Текст книги "Простейшие слова"

Виктор Ширали
Простейшие слова

Предисловие

Виктор Ширали (Виктор Гейдарович Ширализаде, 7 мая 1945-19 февраля 2018) – один из самых значительных представителей ленинградской/петербургской поэзии послевоенного поколения. Уже в конце 1960-х годов приобрели известность ходившие в списках стихи Ширали, а его имя звучало среди таких ленинградских поэтов его поколения, как Елена Шварц, Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Сергей Стратановский, Елена Игнатова. Славу поэту принесла прежде всего тонкая и проникновенная лирика, в которой он выказал себя редким для последней трети XX века продолжателем пушкинской традиции. Это отметила уже Татьяна Григорьевна Гнедич, с которой Ширали близко общался с 1967 по 1976 год. Прошедшая через сталинские тюрьмы и с достоинством пронёсшая «поэзии честь», Т. Г. Гнедич стала символом связи времён и центром притяжения для молодых поэтов, которые впоследствии во многом составили костяк неофициальной культуры Ленинграда (К. Кузьминский, В. Кривулин, Б. Куприянов, Ю. Алексеев, П. Чейгин и др.). Продолжатель пушкинской традиции, Ширали пользовался особым покровительством Гнедич, которая всячески продвигала в печать его стихи и написала так и не увидевшее в СССР свет предисловие к первому сборнику его стихов (опубликовано позднее только в там– и самиздате). Этот сборник (увы, пострадавший от цензурной чистки и правки), несмотря на сопротивление официоза, был издан в 1979 году.

Свой уникальный поэтический голос, свой путь в поэзии Ширали обрёл рано, уже в 1966–1967 годах. В ранних стихах Ширали доминирует любовная, подчас эротическая лирика, но рука об руку с любовной тематикой в тех же стихах встречается тема смерти, придавая им особую силу и глубину. Помимо усвоения пушкинского духа и традиции «школы гармонической точности», Ширали органично впитал современную экзистенциальную культуру с её спонтанностью, открытым восприятием мира, умением «остановить мгновенье», быть «здесь и сейчас». Среди источников его вдохновения были искусство барокко, поэзия французского авангарда (Аполлинер), импрессионисты, американский джаз и современный кинематограф (поэт недолго учился на сценарном отделении во ВГИКе, дружил с Отаром Иоселиани). Говоря об источниках его творчества, нельзя забывать и «персидские» (по отцу), как он их воспринимал, корни, подспудно влиявшие на его поэзию, наряду с материнским, глубоко народным чувством языка и свободным отношением к нему.

Из поэтов предшествовавшего поколения для Ширали особо важным было общение с Леонидом Аронзоном (1939–1970), первым из выдающихся (как мы теперь понимаем) современников признавшим его талант и, в свою очередь, признанным Ширали тогда, когда Аронзона ценили немногие. В середине 1960-х годов Аронзон начал освоение эротической темы и чувственности. Ширали почти одновременно с Аронзоном, но на несколько иных путях развивает эту же тематику и после трагической смерти Аронзона в 1970 году становится самым ярким и, пожалуй, самым известным любовным лириком в ленинградской поэзии 1970-х годов. В лучших своих стихах Ширали с великим искусством одушевлял разумным и точным словом сферу сексуального и чувственного. Вхождение в эту опасную для высокого искусства область вознаграждало поэта не только тонкими энергиями любования телесной красотой, но и мощной энергетикой, возвышаемой в слове страсти.

Ширали долгое время существовал на границе – между официальной и неофициальной культурой. С одной стороны, он пользовался поддержкой и покровительством успешных «авангардистов» и «эстрадников» – А. Вознесенского (которому посвятил несколько стихотворений) и Р. Рождественского, а также О. Сулейменова. С другой стороны, ещё в 1967 году Ширали издал вместе с одним из будущих столпов неофициальной культуры В. Кривулиным манифест «школы конкретной поэзии», хотя впоследствии, с начала 1970-х, пути этих поэтов начали расходиться, в частности, из-за разного отношения к «эстрадникам». При этом, несмотря на некоторые точки пересечения с поэзий Вознесенского, стихи Ширали по своей тематике (обнаженная, почти всегда на фоне последних вопросов о смерти, свободе и творчестве, любовная лирика, не говоря о поэзии «сопротивления») и стилистике не вписывались в контекст советской (даже так называемой авангардной) поэзии.

Вплоть до перестройки, точнее до 1989 года, времени выхода второго сборника «Любитель» и запоздалого приема в Союз писателей, Ширали, несмотря на свои контакты в совписовском мире, принадлежал неофициальной культуре Ленинграда. Более того, Ширали в 1970-е годы был одним из самых известных и ярких поэтов культуры «Сайгона». Пик этой популярности, когда стихи Ширали распространялись в списках, а на его выступлениях по квартирам и художественным выставкам собиралось множество народу – любители поэзии, молодые поэты, художники, музыканты, – пришёлся на первую половину 1970-х, но и в конце 1970-х он оставался весьма известен.

В творчестве Ширали этого периода наряду с любовной поэзией явственно звучит гражданская тема; здесь поэт выступал продолжателем традиции гражданской лирики О. Мандельштама с его «чувством внутренней правоты». Едва ли не громче и мощнее других неофициальных поэтов Ширали возвышает свой голос, отстаивая честь поэзии, право «слышать и слышаться в этом миру». В целом же все классические для русской поэзии темы: любви, дружбы, поэзии, свободы, Родины, чести, Города, – прихотливо переплетённые друг с другом, спонтанно и дерзновенно звучали в это время в стихах Ширали, в его знаменитом цикле «Сопротивление» и в «Повторах» – стихах, которые не могли увидеть свет до падения прежнего режима (изданы в двухтомнике «Сопротивление», 1992). При этом, о чем бы ни писал Ширали, в центре его поэзии само словесное творчество. Как он говорит о своем делании: «Словесничаю, совершаю слово / И тем слыву…».

Что касается особенности поэтики Ширали, то некоторым из его товарищей по неофициальной культуре, например, В. Кривулину, Ширали казался делающим слишком большой упор на звучащее живое слово, что доставляло неизменный успех во время его чтений, но казалось данью эстрадной поэзии, с некоторыми представителями которой Ширали какое-то время был дружен. Когда вышел сборник Ширали «Сад», Кривулин выразил сомнение в том, выдерживает ли поэзия Ширали отделение от читающего ее автора. Почти тридцать лет спустя товарищ Ширали, переводчик и критик Виктор Топоров снова повторил тезис об укорененности стихов Ширали в традиции эстрадной поэзии, впрочем, в отличие от Кривулина считая это не её недостатком, а особенностью и достоинством. Мне же вопрос представляется более сложным. Поэзия Ширали, по крайней мере некоторые его стихи 1970-х годов, действительно соприкасается с традицией эстрадной поэзии, но в своём существе как раннее его творчество, так и позднее, и многие стихи 1970-х годов не являются эстрадными в одном очень важном пункте – их потенциальным адресатом оказываются вовсе не присутствовавшие на чтениях Ширали современники. В конце жизни Ширали, который по болезни не мог больше выступать и даже прочесть по телефону друзьям новые стихи (он просил об этом жену), писал в целом так же, как и прежде, и обращался к тому же «провиденциальному собеседнику», что и в своих ранних стихах. Лучшие стихи Ширали – не эстрадные, они написаны, пользуясь выражением О. Мандельштама, «с голоса», и таких стихов немало.

Вместе с тем работа на опасной границе с эстрадной поэзией со временем привела к постепенной утрате Ширали лидирующих позиций и к творческому кризису. Ситуация усугублялась начавшейся перестройкой и гласностью, когда читатель, искавший в поэзии выражение запретных мыслей и чувств (будь то эротические или политические), стал находить всё это в массовой культуре и общественной жизни и потерял интерес к поэзии. Кризис в творчестве Ширали, начавшийся перед перестройкой, длился вплоть до распада СССР.

После краха советской империи, несмотря на то что поэт утратил былую популярность, голос к нему возвращается. Сам страдая от тяжкого недуга, Ширали находит вдохновение в сострадании стране, переживающей тяжелейший политический, духовный и культурный кризис, и людям, с которыми сводит его судьба. В 1990-е годы он пишет стихи, вошедшие в сборник «Долгий плач Виктора Гейдаровича Ширали по Ларисе Олеговне Кузнецовой и прочие имперские страсти» (1999), изданный после самоубийства возлюбленной поэта. В лучших стихах этой книги глубокий трагизм соединяется с библейскими и христианскими мотивами. Поэту и в этот период остаётся доступен весь регистр человеческой экзистенции, которую он передает в слове, – от игривой легкости, флирта и любования бытием до высокого трагизма и споров с Богом.

Религиозная тематика пронизывает всё творчество Ширали, укоренённое, начиная с первых стихов «Сада», в библейской парадигме (в фундаментальной для поэта мифологеме рая и грехопадения). Теперь же, в 1990-е годы, пройдя через духовный и творческий кризис, точнее, приняв кризис как своё неизбежное состояние, поэт напрямую обращается к сложнейшим для лирической поэзии темам: веры и неверия, смирения и гордыни, прощения и покаяния. Наряду с традиционными любовными стихами (становящимися, как и гражданская лирика, всё более трагическими), у Ширали появляются вариации на темы псалмов, цикл стихов, обращённых к священнику Владимиру Цветкову, другие стихи религиозной тематики, не имеющие, впрочем, ничего общего с той «благочестивой» стихотворной продукцией, которая в большом количестве появилась в России на волне церковного возрождения 1990-х. Поэт никогда не работает в рамках наперёд известного и дозволенного, он осваивает самые проблемные и острые темы и состояния. Ширали оказывается как бы средоточием боли человека своего места и времени, и именно из этой, самой болевой в духовном и душевном смысле точки он пытается в своих лучших религиозных стихах, оставаясь на границе неверия и веры, говорить о вере и обращаться к Богу.

К концу 1990-х и началу 2000-х состояние здоровья Ширали становилось всё хуже. Он в буквальном смысле оказался на краю гибели, и его жизнь прервалась бы намного раньше, если бы не посланная ему судьбой последняя жена Галина Московченко, которая буквально спасла поэта от смерти и вдохнула в него новые силы, почти на 17 лет продлив ему творческую жизнь. В 2004 году была издана книга «Поэзии глухое торжество», получившая премию журнала «Нева». Этот том включает среди прочих стихи, вдохновение для которых поэт черпал в стоянии перед лицом смерти, испытании старостью и болезнями, в любви к жене и близким. Эти темы звучат и в самых поздних стихах, опубликованных в журнале «Нева» и в последнем прижизненном сборнике «Старость – это не Рим» (2017). Здесь у поэта по-новому звучит религиозная тема, как и прежде неотделимая от любовной и темы творчества. Последние стихи поэта – короткие, в них нет уже прежней мощи, и однако же по своей глубине и проникновенности, выстраданности и подлинности чувства многие из них не уступают ранним.

Сказав, возможно, в споре со своими, всё более усложнявшими форму русского стиха собратьями по русской поэзии: «А что поэзия? / Когда я, ослабев, / Простейшие слова / В ряду простейших сует…» (1970), – В. Ширали не только в своих ранних, но и в поздних стихах оставался верен этому пониманию поэзии, которое ничуть не мешает её глубине, силе и тонкости.

В этой книге творчество поэта представлено избранными стихотворениями за более чем пятьдесят лет поэтической работы. За исключением поставленного первым, программного стихотворения Ширали «Сад» остальные стихи расположены в хронологическом порядке.

Григорий Беневич

Сад

1.

 
Живу в саду
Посередине сада
Обширного как полная свобода
И даже если где-то есть ограда
То я —
клянусь! —
Искать её не буду.
 

2.

 
Она ещё спала моя душа
Когда протиснувшись из шалаша
В ночной подсвеченный луною сад
Встав во весь рост в деревьев тесный ряд
Расставив руки в стороны и вверх
На силуэты походя дерев…
 

 
…И стоило мне руки развести
Как я почувствовал что надо зацвести
Цветы разверзлись у меня в руках
Белей чем лица когда выбелит их страх
И был так короток цветенья миг
Что был их аромат пронзительней чем крик
Я отцветал…
Но ощущал как дале
Плоды завязывались у меня в ладонях.
 
 
…Тут я опомнился что жить мне так нельзя
Иная мне означена стезя…
Между деревьев раздирая путь
Прикрыв глаза чтобы не потерять
Дыханье стиснув чтобы не вздохнуть
Забыв зачем чтоб не вернуться вспять
Не шёл но падал…
головой вперёд
Расклинивая сад цветущий вброд
И захлебнувшись в утренней росе
Не выбрался но выпал на шоссе…
 
 
Ограды не было
Шоссе текло вдоль сада…
На противуположной стороне
Сад продолжался…
 
 
Не было ограды
А значит не было свободы мне
 
 
И я вступил назад со скоростью восхода
Я двинулся назад где посредине сада
Она ещё спала моя душа
На дне зелёного ночного шалаша
Сквозило солнце меж его ветвей
Улыбчатое что-то снилось ей
Она жила от сада вдалеке
Но с яблоком надкушенным в руке.
 

3.

 
В деревне Милютино что Плюсского района
Я жил
И просыпаясь очень рано
С глазами непросохшими и в утренней росе
И лез в колхозный сад
А в том саду росли
И яблони и груши
И деревьев этих кроме
Свободные произрастали кони
Никто их не кормил
И на ночь ног не путал
Затем
Что не было для них уже работы.
 

1968

Стихотворения 1960–1980-х годов

«Пусть мужество мне будет не помехой…»

 
Пусть мужество мне будет не помехой.
Ослабну для беды и для добра,
И жизнь, что раньше принимал я смехом,
Гляжу сегодня, слёз в глаза набрав.
 
 
И, находя нетвёрдыми руками
Лицо её, душой в неё дыша,
Шепчу разбитыми в словах губами:
Так ли жестока ты, как хороша.
 

1966

«Но иногда…»

 
Но иногда
Я вспоминаю Вас
И вечер в августе
И предзакатный час
И Вы
меня томящая не мешкать
И древняя
и дивная игра
И солнце
Павшее на землю решкой
А мы загадывали
на орла.
 

1966

«Нужда задуматься о том что смерть близка…»

 
Нужда задуматься о том что смерть близка
Сегодня вечером иль через полстолетья
Но жизнь моя не боле чем искра
Которая дай сил
Лицо твое осветит
В чужих веках
Останется оно
В меня
Как в отраженье
Влюблено.
 

1967

«Я снился Вам…»

 
Я снился Вам
И было лестно мне
Вы мне во сне не отвечали – нет
Как наяву
Желаньем я томился
И полагаю
Своего б добился
Когда б Вы
Не проснулись
– От?
– Я был неловок чуть.
Проснувшись попытались вновь заснуть
Но сон не шёл
Тогда привстали Вы
От снов к делам
Дела свои кляня
До вечера Вам вспоминались сны
А вечером увидели меня.
 

1967

«Ты научила радости меня…»

 
Ты научила радости меня.
Но расстаёмся…
Не кричу трагедий,
Любил – смеялся.
Расстаюсь – смеясь.
И если счастье есть,
То ты в его природе.
И если я
чего и в ком ищу,
То лишь того,
чтоб на тебя похожа
Была она.
Как ты уже не сможешь.
 

1967

«В июльский день лежать траву примяв…»

 
В июльский день лежать траву примяв
Закинув голову
Бог весть куда
Далёко
От душных дум и от кровоподтёков
Следить полёт тяжёлого шмеля
Как он окрестность сотрясает гулом
И яркие мои находит губы
Как будто ещё полон жизни я.
 

1967

«Весь день искал созвучий…»

 
Весь день искал созвучий
В трамвайном лязге
В парковой тиши
Всё ждал
Что кто-нибудь разучит
Мелодию моей души
К примеру
Я подходил к милиционеру
Просил в учтивой простоте:
«Будьте любезны, посвистайте».
И он в свисток талантливо и сладко
Искусства ради
А не для порядка
Свистал до утренней зари
Свист выпадал осадком
Нерастворимых «р-р-ры»
Я ехал за город
Вникал подробно
Звучанию струи в подойник
Где накопленье молока
Глушило песнь
Что так звонка
Первоначально.
 

1967

«И не осень…»

 
И не осень
А только
Но лета нисколько не жаль
Только несколько солнечных дней
Сквозь дождливые листья на землю ложатся
Нестойко лежат
И не осень
А только
Но лето пристало забыть
Стоит осень представить
И осенью думать и жить
И начнётся
И надо
Оглянуться сентябрь спустя
Александровским садом
Шаг запутывать в листьях
Движеньем дыханье стеснять.
 

1967

Осенняя песенка

 
Теплила осень темнотой
Ноябрь апрелил
Загнулась точка запятой
И я поверил
 
 
Что можно жить и продолжать
И продолжаться
И может быть. И может стать
Пора влюбляться
 
 
Так полюбить тебя легко
Ты так похожа
На ту. Ах, нет, что ты. На то
Что быть не может
 
 
И как ни кстати этот плен
Бегу напасти
Ведь ты потребуешь измен
Стихам со счастьем.
 

1967

«Мы рождены для жизни на земле…»

 
Мы рождены для жизни на земле
Для ощущенья тяжести
Для страха
Остаться без земли
Без родины
Без праха
Хоть горстию земли
Быть преданым земле
 
 
Мы рождены…
Я отходил к зиме
Ласкалась осень
О конце не зная
Вновь почки на деревьях назревали
Но не успели —
Грянула зима
Внезапными метелями
Морозом
Птицы бились оземь
 
 
А в городе карнизы и кормушки
Наполненные пищей и теплом
Лишь розовеют у любимой ушки
Когда она с мороза входит в дом
Наряды зимние – любви помеха
Любовь отягощает нас ядром
Всё остальное —
Чепуха ореха.
 

1967

Город

1.

 
Этот Город горбат
Но прекрасен
Но пресен
Но вкусен
Я люблю Его больше
Когда он просторен и пуст
И сквозной по ночам
Как последняя чёрная осень
Как дождливая
Очень
До слёз
 
 
Я в других как в забавах
Забвеньях
Заделах
Пред этим
Как Россия
Подготовка и повод к Нему
Забывала
Вбивала в болота столетья
И осваила
Вышла
И впала в Него
 
 
По Неве
Вдоль Невы
Его ритм
Размер
Разобраться
Как гранитные волны
К ступенным идут берегам
Да вдоль Летнего сада
За решётку зайти
Показаться
Поклониться
Посвататься
К мёртвым богам
 
 
Это лето уходит
Отыграл
Отглядел
Отозвался
Пожелтели пожухли
Облетают
Кружатся глаза
Очень низкое солнце
Не ослепит
Теплом отзовётся
Петропавловским шпилем
Когда обернёшься назад
 
 
И посмотришь на Город:
Гомункулюс.
Гений.
Блокадник.
 

2.

 
Бетонные воздвигнув корпуса
Петрополь ловит ветер в паруса
Своих окраин.
Посвисты команд
Беззлобный мат
Вблизи пивных ларьков
До Бога далеко
Но полчаса езды в метро до центра
А в центр ездим так как ходят в церковь.
 

1967

Из поэмы «Путешествие в Михайловское 13 декабря 1967 года»

 
Когда меня другая лаской тешит,
То счастлив я, не открывая глаз,
Всё потому, что я глазами грешен,
В них берегу, не расплескаю вас.
И тот сентябрьский вечер, когда поздно
Вы шею прятали, боясь ночных простуд, —
Она уже цвела,
А я всё целовал,
Все говоря,
Что роза
Одна не расцветает на кусту.
Как я любил велеречиво,
Чудно
В словах изыскан,
Как в желаньях прост.
Любовь моя была для вас причудой
Естественной, как свет для звёзд.
Но. Вот декабрь. Выйдите во двор.
Глухие стены. Пять дерев. Скамья.
И по снегу следов кошачьих россыпь.
Вот здесь сидели Вы.
А здесь – смирился я.
С тех пор пишу стихи.
Кто целовал вас после
Меня?..
 

1967

Отъезд из Михайловского

 
– Ну, мне пора спешить
В свой век, отсюда,
Где юбки нынче носят
вот…
по сюда.
– Завидую…
– Завидуй,
Но – пиши.
Там, где царит топор,
Перо живёт в глуши.
– И мне пора.
Прощай, мой друг, пора.
Бог весть, когда нас удосужит встретить.
Так редко мы живём,
Рождаясь раз в столетье.
– Так редко я живу, рождаясь раз в столетье.
– Но держим радость встреч на кончике пера!
– Итак, пора.
«Пора, мой друг, пора…»
– Какого чёрта!
Напишем этот стих в тридцать четвёртом.
 
 
Я выехал заполночь.
Ночь была ясной.
Отчётливо звёзды были видны в разрезе
Дорожном.
Дорога шла лесом.
Скользил между сучьев обмылок луны.
 
 
Мне спать не хотелось.
Хмель солнцем плескался
На дне моей
Скорой на радость
Души.
Снег сыпался с веток,
Не таял,
Искрился на крупе кобыльем.
Сказал я: «Спеши! – вознице. —
Не то не поспеем и к у́тру». —
«Поспеем», – ответил,
Лицом повернувшись,
Поймав в оба глаза обмылки луны.
«Не щиплет?» – спросил я.
«Не жгёт? – усмехнулся. —
В глазах ваших отблески солнца видны».
И я подивился изысканной речи.
 

1967

«И всё-таки…»

 
И всё-таки
Чего же я хочу?
Простейших слов?
А значит чувств простейших?
Перо. Бумагу. Долгую свечу
И Господа
что за меня в ответе.
Так надо нам
родительское око
Так надо знать
и чувствовать
что мы
Ещё слабы
Ещё не одиноки
Что Бог
Вдохнул
Как Душу
Смысл
в мир.
 

1968

Джазовая композиция

 
Саксофон, похожий на безгрудую сирену.
Какая же сирена без грудей?
Но голоса его мы знаем цену.
Но мало голоса,
Чтобы прельщать людей, —
В том и беда высокого искусства.
 
 
Начнём мелодию
В зевотной тишине,
Где зевы
Сквозь ладонь просвечивают ало.
Итак, начнём.
Закружит в вышине
Мелодия,
Как птичий крик, корява,
Черна, словно воронее крыло,
Когда они сбиваются над полем
И жрут
Колосьев срезанных зерно.
Глаза свои мы в этих зёрнах помним.
 
 
У саксофониста застыли пальцы.
Он греет их, подмышки заложив.
Они белы как мел.
Пиджак ему испачкали.
 
 
Греть руки над костром,
Прижав к огню ладони.
Глядеть в него.
Взгляд медленно утонет
В огне задумчивом.
И вкруг слепая ночь,
Как крышка запылённого рояля,
Куда мы отраженья не роняем.
 
 
Дай, Господи, и мне такие руки,
Чтоб высекать осколочные звуки,
Как жеребец, на клавиши рояля
Копыта лёгкие и быстрые роняет.
 
 
Дай, Господи, и мне такую волю,
Чтобы предаться радостному полю,
Бежать и всё.
И лишь искусство бега
Оставить за собой
Подобьем следа.
 
 
Глядеть в костёр.
Затем, когда погаснет,
Из тлеющих углей выкатывать свой взгляд.
Забыть стихи,
Забыть о контрабасе
И то, что он похож на лошадиный зад,
Который высвечен огнём нетвёрдым.
И знать,
Что не один,
Что дале,
В тьме ночной,
Есть круп,
Хребет,
 
 
Кобылья морда,
Стекающая травяной слюной.
И поутру
На берегу пруда
Сойти в него.
Тепло из ног засасывает глина.
Руками развести пух тополиный.
В воде ночной
Отобразится солнце
Стократ размножено,
В глазах рябя
И прозвучит
Пронзительно и чисто,
И радостно,
Как светлая труба,
В губах
Губастого,
Как ржанье лошади,
Джазиста.
 

1968