Книга: Zoo, или Письма не о любви. Сентиментальное путешествие. Жили-были. Письма внуку - Виктор Шкловский

Роман этот создаёт впечатление такой интимности, что верится в полное отсутствие редактуры. Мысли, мысли, мысли... Бесконечный их поток. Вроде бы связанный между собой, но в то же время и сумбурный.

Мысли в основном об эмиграции. Не о тоске по Родине. А об осиротевших разом людях. Людях, пытающих вроде бы наладить быт, но всё делающих не то...

Русские в Берлине, пишет Шкловский, селятся в основном в районе Zoo. И описывая животных зоопарка вначале книги, автор очень метко сравнивает их с людьми...

Русские в Берлине, пишет Шкловский, селятся в основном в районе Zoo, потому что похожи на этих зверей в клетках. Да, они в Берлине, но они не немцы. Они иначе едят, иначе говорят, иначе чувствуют. Носят одежду, даже не то, чтобы просто носят, относятся к одежде иначе.

Чужие. Всегда и везде. Даже если признаны обществом. Даже если талантливы, даже если выставляют свои картины и издают книги.

Тягучее, печальное, смиренное чувство чуждости, ненужности, нетаковости. Ненужный Европе, непонятный ей - русский эмигрант. Не отвергнутый, как нелюбимый поклонник женщиной, пусть он будет, это приятно, но не любимый и не принятый.

Принцесса живет в его доме.

Но живет она с другими.

Есть в книге одно очень характерное письмо. Где автор рассказывает Але сказку о девушке-мышонке, которая, не зная о своей мышиной сущности, превратившись в прекрасную женщину при выборе возлюбленного из всех возможных вариантов выбрала - мышонка...

Шкловский был с Россией. Шкловский был эсером. Он видел будущее Родины в демократическом социализме. После 1918 г пути большевизма и эсеров разошлись. Началась борьба политических конкурентов. Имея общее дело, каждый смотрит на его реализацию по-разному. Об этом в том числе писал Пастернак в "Докторе Живаго" А Шкловский очень образно описал Пастернака. Так ярко, что не могу не поделиться с вами. Смотрите - Борис Леонидович будто живой, сидит прямо перед тобой.

А сам Пастернак был таким хорошим, что я его сейчас опишу. У него голова в форме яйцеобразного камня, плотная, крепкая, грудь широкая, глаза карие. Марина Цветаева говорит, что Пастернак похож одновременно на араба и на его лошадь. Пастернак всегда куда-то рвется, но не истерически, а тянет, как сильная и горячая лошадь. Он ходит, а ему хочется нестись, далеко вперед выбрасывая ноги. Пастернак сказал твоей сестре после многих непонятных слов:

— Вы знаете, мы как на пароходе. Этот человек чувствовал среди людей, одетых в пальто, жующих бутерброды у стойки Дома печати, тягу истории. Он чувствует движение, его стихи прекрасны своей тягой, строчки их рвутся и не могут улечься, как стальные прутья, набегают друг на друга, как вагоны внезапно заторможенного поезда. Хорошие стихи.

В Берлине Пастернак тревожен. Человек он западной культуры, по крайней мере ее понимает, жил и раньше в Германии, с ним сейчас молодая, хорошая жена, — он же очень тревожен. Не из попытки закруглить письмо скажу, мне кажется, что он чувствует среди нас отсутствие тяги. Мы беженцы, — нет, мы не беженцы, мы выбеженцы, а сейчас сидельцы.

Пока что.

Никуда не едет русский Берлин. У него нет судьбы.

Никакой тяги.

Шкловский был эсером. Чернышевский, кстати, тоже...

Многие эмигрировали тогда, эмигрировал и Шкловский. Говорят, ушёл по льду Финского с одними саночками. Но заграницей не прижился, оказался слишком русским, наверное. Просился домой, в Россию.

Шкловский вернулся и работал в России и во имя России. Ушла ли тоска при этом из его сердца?...

Горька, как пыль карбида, берлинская тоска. Не удивляйтесь, что я пишу это письмо после писем к женщине... Все, что было — прошло, молодость и самоуверенность сняты с меня двенадцатью железными мостами. Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж: шесть рубашек (три у меня, три в стирке), желтые сапоги, по ошибке начищенные черной ваксой, и синие старые брюки, на которых я тщетно пытался нагладить складку.

"Письма..." основаны на частично выдуманной, частично реальной переписке с Эльзой Триоле, например, Виктор Шкловский искренне убеждает читателя, что письмо, не рекомендованное к прочтению и перечеркнутое красным крестом, истинно принадлежит перу (карандашу) Али. Уверена, что Максим Горький тоже проникся этим заверением, когда советовал Эльзе стать писательницей. Очень понравился стиль писателя: простые предложения, словно рубленные, но как же метко попадают в сердце. И чуть ли не каждое хочется добавить в цитатник, сохранить, поделиться, перечитать, прочувствовать...

В сырости и в поражении ржавеет железная Германия, и ржавчиной срастаемся, ржавея вместе с ней, нежелезные мы.

Обидно и стыдно это. К нему относишься как к человеку, а он бесстыден.

Я прекрасно понимаю, что "обезьян в клетке" - это метафора того, как трудно бывает в жизни, особенно учитывая исторический и культурный контекст, но все-таки если человеку стыдно за поведение животного, эта проблема на стороне человека. Все равно что упрекать собаку в том, что она писает на улице или что-то типа того. В общем, не все образы и метафоры в книге удачны, но тем не менее читать было интересно.

"А нашу любовь, любовь людей, никогда не носивших фраков, никто из женщин, не носивших вместе с нами тяжесть нашей жизни, не может понять".

"Я переживу ещё десяток твоих увлечений, днём ты разрываешь меня, а ночью я оживаю, как письма".

"Трудно жить всякому, любящему женщину или своё ремесло".

"Я очень сентиментален, Аля. Это потому, что я живу всерьёз. Может быть, весь мир сентиментален. Тот мир, адрес которого я знаю".

"Ты пишешь обо мне – для себя, я пишу о себе – для тебя".

"Я устал писать не о любви".

"Обидно для мужчин растратить своих женщин. Воображаю, что было в Константинополе".

"Мы потеряем мастерство, как теряем женщин".

"В углу кафе сидит сам учитель и показывает искусство курить трубку, писать романы и принимать мир и мороженое со скептицизмом".

Я не социалист, я фрейдовец. Человек спит и слышит, как звонит звонок на парадной. Он знает, что нужно встать, но не хочет. И вот он придумывает сон и в него вставляет этот звонок, мотивируя его другим способом, - например, во сне он может увидать заутреню. Россия придумала большевиков как сон, как мотивировку бегства и расхищения, большевики же не виновны в том, что они приснились. А кто звонил? Может быть, Всемирная Революция.

И сон этот был страшным (и не только благодаря большевикам - просто война это в принципе страшно; смерть - нет, война - да).

Кстати, о жалости. Мне описали следующую картину. Стоит казак. Перед ним лежит голый брошенный младенец-курденок. Казак хочет его убить, ударит раз и задумается, ударит второй и задумается. Ему говорят: "Убей сразу", - а он: "Не могу - жалко".

После взрыва солдаты, окруженные врагами, ждущие подвижного состава, занялись тем, что собирали и составляли из кусков разорванные тела товарищей. Собирали долго. Конечно, части тела у многих перемешали. Один офицер подошел к длинному ряду положенных трупов. Крайний покойник был собран из оставшихся частей. Это было туловище крупного человека. К нему была приставлена маленькая голова, и на груди лежали маленькие, неровные руки, обе левые. Офицер смотрел довольно долго, потом сел на землю и стал хохотать... хохотать... хохотать...

Эта хроника - то дикая, то скучная (вечно они там идут и бегут куда-то и вечно что-то достают недостающее), то ещё какая-то - иногда прерывается "комментариями режиссера" Шкловского (навроде процитированного фрагмента о том, что большевики приснились), что и превращает её из просто собрания разрозненных записей о "войне и мире" 1910-1920-х годов в эпос, написанный каким-то новым языком, который не растерял своей новизны до сих пор. Просто сравните, как пишет Шкловский и как пишут современные писатели, которые сейчас на слуху - намекнуть, кто окажется ближе к русской прозе XIX века (причем не самым лучшим образцам)? Это не линейная, хитро устроенная, но прочная и яростная проза, про которую, тем не менее, не могу сказать "всем срочно читать!" Не всем и не срочно, наверное, но, наверное, стоит.

ZOO, или Письма не о любви...

Неплохой образец книжки-мистификации, написанной, видимо, для того, чтобы мистифицировать самого Шкловского и тем отвлечь его/себя от неких тягот существования и дать выход накопившемуся опыту. Напоминает сразу и "Улицу с односторонним движением" Вальтера Беньямина (написанную несколькими годами позже, правда), и ещё много чего, но - если прав был Павел Флоренский, считавший, что именно в письмах человек предстаёт перед нами наиболее непосредственно, как есть (потому что даже дневники - это осмысление постфактум) (я бы сильно поспорил) - у Шкловского нет здесь ни непосредственности Беньямина (за которой тот не гнался), ни его склонности к созерцанию. Шкловский замыслил и написал книжку не о любви, но, конечно, целиком о любви, - и эта от начала и до конца умышленность что-то живое в книге убила (то ли дело, когда замышляешь и пишешь о чём-нибудь постороннем, а выходит о любви), очень жаль.

"Zoo" хорош выразительностью слога, в какой-то мере типичной для Серебряного Века. "Жили-были" прекрасен трактовкой этого слога, рассказом о его рождении. "Zoo" - самолюбование через другого. Ты пишешь обо мне - для себя, я пишу о себе - для тебя. "Жили-были" - тоже любование, но в первую очередь другими. И временем.

В "Zoo" 1919 год - сейчас, рождается и проживается на наших глазах, тот самый стиль, та самая манера, перебрасывающая в туда моментально и необратимо. Там всё - неопределённость и невнятность, болтанка какая-то, умозрительные поиски будущего. В "Жили-были" - предельная конкретность и определённость уже прошедшего, пережитого и обдуманного, как бы автор ни пытался себя насильно туда вбросить для придания большей достоверности повествованию. Там - звенящая и грохочущая История.

В "Zoo" серый в полосочку Дрезден и неописуемый Берлин. В "Жили-были" - Петербург, затхлый, застывший и закаменевший, но вдруг пробудившийся ото сна и мчащийся стремительно сквозь зыбкость начала века к 1917 году, а потом и сквозь него, дальше и дальше.

Поэт Хлебников 1919го года сейчас и поэт Хлебников 1919го года из года 1969го - два разных Хлебникова, два разных человека. Первый более живой. Второй - более значимый.

И Маяковский, конечно. И Осип Брик. И Блок, и Есенин, Тынянов, Скажите мне, как можно в тысяча девятьсот девятнадцатом году всерьёз прорабатывать вопросы языкознания, слов в прозе Гоголя и в поэзии Пушкина? Выходит, не только можно, но и необходимо.

Какие они, оказывается, были в своём девятнадцатом году! Они, оказывается, и вправду были, они не только строчки из учебников и не просто фамилии на обложках. Они были! Как же это круто!

P.S. Ежели бы ещё чуть поменьше Ленина, буржуазии и империализма, вообще было бы чудно.