошноту. Впрочем, один там – мрачноватый, индейского вида демократ по фамилии Марголис – все подбивал к ней клинья, и Песоцкий с удовольствием отметил, что это ее стесняло…

Марину он – любил. Можно просто сказать так и пойти дальше по сюжету – или будем описывать ощущения? Ну, хорошо, вот вам ощущения: попеременные приступы нежности и жалости, когда вспоминал ее глаза, губы и холмик груди; обморочный перерыв в работе сердечно-сосудистой системы, когда она называла Песоцкого его тайным нежным именем или просто брала ладонь в свою; сны и воспоминания, взламывавшие подкорку так, что он лежал в темноте, мокрый с ног до головы… Достаточно?

Тогда – к сюжету! А по сюжету у нас – Зуева.

Но не сразу.

Когда, вместе со всей страной, начала накрываться ржавым тазом наука, Песоцкий рванул и из-под науки, и отчасти из-под таза… Как все в жизни, главное случилось само собой: прямо на улице уткнулся в него тот самый Демка Гречишин, и на пятнадцатой секунде бла-бла выяснилось, что кино накрылось все тем же тазом и работает теперь Демка на телике, в самой прогрессивной на свете молодежной редакции.

– Слушай, а давай ты сделаешь что-нибудь для нас? Про мировой кинопроцесс. Ты же эту фишку рубишь.

– Как про мировой кинопроцесс? – глупо спросил Песоцкий. Свора мурашек уже разбегалась по телу.

– Молча, – хмыкнул Демка. – Сюжет, три минуты. А там как покатит.

Смешно вспоминать, как про Октябрьскую революцию, – мобильных еще не было! Записали домашние-рабочие и разошлись. Песоцкий перезвонил тем же вечером.

Три минуты про мировой кинопроцесс он мастерил три смены. Сам не понимал потом: как не погнали его тогда пинками из Останкина? Но то ли Демка наплел начальству про уникального неофита, то ли срослось само, – только дали Песоцкому полный карт-бланш!

Редакторша послушно убыла в останкинские закрома за мировым кинопроцессом и выгребла оттуда все восемнадцать тонн Бондарчука с Кулиджановым. Еле нашлись съемки Феллини на Московском кинофестивале, два китайских календаря назад. Гринуэя и Кустурицы не было вообще. А кто это? Это победители Каннского фестиваля, Таня! И Венецианского, прошлого года! И еще Вендерс нужен. Как-как? Медленно и раздельно. Вим. Вендерс.

Вместо «Неба над Берлином» принесли артиста Геловани – в усах, на трапе, в белом кителе. Песоцкий проклинал темных дураков физическими терминами, вызывавшими священный трепет. Он притащил из дома журналы; наливший не в те линзы оператор не мог ничего толком снять, глянцевая бумага бликовала…

Но Лёник сделал это! Породнившись с худым прокуренным монтажером, изведя сорок чашек кофе, отчаиваясь и мыча, когда кончались слова, – он это сделал! И за три минуты эфирного времени (две пятьдесят семь, как одна копеечка) точным легким голосом, как о погоде, рассказал о «Золотом льве» и «Золотом медведе», о свежем ветре с Балкан, о притягательном постмодернизме Гринуэя, о таинственном молчании Антониони… И видеоряд, сшитый из случайных обрывков, отдавал не убогостью, а – какой-то шикарной небрежностью, что ли.

Был успех. Демка ходил именинником, Лёника позвали к руководителю редакции – знакомиться. «Сын Песоцкого… того самого…» – слышалось за спиной.

Он жил теперь как в наркотическом тумане; он делал к новой пятнице сюжеты для культовой программы, которую смотрела вся страна. Его пошатывало от счастья и усталости, он научился небрежно разговаривать на птичьем телевизионном языке. Шел второй месяц свободного полета, а сердце по-прежнему выпрыгивало из груди, когда, миновав милиционера, он углублялся в останкинские катакомбы, все еще не уверенный, что найдет путь назад…

А назад дороги уже не было. Тема «диссера» безнадежно пылилась – однажды он честно просидел над ней целый вечер, но голова в ту сторону уже не хотела совсем. «La Nouvelle Vague» – написала рука на полях главы о квантовых переходах, и Песоцкий понял: надо сваливать.

Он оттягивал разговор с отцом, он вообще страшно робел его. Отец был – больше него, что ли… До конца отцовой жизни и потом Песоцкий-младший чувствовал эту разницу в объемах как некий физический показатель. Как будто это можно было измерить в каких-то неведомых фарадах… Но тогда все получилось буднично. Ты уже все решил, сказал академик и чуть дернул плечом.

Отец расстроился, но по всему видно было: давно ждал этого разговора.

Компанию «Новая волна» они с Демкой зарегистрировали уже в вольном девяносто втором, – к тому времени только у самого ленивого не было юрлица и визитки. По дикому пореформенному полю табунами бродили главы компаний и президенты ассоциаций…

Песоцкий уже вовсю маячил в кадре. Он брел по прогретому августом Лидо – досужий, ниоткуда взявшийся путешественник, с пылью ржавчины от железного занавеса на подошвах. – Это «Гранд-отель де Бен», тот самый, из великой «Смерти в Венеции» Лукино Висконти. Но сегодня здесь никто не умрет от одиночества: сегодня тут – прием в честь лауреатов сорок девятого Венецианского фестиваля…

В Москве его давно узнавали на улицах, улыбались, как знакомому.

В это время рядом и возникла Зуева. Ее привел директорствовать Демка, и Песоцкий оценил креатуру мгновенно. Съемки у Каннской лестницы? – вот координаты оргкомитета, вот расписание мероприятий, вот расценки на эксклюзивы. Интервью с Годаром? Через час – лист с телефонами-факсами агента, проект письма на французском. Договоры, билеты, гостиницы… Она освободила его голову. Ладненькая такая, собранная, без особых примет, что очень важно для исполнительного директора, хе-хе…

До постели у них дошло месяца через три и как-то само собой. Они проводили рядом по двенадцать часов в день, а в командировках круглые сутки – ну и трахнулось как-то по случаю, нечувствительным образом.

Это из Гоголя, вспомнил Песоцкий, потягивая банановый коктейль в теньке под пальмой. Нечувствительным образом. Да-да, точно. Гоголя он читал когда-то… юноша бледный.

Главным женским достоинством Зуевой была безотказность. Песоцкий знал, что это – в любой момент. В постели она была подчеркнуто послушна, с легким налетом иронии: да, господин… на животик, господин? Точная в сексе, как в работе. Кстати, на работе произошедшее никак не отразилось, и это Песоцкий тоже оценил.

Наутро Зуева была буднично ровна и исполнительна – никаких женских обидок, никакой утомительной романтики… Это ему тоже понравилось. Так было проще, а он любил, когда проще.

Когда началась резка страны, без наркоза, на куски собственности, когда вдоль меридианов сдохшей империи покатилось большое варварское колесо, именно Зуева решила вопрос с «крышей».

Как вышла, через кого – Песоцкий и думать не хотел, но «крыша» завелась у них такая, что рухнуть могла только вместе со Спасской башней. И посреди боевых действий, охвативших очумевшую родину, Песоцкий продолжал в охотку оглаживать мировой кинематограф.

Откатывали они наверх все больше, но все больше у них и оставалось: телеканал был государственный, а «крыша», собственно, государством и была – отчего ж не помочь классово близкому частнику правильной сметой?

Классово близким, правда, стать пришлось…

В общем, началась помаленьку какая-то другая жизнь.

А с Зуевой они съехались в девяносто пятом, ближе к «голосованию сердцем». В обоих случаях сердце было особенно ни при чем, но вариантов уже не оставалось. В полотенце на трусы Песоцкий добрел до берега и, попросту уронив его на песок, вошел в воду. Перевернулся на спину, лег, запрокинув голову. О-о-о, вот так, да. И никакой Леры не нужно. С коротким смешком он втянул в себя воды, отфыркался и снова лег на мелководье.

Дожить до вечера. Не спеша эдак, гусеничкой. Супчика поесть, доспать в холодке, съездить на такси в городок, глянуть на туземную жизнь, – а там, глядишь, и закат. Прогуляться в прохладных сумерках по берегу, к дальним лодкам и ресторану на песке, к какой-нибудь филе-барракуде с печеным картофелем и белым вином, а вернешься в бунгало – там уже чемодан, родимый, коричневый, с оранжевой заплаткой на боку, чтобы было виднее на ленте…

Один звонок, и утром – Лера!

А пока нет Леры, взять ноутбук – и в тенек, в плетеное кресло на веранде. Там до черта работы было, в ноутбуке, лишь бы не сперли по дороге.

Строгал Песоцкий новое кино: лучшие умельцы страны уже долбили сюжетные линии… Блокбастер, разумеется, – меньше не имело смысла! Без особенных висконти, про Крымскую войну.

Что про Крымскую, сам Песоцкий и выдумал – и чуял тут запах настоящего успеха… Сюжет заваривался крепкий: с кровью-любовью, с адмиралом Нахимовым, с поручиком Толстым и городом русской славы Севастополем… Кризис не кризис, а чтобы англичан с хохлами разом поиметь, бабла из Кремля отвалят по-всякому!

Крымский сюжет будил в Песоцком злобный стахановский задор: на кинополяну в последние годы набежало всякой шелупони, давно пора было всем напомнить, кто в доме хозяин!

Оставалось подтянуть там, в сюжете, один узел: главному герою, офицеру славных российских спецслужб, следовало красиво исчезнуть из-под носа у английской разведки… Красиво – пока что не получалось.

Лежа на мелководье, Песоцкий попытался направить мозги в эту сторону, но мозги шевелились вяло и неуправляемо, и мысли расползались самым подлым и раздражительным образом… Вот, например, Зуева. Как случилось, что его женой стала эта небольшая рептилия? Главное, теперь и наружу не выберешься… Говорят, есть такие яды, от которых никакого следа. Просто – раз, и все.

Песоцкий ясно представил себе Донское кладбище, ясный осенний день, похороны премиум-класса, вдову, идущую за медленным катафалком…

Как вдову?

Он открыл глаза. Куском рекламного плаката над ним голубело небо с полоской пальмовой рощи по краю зрачка.

А ведь она может, подумал Песоцкий. Как-то больно быстро нашла тогда Зуева этих добрых молодцев со щитами-мечами в оловянных глазах и перстнями на бывалых пальцах, – в тот полуобморочный год, когда Спасская башня перестала котироваться и к ним пришли «перебивать крышу» чечены.

Без кровушки в тот год все-таки не обошлось. Арт-хаус не арт-хаус, а долг масскульту отдай! Да и давно в прошлом был этот «хаус», чего там…

* * *

В середине девяностых, в ту пору еще совсем не лихих, а просто очень веселых, Песоцкий вовсю гулял по буфету. Быстро взлетевший на верхние останкинские этажи, орлиным взором окидывал он страну и задачи, стоящие перед страной!

Никакой «Новой волны» к тому времени уже не было. То есть была, конечно, но эдак с краешку – небольшим ромбиком в схеме работы центрового, всем на зависть, продюсерского центра «Леонардо». Грех было не воспользоваться именем, поклон папе. Логотип забацали наглейший: человек с расставленными руками, вписанный в круг и квадрат, – и скажите еще спасибо, что без портретного сходства!

Друг Демка Гречишин с появлением «Леонардо» стух, надулся, начал разговаривать по останкинским курилкам обиженные разговоры, а потом запил и сорвал проект, который Песоцкий и дал-то ему по старой дружбе… Песоцкий попробовал поговорить с Демкой по-взрослому, но вышла одна досада: тот разволновался и наплел таких обидных глупостей, что их развело насовсем.