Текст книги "Операция «Остров»"

Да! Хорошо было бы взорвать возле щебеталки небольшую водородную бомбу, – чтобы дача осталась, кухня, чайник с заваркой… – чтобы все осталось как есть, а она исчезла, сразу и навсегда.

Но водородной бомбы у Лёника не было, и надо было сбагрить этого зверька своими силами: отвести на электричку, потом, пройдя платформу насквозь, купить у бабулек цветы для мамы и не спеша пойти к родительской даче, как раз к четырем…

Все было так хорошо рассчитано!

Он осторожно вышел из укрытия; предвкушая избавление, вдохнул всей грудью шалый подмосковный воздух, быстро запер дверь, положил ключ под коврик, встал с корточек и обернулся к лаборантке: пошли.

И увидел ее удивленное лицо, обращенное к дорожке.

На дорожке стояла Марина. Собственно, уже не стояла, а быстро шла прочь с белыми хризантемами в руке. Потом она побежала. А он все торчал, вбитый гвоздем в Семино крыльцо.

– Что, знакомая? – спросила Леся. И рассмеялась: – Засту-укали…

– Дура! – крикнул он, выйдя из ступора. – Идиотка! Пошла вон!

– Что-о?

Он взвыл, в отчаянии махнул руками и бросился по дорожке следом за Мариной. Но пробежав с десяток метров, перешел с бега на шаг и остановился. Ибо что он мог ей сказать?

Марина пыталась бежать на шпильках, спотыкалась, бежала снова… Потом ее фигура исчезла за поворотом, и он побрел вслед, уже никуда не торопясь. Куда ему было теперь торопиться?

Ему было куда торопиться, но он этого не знал.

Медленным шагом Лёник дошел почти до платформы, но остался в кустах, на перрон не пошел. Он решил обдумать все слова. Он ведь ее любит, на самом деле любит, а это было какое-то ослепление… Удар ниже пояса, несчастный случай на производстве. Это не имеет вообще никакого отношения!

Он дождался, пока пройдет электричка на Москву, и только тогда поднялся по раскрошенным ступенькам на перрон. На краю скамейки лежали три белые хризантемы.

Он присел рядом, стараясь успокоиться. Ничего, всякое бывает. Он найдет слова. Все впереди.

– Это тебе, мама. От Марины.

– А где она?

– Она не смогла.

– Да? Мы разговаривали сегодня… Что-то случилось?

– Все хорошо, мама.

Ничего не было хорошо.

Он высидел пару часов и рванул в Москву с покореженным сердцем.

Ее не было на улице Строителей, не было нигде. Вещи были собраны наспех. В инязовской общаге ничего не знали. Ее не было почти трое суток. Он хватал телефонную трубку и клал ее, не разговаривая. Он не понимал, какое число и какой день. Время останавливалось и снова появлялось в окне куском синего неба, углом кирпичного дома…

Потом позвонил женский голос.

– Здравствуйте, Леонард. Это Оля Кузьмина. Вы с Мариной были у меня на дне рождения…

– Да-да.

– Марина у меня. Простите, что я звоню, но ей очень плохо.

Он ехал куда-то за Речной вокзал, ничего не понимая.

Там – понял. Объяснили, как тупому, куря в узкую створку окна.

Марина лежала в кровати, серая, с потрескавшимися губами. Увидев его, начала выть. Кузьмина, мелькнув за спиной, вышла из квартиры.

Слова объяснений не пригодились: нужны были врачи, и срочно. Вернулась тактичная Кузьмина, сварила ему кофе; уговаривала Марину выпить немного бульона. Трясущийся Лёник доставал по цепочке телефоны врачей и звонил, окаменев от ужаса и стыда. «Это моя жена», – ответил он однажды на вопрос из трубки, и тогда Марина закричала: «Нет».

Мотая головой по подушке, четыре раза: нет!

К вечеру удалось договориться с какой-то больницей в Медведкове.

Ночью, с отбитой душой, еле удержавшись от того, чтобы поехать в абортарий и кого-нибудь там убить, он подползал к своей постылой пустой квартире. Мозг, как иглой старого патефона, царапал никчемный вопрос: как Марина оказалась у дверей Семиного дома? Ведь она шла к родителям, – но это же с другого края платформы! Она не могла не помнить, она же приезжала много раз…

Он все понял, проснувшись на рассвете, и вжал лицо в подушку от тоски и одиночества. Просто она хотела пройти еще раз мимо места, где им было хорошо, вот и все…

* * *

– Тай-масса-аж!

Ах да.

Песоцкий одним махом заглотнул подостывший чай – и побрел на экзекуцию. На середине процесса он заснул и, пока тайка мяла его тело, отсутствовал и не был нигде.

– Гуд мо-онинг!

Тайка смеялась дружелюбно.

Он очнулся, сел. Потом осторожно встал и, пошатываясь на пекле, снова вышел к бару. И что теперь делать? Куда деть тело? В бунгало – и лежать? Посреди VIP-тропиков стоял человек-вопрос.

От стойки бара на Песоцкого глядел поджарый, абсолютно лысый европеец без возраста – тот самый, что рассматривал его давеча из-за конторки. Глаза у незнакомца были водянистые, почти голубые.

– Самое жаркое время здесь – с часа до трех, – сказал незнакомец на хорошем английском. – Потом все снова будет хорошо.

– Все? – усмехнулся Песоцкий.

– Здесь – да, – ответил лысый и подцепил зубочисткой с блюдечка дольку манго.

– Вообще – все? – мизантропически оживился Песоцкий. Он уже двое суток ни с кем не разговаривал ни о чем, кроме чемодана.

– Да. Здесь все хорошо, – даже не улыбнувшись, подтвердил лысый.

– И никто не умирает? – вдруг спросил Песоцкий.

– Ну почему. – Человек быстро заглянул Песоцкому в самые зрачки и чуть дернул бровями. – Пару лет назад как раз умер один. Присаживайтесь, прошу вас. – И он указал на свободное место у стойки.

– Значит, не все хорошо, – мстительно уточнил Песоцкий, устраиваясь на барном стуле. Ядовитый разговор с незнакомцем облегчал душу – хоть какое занятие среди тропиков…

– Все, – настоял лысый. – Тревоги среди отдыхающих мы не допустили: персонал имеет на этот счет твердые инструкции. Никто даже ничего не понял – тут ведь каждый день кто-то приезжает, уезжает… Тело перенесли в рефрижератор – это у нас там, за въездом. Полиция удостоверила естественный характер происшедшего. Мы связались с турфирмой, с посольством… К обеду его уже увезли. Все хорошо. – И лысый положил в рот еще одну дольку манго.

– А покойнику? – спросил Песоцкий.

Кривая усмешка распорола узкое лицо.

– Покойнику лучше всех.

Песоцкий рассмеялся и протянул руку:

– Меня зовут Леонард.

– Андре, – чуть помедлив, представился лысый. – Андре Боннар.

– Вы француз?

Собеседник с притворной печалью развел руками.

– О-ля-ля! – весело воскликнул Песоцкий и с детской радостью отличника перешел на французский, которым не без оснований гордился. – Вы менеджер?

– Владелец.

Песоцкий присвистнул.

– Так получилось, – пояснил лысый господин, почти не улыбнувшись и в этот раз. И добавил чуть погодя: – Я надеюсь, ситуация с вашим чемоданом разрешится благополучно. Это здесь бывает довольно редко, надо вам сказать. Они вообще очень аккуратные.

Месье Боннар качнул яйцеобразной головой и, еще помедлив, сказал:

– Вы кого-то заинтересовали…

– Кого? – вздрогнул Песоцкий.

Лысый пожал плечами:

– Не знаю.

* * *

Когда вечером, с тревогой глядя в глаза Песоцкому, туземец за стойкой сообщил, что звонили из авиакомпании и просят не волноваться, Песоцкий даже не закричал. Он не стал бегать по веранде, колотить ладонью по пальме… Он слушал туземца, а прислушивался к себе. Там, внутри, было гулко и холодновато.

Его чемодан ищут и непременно найдут, докладывал без вины виноватый таец. За конторкой стоял месье Боннар. Он смотрел на Песоцкого уже с нескрываемым интересом.

Чемодан пропал бесследно, как его и не было.

Песоцкий повертел в руках бумажку с телефоном авиакомпании, но перезванивать не стал, а пошел в бар, сел в кресло с видом на закат и махнул человеку за стойкой.

Через пять минут он уже вливал в себя стакан «Хеннесси», через двадцать – успел повторить и понять, что это только начало. К исходу часа Песоцкий ясно видел себя со стороны и негромко разговаривал с этим незнакомым человеком.

«Вы кого-то заинтересовали». Что тут происходит?

Мир вокруг медленно терял цвет, потом начал терять очертания.

Когда над Песоцким снова зажгли планетарий, он начал смотреть туда.

Вокруг ходили какие-то люди. У них у всех небось были чемоданы. У них были любимые женщины и дети от любимых женщин… Люди смеялись, сидели в баре, валялись на огромной старой кровати с пологом, нашедшей последний приют на этом берегу.

Потом бармен принес груду досок и запалил на вчерашнем костровище новый костерок. Круглый бочок бутылки, вкопанной у ножки кресла, поигрывал отблеском пламени.

Потом Песоцкий уснул. Очнувшись, несколько минут сидел, собираясь с силами, и побрел в свое бунгало. Он даже смог раздеться, перед тем как рухнуть на постель.

Проснулся глухой ночью от страшной жажды. Нашарил в холодильнике бутылку швепса и высосал ее, издавая страстные звуки. В затылке гудело. Он натянул джинсы и майку, вышел на веранду, постоял на ней немного и пошел к морю.

Моря снова не было.

– Ебануться можно, – сказал Песоцкий и побрел по грунту вдоль берега. Там, вдалеке, еще светились огни: в локтевом сгибе острова никогда не закрывался бар «Гудини». Дважды споткнувшись о лодочные веревки, Песоцкий дважды экономично выругался. Он решил быть стоиком и все вынести.

В «Гудини» он взял двести «Столичной». Это было патриотично и мужественно. Он знал, что ему будет плохо, но решил проверить, насколько. Стало сильно плохо, потому что перед тем, как войти в штопор, он не поужинал. Теперь о еде уже не могло быть и речи.

– Хотите девочку?

Рядом стоял таец-бармен в щеголеватых усиках.

Песоцкий трезво взвесил свои возможности и ответил:

– Не сейчас.

– Молодая девочка, – уточнил таец и сделал шаг в сторону. За ним обнаружилась совсем, действительно, девочка. Она улыбнулась Песоцкому улыбкой октябренка и, повернувшись тылом, без лишних слов подняла юбку и наклонилась, демонстрируя товар.

– Сколько? – зачем-то спросил Песоцкий.

– Две тысячи бат.

– О’кей. Завтра.

Таец продолжал стоять рядом.

– Завтра! – повторил Песоцкий. Голова разламывалась. Темнота плыла, плыли шары китайских светильников, планетарий кусками расползался по черному бархату задника. По пищеводу серым шаром гуляла тошнота. Песоцкий понял, что должен лечь. Он встал из-за столика, отошел, присел, потом лег. Легче не стало. Два пальца, положенные в рот, результата не дали, и он свернулся на песке, пытаясь найти позу, пригодную для жизни. Кто-то легонько ткнул его в спину носком ботинка. Потом еще раз. Песоцкий продолжал лежать, прислушиваясь к ощущениям. В спину ткнули в третий раз. Песоцкий медленно повернул голову.

– Оплатите чек, сэр.

Усики на бесстрастном лице бармена выплывали из полутьмы.

– Уйди, холуй, – вяло сказал ему Песоцкий по-русски, а по-английски сказал: – Сейчас.

Он понимал, что силы неравны. Собравшись с мыслями, он лег на спину – иначе деньги было не достать. Титаническим усилием приподнял задницу и пролез ладонью в карман джинсов. Выгреб комок ассигнаций, снова лег на бок и несколько секунд ворошил комок перед самыми глазами, пытаясь разобрать цифры. Потом вынул что-то с нолями и протянул наверх. Таец исчез.

– Сдачи не надо, – сказал Песоцкий по-русски минуту спустя.

Ему предстоял обратный путь, и он понимал, что это будет большое путешествие. Собравшись с силами, амундсен в три приема поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся во тьму.

Он очнулся и не сразу понял, что лежит ничком. Тяжкое ядро головы, прилетев в подушку, покоилось отдельно от тела. Но это была его голова, и ею даже можно было немножко думать. Если, конечно, не быть полным идиотом и не пытаться двигаться резко. А Песоцкий не идиот. Он, конечно, надрался в хлам, но это еще не значит, что можно обзываться.

Он медленно перевернулся на спину и осторожно обвел глазами бунгало. Глазные яблоки двигались почти безболезненно: неплохо для начала.

Сколько, интересно, весит человеческая голова? Килограммов пять? Значит, в нем сейчас – пять килограммов. Остальное лежащее на постели Песоцким не было. Это был грузовик с дровами. Буратино после нападения группы лесорубов. Тело на сигналы не отвечало. Бип, бип… Связь со спутником потеряна.

Хотелось пить, но о том, чтобы встать, не могло быть и речи. Кроме того, Песоцкий не был уверен, что в холодильнике осталась вода. Он тщательно, впрок, продумал маршрут до раковины. Когда организм вернется в зону связи, ноги осторожно доведут голову со ртом до туалета и рот попьет из-под крана.

Пустота заполняла просветлевшее бунгало, медленно втекала в тело, лежащее на постели. Неподдельное волнение овладело Песоцким, когда он понял, что в состоянии пошевелить пальцами ног. Потом стала оттекать и сильно заныла рука. Он мучительно приподнял ее и силой воли подвигал этими пальцами тоже. Пальцы двигались неточно, но помаленьку начинали слышать команды из мозга. Здравствуй, рука! Мы снова вместе.

Спутник входил в зону связи.

Тихое утреннее счастье: в холодильнике лежала непочатая литровая бутыль воды. Открутить крышку без отдачи в голову не удалось, но дело того стоило. Песоцкий медленно сел на постели и, блаженствуя, влил всю воду внутрь; предпоследней пригоршней он освежил лицо, а последнюю вылил на темечко. И снова лег полежать, уже заодно с телом.

Жизнь, как в том анекдоте, налаживалась помаленьку.

* * *

Море, как ни в чем не бывало, снова плескалось среди камней. Свет резал глаза. Пара за столиком, женщина в гамаке, собака в тени террасы – все двигалось, будто за стеклопакетом со звукоизоляцией. Мир жил своей жизнью снаружи, и в него предстояло инсталлироваться.

До самолета оставалась неделя с хвостиком.

Может, рвануть отсюда куда-нибудь к чертовой матери, размышлял он, осторожно выхлебывая свой утренний сок. Но куда? В Австралию? И что? Куда-нибудь исчезнет из мозга пустая квартира на улице Строителей, ее сережки, забытые в ванной? Мамины глаза при встрече? Пыльные плиты под пустым больничным окном?

Сжевав яйцо с тостом, Песоцкий побрел к стойке портье. Вчерашняя бумажка с телефонами авиакомпании за ночь пропала без вести – дыша вбок, он попросил написать их снова. Ему просто было интересно, что скажут.

Сказали все то же самое. Они ищут. Они проводят расследование. Они приносят свои искренние извинения. Они обязательно найдут. Песоцкий вяло попрощался и повесил трубку. Постоял немного, запустил осторожный взгляд за стойку портье, обвел глазами террасу – хозяина отеля нигде не было.

«Вы кого-то заинтересовали». Черт его возьми, а?

Ноги подламывались, в затылке гудело. За столиком тянула коктейль некрасивая девица в солнечных очках. Громоздкий носатый господин в креслах листал свежую австралийскую прессу. В гамаке лежала женщина с книжкой. Мальчик в маске, кверху попой, валандался в море у камней.

Песоцкий сидел на ступеньках веранды, постепенно привыкая к новому сюжету и пытаясь понять, как называется это кино.

Часть вторая

Черно-белый молодой Бельмондо выходил из кафе, садился в открытую машину и резко брал с места… Камера отъезжала наверх-назад, раскрывая панораму, и Песоцкий с замиранием сердца подумал, что такого кадра в фильме не было. Это же неизвестный дубль Годара!

Потом он сам оказался оператором, едва успев удивиться этому обстоятельству, потому что кран с камерой продолжал медленно взлетать. Стало страшновато. Кабриолет вымыло из кадра, внизу проплывали поля, рассеченные сельской дорогой; изгиб реки блеснул прекрасным бликом. Было уже очень высоко; таких кранов не бывает, подумал Песоцкий и в ту же секунду почувствовал пустоту под ногами, опасный наклон тела и собственный вес, неумолимо тянущий к земле.

Бухнуло сердце, и он открыл глаза, еще чувствуя игольчатое покалывание в ступнях.

Ого. Вот это да.

Песоцкий лежал, медленно возвращаясь в реальность. Она состояла из очередного дня, наливавшегося светом за шторой, – со знакомой ящеркой на перилах террасы, с немецкой семьей в соседней хижине, с морем, исправно приходившим из ночной самоволки, с мохнатой ногой пальмы у ступенек и детскими голосами на пляже.

Реальность состояла из него самого, лежащего на большой постели, – живого, неразбившегося… Но какой красивый был кадр!

Песоцкий еще немного полежал, дегустируя сладко-щемящий вкус улетевшего сна, а потом повернулся на бок и снова закрыл глаза, чтобы додремать.

Он открыл глаза совершенно выспавшимся. Полежал, отбросил одеяло и мягким рассчитанным движением попал ногами в новые шлепанцы. Дошлепал до ванной, умылся, отфыркиваясь. Муравьиная дорожка за умывальником работала бесперебойно – два десятка черненьких энтузиастов выкладывали точный прямой угол у душевой перегородки; два десятка других шарашили навстречу по тому же маршруту. У них был вечный аврал.

Вечный аврал был и у Песоцкого, еще недавно.

Он надел свежую майку, натянул хулиганские шорты с морским коньком на причинном месте, захватил со столика на террасе солнечные очки и побрел на завтрак… Экипировался Песоцкий наутро после пропажи чемодана, съездив еще разок к причалу с банкоматами.

Много ли нужно в тропиках?

Много.

Нужна эта цепочка пальм, плавно уходящая вдоль линии прибоя, эти лодки на грунте, среди мелкого барахла, оставленного отливом, груды камней вокруг… Нужны мальчишки, стоящие на камнях с удочками, и медный кругляк закатного солнца, и блещущий свет утренней глади…

Уже доедая дежурный кусок арбуза, Песоцкий хмыкнул, вспомнив о чемодане. К стойке портье он не подходил уже пятый день. Найдется – сообщат…

Эта странная невесомость овладела им не сразу. Сначала досада еще вспухала глупым атавизмом, мозг, как обезглавленная курица, еще порывался куда-то бежать, что-то делать… Но делать было – нечего. Даже телевизоров тут не было, чтобы никакие breaking-news не могли отвлечь постояльца от смены света и сумерек, от медленного поворота божьего реостата…

Все повторялось, и завораживало повторением, и напитывалось каким-то тайным смыслом.

Песоцкий давно вызубрил голыми ступнями пятисотметровую линию прибоя. Можно было выйти из моря с той стороны каменной гряды, на полоску следующего пляжа, можно было поплыть на катере и часами пялиться на рыбок, но это ничего не меняло.

Воспоминания брели за ним по мелководью; воспоминания пили с ним коктейли и ложились спать рядом… И весь дежурный аттракцион очередного дня – прокаленный песок, и джазок под камышовым навесом, и прохладная невесомость над коралловой грядой, и супчик на веранде – not spicy? – yes… – и дневной сон в прохладном бунгало, и вечерняя сессия этого оплаченного рая, с широкоэкранным кинотеатром заката, в старом деревянном кресле у костровища – весь этот пятизвездочный аттракцион был только оболочкой для тоски, заселившейся в душу Песоцкого…

* * *

Он вытерпел все – приходы в гинекологическое отделение, больничный парализующий запах, подло-внимательные взгляды теток-санитарок… Побитой собакой сидел под окнами, в чахлом скверике, на пыльных строительных плитах. Иногда за облупленной рамой маячили другие женщины – они видели его и наверняка говорили ей, но она так и не подошла к окну.

Приручивший этот нежный цветок внимательной легкостью, он пытался вернуть Марину тяжелым измором – и ненавидел себя.

Он вез ее, безжизненно послушную, из больницы на улицу Строителей. Марина, не отрываясь, смотрела на ползшие мимо пейзажи, восковая рука лежала в его ладони, это было нестерпимо унизительно, и он сам убрал руку. Таксист исподволь разглядывал в зеркальце этот прозрачный сюжет. Потом она вдруг обернулась и посмотрела Песоцкому в глаза – долгим внимательным взглядом, без вражды или нежности; словно на незнакомый предмет. Рассмотрела и снова отвернулась.

В квартире, как зверек, она нашла себе угол на диване и забилась туда с учебником. Она глядела в этот учебник, не листая, и ложилась тут же, не раздевшись: просто сворачивалась клубочком… Он укрывал ее одеялом, и она каменела, когда его руки касались ее плеч. Он собирал что-то поесть – она приходила на кухоньку и ела медленными механическими движениями. «Спасибо». Он попытался что-то сказать – умоляющий жест заставил его замолчать на полуслове.

На второй день она заговорила сама – ровным голосом. Спросила про маму. Наутро приготовила завтрак. Ответила встречным движением пальцев на касание его руки… Вечером он поймал ее взгляд и не поверил глазам: она улыбалась кривой, почти виноватой улыбкой.

Она пыталась вернуться в прежнюю жизнь – и не могла.

Ночью он попытался обнять ее – просто, по-человечески… И Марина снова завыла, как тогда, в чужой квартире на Речном.

Что-то было надорвано окончательно – он с ужасом понял это через несколько дней. Его прикосновения, от которых она так счастливо теряла сознание совсем недавно, теперь одеревеняли ее. Как будто какой-то злой волшебник вынул нутро из дорогого пианино – клацай теперь, дурак, по пустым клавишам…

Через две недели Марина ушла насовсем.

Он сидел на кухне над выдранным блокнотным листком: «Ничего не получится. Прости». Даже почерк у нее стал другим.

Но во сне, где Лёник был молод и свободен, он заставал ее над этой запиской, и она поднимала глаза и откликалась на его осторожную ласку – и были слезы, и губы к губам, и затопляющая вернувшаяся нежность, и счастье сбывшейся жизни…

И пробуждение в одиноком бунгало, и тоска безымянного дня за светлыми окнами.

* * *

На завтраке Песоцкому коротко отсалютовал хозяин отеля. Водянистые глаза зафиксировали бесчемоданного постояльца, и тот сыграл смиренное отчаяние, воздев руки к небесам. Месье понимающе улыбнулся: кожа на черепе натянулась, потом поднятые брови образовали забавную кукольную складку. Он кучковался с группой соотечественников. Обрывки диалога долетели до понимающих ушей Песоцкого: какая-то женитьба и развод, покупка виноградника…

– Когда ты все успел? – светски поинтересовался месье Боннар.

– Пока ты наводил глянец на одного людоеда, – ответил толстяк в панаме.

Под взрыв хохота остроумец приятельски стучал хозяину отеля по узкой спине. Тот растянул улыбкой тонкие губы:

– Людоеды тоже люди.

Новая волна хохота накрыла террасу. Не смеялся только сам месье Боннар. Песоцкий вышел на берег. Жара плыла над песком – кофе можно было варить в этом песке. Море вяло плескалось в колбе полудня. Молодая женщина склонилась над чем-то, ребенок опасливо выглядывал из-за бережной руки.

– Вы не знаете, что это?

На песке лежала большая медуза. Песоцкий не знал, как она зовется по-английски, и ответил:

– Не трогайте ее.

– Это опасно?

– Не очень. Но лучше не трогать.

Женщина улыбнулась, выпрямившись, и Песоцкий вздрогнул: это была Марина! Море еще два раза плеснуло своим летаргическим плеском, прежде чем он прогнал этот морок…

Незнакомка смотрела удивленно, и смущенный Песоцкий, отвернувшись, быстро вошел в море. Чувствуя взгляд в спину, он тремя пригоршнями охладил грудь и плечи и побрел к линии горизонта. И упал в прохладу, приходя в себя.

Как же она была похожа на Марину, эта женщина! Те же очерченные губы, глаза, линия шеи… На Марину – пятнадцать лет назад.

* * *

Она была тогда замужем за своим первым.

Так и называла потом, искривляя усмешкой нежный рот: мой первый. Чистый Мастроянни, этот металлургический банкир-красавец несколько лет был предметом зависти московской тусовки, пока в одночасье не канул с концами, оставив на память о себе опустевшие активы.

След его потерялся в Пиренеях, и мало похожие на Мастроянни братки, партнеры мужа, пришли к Марине.

И она позвонила Песоцкому.

Он не видел ее к тому времени уже несколько лет. Что-то мстительное шевелилось в груди, когда он шел на эту встречу. Песоцкий ей понадобился! Надо же! Мстительность вылилась в географию: заставил приехать к нему, через весь город. Очень много работы! Встретились в ресторане через дорогу от чертова останкинского куба, под розовой надувной рекламной свиньей…

Марина изменилась – повзрослела и стала совершенно неотразимой, и бешеная ревность рысью прыгнула на грудь Песоцкого. От вчерашней студентки шел свет той спокойной красоты, которая лишает речи и примагничивает сильнее телок из «Плейбоя».

Все оказалось серьезней, чем он думал. Марина смеялась, пряча унижение, но в глазах стоял ужас: в те годы за такие штуки закатывали под асфальт безо всяких метафор. Один из кредиторов, широких взглядов человек, выразил готовность зачесть в счет недоимок саму Марину…

Она быстро перестала делать вид, курила одну за одной и нервно ломала зубочистки: партнеры мужа произвели на нее сильное впечатление.

Назавтра человек-звезда Песоцкий, через своих кураторов, в одно касание вышел на человека, представлявшего разом и прокуратуру, и тех, кого прокуратура ловит. Мясистое лицо, внимательные глаза, знание конкретики. Они пили вискарь и дружили навек. Больше он не видел этого человека никогда.

Через пару дней где-то там, на неведомых дорожках, ситуацию перетерли и разрулили. На Марину была наложена дань и гарантирована безопасность.

Она покорно кивала и курила, курила… Сидя в останкинском садике под розовой свиньей, Песоцкий передавал условия, цепенея от преступного желания. Близость этой опозоренной женщины ударяла ему в голову. Благородный зорро, отбивший ее у бандитов, он был готов принять нежную благодарность посреди этих металлургических прерий. До стиснутых зубов, до воя он хотел ее – вот такую, с дрожащими губами, сломанную, беззащитную…

На прощание Марина подставила щеку. Вдохнув родной запах, Песоцкий с помутившимся сознанием скользнул к губам. Она отшатнулась и быстро пошла к своей «тойоте».

* * *

Песоцкий открыл глаза.

– Гуд мо-онинг…

Тайка опять смеялась – он снова уснул во время массажа.

Песоцкий натянул штаны, дал чаевую бумажку и вялыми ногами прошел в бар… Сердце стукнуло приятным перебоем, напомнив о женщине на пляже.

Когда утром Песоцкий выходил из моря, их глаза снова встретились – и задержались на ту самую секунду, предвестницу сюжета. Песоцкий успел сканировать волнующую линию груди и шеи, он чувствовал ее взгляд, когда вытирался, и втянул живот, расправил плечи.

Теперь, стоя с арбузной тарелкой в руках, Песоцкий на всякий случай снова втянул живот – вдруг она где-то рядом? Обвел глазами бар, лодку под навесом, берег…

Женщина читала, лежа под деревом. Песоцкий сел за столик, доел кусок, вытер арбузные руки о лицо, а лицо полотенцем. Потом поднялся и как бы в рассеянности вышел на берег. Добрел до воды, ополоснулся, охладил темечко…

Ее пацан валялся на кромке моря, перебирая ракушки.

– Привет! – сказал Песоцкий.

– Привет, – ответил белобрысый. Лет ему было пять-шесть… А может, семь? Детей у Песоцкого не было; не от чего было ему мерить этот сладкий щенячий возраст.

Привычная вина-тоска вползла в сердце. Их сыну было бы сейчас двадцать три.

– Как дела? – спросил Песоцкий беззаботно.

– Отлично. Смотри! – Витая ракушка лежала на ладошке.

– Красота! – заценил Песоцкий. Он знал, что мать мальчика смотрит на него сейчас, и, подождав секунду, поднял голову. Да, она уже не читала книжку. Черт возьми – ее глаза и губы ее…

Песоцкий махнул рукой, и незнакомая женщина махнула в ответ. Незнакомая? Он знал ее всю! Морок, морок… Надо следить за выражением лица, подумал Песоцкий. Идя обратно по горячему песку, он краем глаза поглядывал в ту сторону и подстерег новый взгляд.

Зеленый свет горел на этом светофоре, и Песоцкий легко искривил маршрут:

– Хороший день!

– Отличный, – сказала она.

И легко села на пляжной циновке, подобрав тонкие щиколотки. Он присел в теньке, в двух шагах.

– Леонард.

– Хельга.

Ладонь была маленькой и чуть влажной, а пальцы длинные. У Марины тоже были длинные пальцы. Длинные и ласковые. Песоцкий стиснул зубы и медленно перевел дыхание – почти как тогда… Почти.

За вычетом жизни, которая тогда была впереди.

Тот главный перехват дыхания он хранил в себе уже тридцать лет: как скупой рыцарь, вынимал по ночам из сундука эту золотую секунду и протирал ее, освежая чудесный блеск… На «Бауманской», что ли, случился тот «сейшен» – «сейшен» это называлось в те годы… – и повода уже не вспомнить, и у кого дома это было… Просто гуляли, потому что молодые! Первый курс, Оленька Жукова, Женька Собкин, погибший потом так глупо в Питере под колесами пьяного финского трейлера…

Или это был чей-то день рождения? А вот вымыло из памяти, только и запомнилось что кухня, наливка, салат оливье – колбаса крупными кубиками, – и какой-то зануда все пытался петь, пока у него не отобрали гитару, а потом кто-то заблудился и долго не мог найти дом, и все ржали как подорванные и кричали в трубку дурацкие ориентиры, а потом Филиппов сказал: стой у аптеки, я сейчас – и через пять минут вернулся с Мариной.

Она была совсем закаменелая от холода и смущения, села с краешку. Родинка на нежной шее, губы… Лёник, жарко споривший с Собкиным о происхождении Вселенной, потерял мысль и засбоил на полуслове.

Приехала в Москву на каникулы, будет поступать в иняз – все это, выцепленное из застольной болтовни, сразу укрупнилось в голове у Лёника. Он уже понимал, что каждое слово имеет отношение к его жизни.

Потом она сбежала на кухню помогать с чаем. Он через головы выбрался из своего диванного угла, и прокрался следом, и примостился на подоконнике, готовя остроумный текст. Но ничего не придумал и сказал:

– Здравствуйте. Я Леонард…

Он протянул ей руку, и она так смешно – по-комсомольски – протянула свою, и, прежде чем успела сказать «Марина», он уже знал, что она будет его женой – навсегда, насовсем! Первое же прикосновение взорвало мозг. Вот казалось бы – замерзшая маленькая ладошка, а Лёника пробило электричеством, аж вынуло позвоночник! Он не успел спросить ее телефон, когда рядом возник бдительный долговязый Филиппов – Марина была как бы его девушкой, по крайней мере сам он считал именно так.

– Песоцкий, девушка занята! – полушутя громко предупредил этот кретин, и Лёник с радостью увидел гримасу, пробежавшую по ее лицу. И спокойно ответил:

– Занята – скажет.

– Чего-о?

Филиппов надвинулся, и Песоцкий с наслаждением толкнул его в грудь со всей молодецкой силы, и кретин улетел в коридор, сгребая конечностями табуреты и пальто с вешалки, и Песоцкий пожалел, что Филиппов не успел его ударить: тогда бы он просто убил его с полным правом. Любовное электричество напоило Лёника дивной силой – на глазах у этой девушки он мог бы сейчас разметать китайскую народную армию.

На грохот выбежали из комнаты, началась миротворческая суета, но Лёник уже успел поймать тепло в серых, с ободком, глазах.

Наутро он позвонил прямо из-под ее дома. Счастливый день сиял ослепительным светом и скрипел снежком. Лёник не мог ничего делать – не мог заниматься, есть, дышать… Он наменял полкило двушек и ровно в одиннадцать крутил телефонное колесико у метро «Спортивная».

Она выскочила из подъезда в пальто нараспашку. Не в силах ничего говорить, он всучил ей три махровые азербайджанские гвоздики. Через пять секунд они целовались у телефонной будки.

* * *

Песоцкий доживал день в ожидании вечерней встречи.