Текст книги "Житие архиерейского служки"

Виктор Борисович Шкловский
Житие архиерейского служки

Рождение оного

В 1751 году через город Севск, на сотнях подвод проехали гетман малороссийский Разумовский и епископ Кирилл, человек тоже труднозабываемый.

В 1752 году в семье священника Ивана Добрынина родился и был крещен именем Гавриил мальчик.

Младенец этот нашел в священном звании из родственников своих двух дедов и отца.

Дед священничал в Севском уезде, в пятистах верстах от Москвы, в селе Родогоже, на реке Нерусе, а другой дед, по матери, – в том же уезде, в селе Неваре.

Мальчик рос. В 1756 году родогожский дед его уехал в Москву для окончания тяжебного дела с соперниками своими. А в 1757 году, апреля двенадцатого, умер Иван Добрынин.

Сейчас же при вести о смерти сына старик впал в горячку.

Плакал Гавриил Добрынин на реке Нерусе, жалко ему было отца.

Жить было нечем. Нужно было ехать к другому деду, неварскому.

Переселение к деду

По прибытии к деду неварскому жил у него Гавриил почти год, и исполнилось ему шесть лет.

Велел дед ему положить в землю три поклона перед иконой, и начали они вступление в науку азбуки.

А наука его была свирепая. Говорилось тогда, что ангельское нужно терпение ребенку для того, чтобы научиться складывать слово «ангел».

Учение было замысловатое. По регламенту Славяно-греко-латинской академии оно состояло из фары – класса, где учили читать и писать по-латыни, инфимы, где преподавали славяно-русскую и латинскую грамматику, синтаксис, риторику, философию и богословие.

Префект оной академии по регламенту должен был быть не весьма свиреп и не меланхолик.

Доучивались в академии до вопросов, где сотворены ангелы, могут ли они приводить в движение себя и другие тела, как они мыслят и понимают – посредством соединения, различения или как-нибудь иначе, а также каков объем ангела. Но Гавриил Добрынин до этой высокой ступени не достиг. Говорится, что доброе начало – половина дела. Неварский дед кончил дело на этой половине. Между тем из Москвы прибыл родогожский дед. Прибыл он в севский Спасский монастырь для тяжбы своей с неприятелями.

Природа вложила в него сердце мягкое, хотя и кляузное. Поэтому написал он письмо о присылке ему внука в Севск.

Но неварский дед не находил надобности отягощать себя нарочною подводою.

Жребий Гавриила колебался между двумя дедами немалое время.

Наконец, после светлого праздника, на десятую пятницу, решила судьба послать Гавриила в Севск.

В день этот бывает в Севске ярмарка. И на ярмарку эту послал неварский священник племянника своего Степана за сухой рыбой, называемой таранью, а заодно поручил ему и отвезти внука. Мать Гавриила осталась пока при своем отце.

Переселение от одного деда к другому

Родогожский дед, увидев внука, схватил его на руки с восхищением и, прижимая к груди, называл оставленной ему от бога на утешение отраслью и другими именами.

Дед был по натуре боек, памятлив, понятлив, горяч, предприимчив, неустрашим в злоключениях и терпелив в горестях.

Долговременные по присутственным местам иски правосудия против злодейских и разбойничьих на него нападений послужили ему к знанию в судоведении, и ежели бы ему да образованность, то был бы он человек государственный.

Родогож принадлежал графу Чернышеву, а управляем был смоленским шляхтичем Краевским.

Краевский, злобствуя на деда по причине его судебной предприимчивости, а может быть и за любовную предприимчивость, захватил его насильно, затащил в конюшню и мучил там насмерть.

Рано умерла жена родогожского деда.

По правилам, у священника второй жены нет, а должен быть вдовец монахом.

Потащили деда до монастыря. По монастырям тащил он свою тяжбу с Краевским.

Тоска держала родогожского деда.

С тоски познакомился он с рукоделиями – столярничал, портняжничал, переплетал. По вечерам сидел дед под деревом с внуком.

Уже заперты монастырские ворота.

Не для старика подстенные лазы, а вечер хорош.

И тут под деревом пел запертый старик любимую свою песню:

 
Ах! Как трудно человеку
Жить без счастья в младом веку.
Печаль тяжко сокрушает,
Сердце в скорбех всегда тает.
Ах, младые мои лета,
Что дражайши всяка цвета!
В несчастии уплывают,
Дряхлу старость ожидают;
Когда ж пройдет цвет младости,
Не чаешь быть уж в радости.
С весны зима неприятна.
Ах! Жизнь наша так превратна!
В старом веке нет покою,
Только болезни с бедою;
Тогда счастье хоть бы было,
Уж в старости не так мило!
Счастье, где ты пребываешь?
Или с зверьми обитаешь?
Перестань, счастье, со зверьми жити,
Прийди бедну послужити.
 

Смысл этих стихов понятен.

Под опекой деда прожил Гавриил в монастыре почти три года, и научился он не только читать, но даже и писать.

Архимандрит, прослышав об этой образованности, подарил Гавриилу старый свой полукафтан из зеленой китайки на вате.

Перешили этот самый кафтан, и стал сам Гавриил похож на архимандрита.

Сей архимандрит именовался Иннокентий Григорович. Был он из казначеев Троице-Сергиевской лавры. А после Севска переведен в серпуховский Высокий монастырь.

Наступило в монастыре междуцарствие.

Есть греческое слово «стомах».

Стомах – значит желудок.

И есть послание апостола Павла к Тимофею: «Не пей воды, но мало вина приемли, стомаха ради твоего».

В силу этого текста пили монахи ради стомаха.

Священное писание – вещь мудрая.

Например, существует предписание о постах.

Но существует и другое предписание – что в гостях нельзя отказываться от пищи, даже скоромной.

Поэтому, когда требует стомах скоромной пищи, ходят монахи друг к другу в гости по кельям.

Едят, запивают.

В таких упражнениях случилось в один вечер старому монаху Илиодору поссориться с дедом Гавриила.

После этой ссоры дед лег спать и положил внука подле себя. Но чернец не был забывчив.

Когда погасили свечу и все позаснули, взял чернец полено и прошел в комнату деда.

Удар пришелся по Гавриилу.

Гавриил закричал.

Вздули свет, все встали.

В междуцарствие управлял монастырем казначей, отец Савва Требартенский. Дело слушалось ночью. Разбудили другого старца монастырского, Варфоломея, пошли по комнатам со светильниками. Чернец был схвачен, биение сердца его выдавало. Сам он чинил запирательства.

Дед настаивал, чтобы черноризца допрашивали под пристрастие – или он такой напишет донос, что завтрашний день и судимый и судьи забраны будут в севскую провинциальную канцелярию.

Судьи этими выговоренными с гневом словами были напуганы. Ключник был совсем безграмотный, а у казначея дед вел приходные и расходные книги и все дела, значит, знал.

А допрос с пристрастием – это допрос в пыточном отделении, называемом также немшонной баней.

Допрашивали при дыбе, а дыбой назывался прибор для подвешивания. К ногам человека привязывали бревно, а на бревно становился палач.

А по спине допрашиваемого водили зажженным веником и били кнутом.

Снимали с дыбы, вправляли руки.

Пытали до трех раз, и звалось это – служить три обедни.

Пытка наказанием не считалась, а считалась только средством узнать истину.

Вот почему испугались судьи, и выдали они чернеца деду головой.

Чернец пал деду в ноги.

Дед настаивал, что по монастырскому уставу должен быть наказан чернец трапезными четками, а трапезные четки состояли из тяжелых шаров, нанизанных на веревке длиной почти в аршин. Били этими четками с медленным прочтением трех раз покаянного псалма.

Чернец запросил пощады и во избежание большего зла просил наложить на него цепь. Постановили: возложа на обидчика цепи и рогатку, посадить его в пустую башню на неделю, чем и кончилось все действие.

Монастырские же оковы были более чем полуторапудовые, а рогатка – это железный обруч с тяжелой железной палкой, вбок идущей.

Рогатка не давала человеку ни лечь, ни встать.

Сидел чернец в башне, и какие песни он там пел, неизвестно.

Приехал в это время новый архимандрит, старец Пахомий.

Человек старый до дряхлости. Не успел он водвориться в своих покоях, как произошло на него большое среди монахов недовольствие.

Недовольствие это было в двух пунктах.

Пахомий по дряхлости в праздничные и торжественные дни не просил братию к себе на водку.

Пахомий уничтожил печение по субботам блинов, а по воскресеньям пирогов.

Донос взялся составить монастырский служка Семен Малышев. Этот человек, несмотря на молодость свою, соревновал по славе родогожскому деду и не менее того считался искусным в приказных делах. Искусство это приобрел, будучи в бегах и проживая в городе Кинешме в качестве слуги у тамошнего воеводы, которого ябедничеством своим довел до Тайной канцелярии.

Опытный этот человек уверял монахов, что архимандрит богопротивник и нужно крикнуть на него по первому и второму пункту.

Первый и второй пункты обычно обозначали слово и дело.

Первый пункт – это кто виновен в дерзновении против бога и церкви.

Второй пункт – это оскорбление государя и государственных постановлений.

Для этих двух пунктов и была учреждена Тайная канцелярия.

Тайная канцелярия было место такое, от одного имени которого люди падали в обморок.

Мальчик, слушая заговор, не понимал, что такое первый и второй пункт, и думал, что первый пункт – это запрещение печь блины, а второй – печь пироги, и считал преступление ужасным.

Служка Малышев был человек смелый и к виске на дыбе привычный, потому что доносчика тогда тоже пытали.

Вбежал он в севскую провинциальную канцелярию и закричал там слово и дело.

Во исполнение законов наложили на архимандричью старость оковы, отослали с доносителем свидетелей (а свидетелями были все монахи) в Тайную канцелярию.

Здесь открылись новые важности. Оказалось, что архимандрит во время всенощной на торжественный день тезоименитства государыни императрицы приказал стихиры читать, а не петь.

Малышева Семена приказано было наказать телесно и отдать в солдаты, а архимандриту было приказано петь, старостью и подагрой не отговариваясь.

Окончившаяся таким образом экспедиция, то есть делопроизводство, не оставила без подозрения и хитроумного, предприимчивого, памятливого, бойкого и неустрашимого в злоключениях родогожского деда.

Архимандрит испросил от московского митрополита повеление о переведении и сего хитроумного доносчика вместе с тяжебным делом его в Николаевский столбовский монастырь, отстоящий от Севска в пятидесяти верстах. Туда за дедом последовал и Гавриил, которому было в это время уже десять лет.

Пребывание в Столбовском монастыре

Столбовский монастырь отстоит от Родогожа в семи верстах.

Архимандрит Варлаам Маевский, получив к себе в монастырь бойкого, памятливого и предприимчивого, неустрашимого в злоключениях добрынинского деда, был испуган, не чая добра и от Гавриила.

Поэтому отправил он старика в Родогожскую пустынь, с глаз долой. А Гавриила Добрынина оставил при себе как бы в виде заложника. У Гавриила был уже в это время голос – дискант. Так что пребывание его у архимандрита тем самым оплачивалось.

Дед, удаленный в пустынь (так назывались в России малые монастыри, в которых не было архимандритов или игуменов), на архимандрита уже ни по первому, ни по второму пункту жалобиться не мог.

Пострижена в монахини была мать Гавриила, и поселилась она в Севском женском монастыре.

В Столбовском монастыре монахи часто зазывали к себе в кельи Гавриила, любуясь его миловидностью и внушая ему попутно желание возлюбить добродетель и удостоиться получить ангельский чин.

В этом чине считали себя все пребывающие монахи и в том числе родогожский дед.

Однажды во время вечернего в церкви моления один из черноризцев, отец Арсений, пользуясь отсутствием в церкви архимандрита, соскочил с левого клироса, поднял свою мантию и начал прыгать по церкви, как обезьяна, но в такт церковному песнопению.

Натурально и понятно, что Арсений был пьян.

Прыжки черноризца показались Гавриилу забавными. Он почувствовал, как украсилась ими вся вечерня.

Показалось Гавриилу, что если он все эти действия перескажет архимандриту, то, может быть, он заставит отца Арсения еще попрыгать для общей забавы и введет это действо на вечерне как постоянное.

Но, выслушав Гавриила, архимандрит рассудил иначе – он послал отца Арсения на неделю в монастырскую поварню дрова рубить, воду носить.

За все это черноризцы Гавриила возненавидели, считая его, не без справедливости, доносчиком.

Архимандрит же мальчика полюбил и неоднократно заставлял его в своей келье представлять действо прыгающего чернеца, а сам при этом смеялся со всех сил и прихлопывал в ладони.

Потом, двадцать восьмого июля 1762 года, произошло событие. Император Петр был императрицей свергнут и через несколько дней умер, как говорили, от желудочных колик.

Веселие гвардии, поставившей императрицу, было велико.

Вино, и хлебное и виноградное, было роспито все, какое было в столице.

Поговаривали о том, что вернут монастырям деревеньки.

Поговаривали о том, что царем будет Орлов.

О многом еще говорили.

Поговаривали об этом и в монастырях, поговаривали тихонько и на улице.

Но в начале июля на улицах забил барабан и был оглашен манифест следующий:

«Воля наша есть, чтобы все и каждый из наших верноподданных единственно прилежал своему званию и должности, удаляясь от всяких продерзких и непристойных разглашений. Но противу всякого чаяния, к крайнему нашему прискорбию и неудовольствию, слышим, что являются такие развращенных нравов и мыслей люди, кои не о добре общем и спокойствии помышляют, но как сами заражены странными рассуждениями о делах, совсем до них не принадлежащих, не имея о том прямого сведения, так стараются заражать и других слабоумных… Если сие матернее увещевание и попечение не подействует в сердцах развращенных и не обратит на путь истинного блаженства, то ведал бы всяк таковых невеждей, что мы тогда уже поступим по всей строгости законов».

Короче говоря, приказано было молчать и благоденствовать.

Но вскоре Гавриила перевели из Столбовского монастыря в Родогожскую пустынь.

Внук снова встречается с хитроумным дедом

Три года прожил мальчик с дедом вместе, учился пению по ноте, а также циферному исчислению.

Дед на бумаге исчислял ему всю невыгодность нынешнего монастырского положения, и мечты об ангельском чине отлетели от Гавриила.

Иногда мальчик отъезжал в Столбовское духовное правление для помощи тамошнему канцеляристу писать духовные ведомости о бывших и не бывших у исповеди.

В течение сего времени учреждена была Севская епархия, и севский Спасский монастырь преобразован был в дом архиерейский, а Родогожская пустынь со многими другими монастырями уничтожена.

Уже далеко зашла наука Добрынина, читал он многие книги – и «Похождение Жильблаза де Сантиланны», сочинение господина Лесажа, и того же сочинителя книжицу под названием «Баккалавр саламанской, или похождение дона Херубин да ла Ронда».

В книжечке «Баккалавр саламанской» снискивал себе человек фортуну на службе архиепископа Мексики.

Но как попасть в Мексику из Родогожа?

В 1765 году повез родогожский дед внука своего, российского, так сказать, Жильблаза, с намерением пристроить его в Севск, в консисторию.

Но консистория – то есть духовная канцелярия – была уже укомплектована.

Нужно было вновь искать предмета должностного или училищного. Народных училищ тогда в России не было. Из семинарий самая ближняя в пятистах верстах, то есть в Москве.

Да и та была только тем хороша, что лучше ее не было.

Пока непостижимая судьба пеклась о Гаврииле Добрынине, ходил он каждодневно в домовую вотчинную графа Чернышева контору для усовершенствования в писании.

Вотчинные конторы крупных господ во всем облике своем подражали государственному управлению и как бы сами собой представляли такие государства.

Вотчинный управитель, приказчик и бурмистр изображали из себя присутствующих членов, земский писарь – секретаря.

И все они, кроме управителя, были крепостными людьми Чернышева.

Контора состояла из двух чистых горниц и разделялась на столы, или на повытья.

Слово это старое, но в России его запомнили надолго в производном слове «повытчик». Слово это вы можете знать хотя бы из «Мертвых душ» Гоголя.

Судейский стол за перилами покрыт красным сукном. На нем Уложение царя Алексея Михайловича, а также повеления и формы графские об управлении вотчиною.

Правили вотчиной через повытчиков крестьяне-богатеи и делали в вотчине что хотели.

На стенах изображение царской фамилии и генеральная сей вотчины карта.

Карта же в большом масштабе лежит у стены, в специально выдолбленном бревне, свернутой.

Напротив конторы кладовая для хранения денежных сборов. Караульная и архив.

В этой академии, под руководством деда, совершенствовал свои таланты Добрынин. Отсюда же он делал и выезды.

Восьмого мая в 1766 году выезд сделан был к упраздненному Столбовскому монастырю, к Николину дню, на ярмарку.

Ярмарки, как правило, устраивались на монастырской земле и приурочивались к монастырским праздникам, или монастырские праздники к ним приурочивались.

Взяв с собою чернильницу и бумагу, выехал на этот праздник и Добрынин. Зная все обычаи, побежал он в церковь и встал у окна. Богомольцы, которыми набита была церковь, совершали непрерывные молебны, нанимая священномонахов.

Начали они подходить к Гавриилу, прося о написании имен на карточках за здравие и упокой.

Гавриил начал усердно содействовать молебствию за добровольную плату. Через несколько часов почувствовал он уже в кармане вес нескольких медных гривен.

Это усугубило его ревность и заставило возвысить цену, что, однако, горячих богомольческих сердец не могло отвратить от исполнения их добрых намерений.

Богомольцы морщились, но платили; так шло, или скорее – бежало время.

Время пробежало, оставя Гавриилу Добрынину воспоминания о дне святого Николая и пятьдесят копеек, собранные с богомольцев.

Сумма по тому времени немаловажная.

Действия судьбы

По возвращении из Столбова домой вызван был Гавриил повелением севского архиерея Тихона Якубовского.

Потому что слух и о дисканте и о ласковости Гавриила Добрынина уже распространился через вотчинную контору Севска до архиерейских палат.

Тот самый старый монах Илиодор, который ударил когда-то мальчика поленом, был уже иеромонахом и архиерейским духовником.

Этот старец, не будучи мстительного нрава и предвидя, как далеко может пойти Гавриил, рожденный от такого корня, как родогожский дед, уведомил, что он может устроить свидание с архиереем. По заплате келейному десяти копеек допущены были просители к его преосвященству.

Оно сидело на вызолоченных деревянных креслах в гарнитуровой, темно-вишневого цвета рясе и в штофном, зеленого цвета подряснике.

Панагия – то есть образок – висела на его преосвященстве не очень блестящая, круглая, величиной с медный пятак.

И сему православия столпу поклонились просители в ноги.

Его преосвященство произнесло тихим голосом:

– А! Это тот мальчик, о котором говорили мне многие. Для чего ты давно его мне не привез? Я его назначил в певчие.

Прощай, мечта о баккалавре саламанском, прощай, мечта о шпаге и шляпе с пером…

Ангельский чин промелькнул над Добрыниным своими крыльями.

Имя певчего поразило Добрынина как громом, мрак покрыл чело его, и слезы покатились.

Архиерей, приметя это, подозвал мальчика поближе и спросил о причине плача.

– Я нотам не учился, почему и певчим быть не гожусь, – проплакал Добрынин, утаивая о своих нотных знаниях. – Хотелось бы мне быть в консистории, при пере.

Тогда архиерей приказал Добрынину на столике, стоящем в комнате, написать на чистой бумаге следующие слова:

«Премудрости наставник и смысла податель, слово отчее Христос бог».

– Ты пишешь не худо, – сказал преосвященный. – Но надобно поучиться тому, чего ты не знаешь. У меня и секретарь знает ноту, и сам я по ноте петь умею, и ты, обучившись нотам, можешь быть даже со временем консисторским у меня секретарем.

Позван был дишкантистый певчий, и приказано было запеть для пробы кант, сочинения Дмитрия Ростовского: «Иисусе мой прелюбезный, сердцу сладости».

Добрынин хоть и лукавил, но голоса скрыть не мог. По этому вызван был канцелярист, и приказано было канцеляристу написать от имени Гавриила прошение об определении Добрынина туда, куда его преосвященству заблагорассудится.

Декрет этот был подписан такой резолюцией:

«Регенту, преподобному отцу Палладию, обучать подателя прошения, имея его в особенном своем надзирании и попечении».

С этим жестоким декретом отведены были мальчик и дед к отцу Палладию.

И здесь на столе увидел мальчик бутыль с водкой.

– Троелистник, – произнес довольно родогожский дед.

– Троелистник, то есть трефолиум. Учись, мальчик, – произнес отец Палладий. – Трава эта полезна от цинги и при закуске.

Каждое утро выходил преосвященный Тихон Якубовский из внутренних покоев в крестовую комнату. Тут давал он всем общее благословение, на что хор пел: «Исполла ети деспота», то есть «Да будет благословен владыка на многие годы».

В «подачу», то есть в ту комнату, в которой архиерей принимал посетителей, входили все имевшие нужду являться к нему. Владыка обыкновенно садился в «подаче» на диван, выслушивал и вызывал одного за другим посетителей и большею частью тут же произносил и писал решения и резолюции.

Многие являлись с жалобами друг на друга, другие вызывались вследствие какого-либо бурного поступка, о котором как-нибудь узнал владыка. Взыскания в этих случаях были, конечно, различны: виновные получали более или менее строгие выговоры, назначались на черные работы в архиерейском доме, отсылались в монастырь, но очень часто наказывались и телесно, тут же, в «подаче», при всех, для всеобщего назидания.

– Э, да ты какой проказник! (или «сутяга», или «негодяй») – восклицал владыка. – Вот я тебя поучу. Эй! – прибавлял он, обращаясь к своей прислуге, – плетей сюда!

Разумеется, живо являлись кучера или кто-нибудь из другой прислуги с ременными двухвостками.

– Ну-ка, раздевайся да ложись, – приказывалось виновному.

Принято было, чтобы наказываемый снимал с себя все верхнее платье и оставался в нижнем белье. Вот и разделся и растянулся на полу. Для экзекуции из архиерейской прислуги являлись только двое с плетьми, а держать должны были предстоявшие духовные, или по назначению владыки, или по выбору прислуги. Отказываться было нельзя.

Четыре человека тотчас опускались на колени, двое держали за ноги, а другие двое – за руки, крестообразно расположенные; для двухвосток открывалось свободное место, было где им улечься на обнаженных частях тела. Наказываемый укладывался так, чтобы владыка, не вставая с дивана, мог своими глазами видеть, плотно ли плети прилегают к телу. Больше всего секли причетников, затем дьяконов, не давали спуска и священникам, особенно молодым.

Кроме таких наказаний, процветали наказания экономические. От них процветал Тихон Якубовский. Приказал он даже ко дню своих именин, что на шестнадцатое июля, ископать пруд в виде своего вензеля: «Т» и «Я».

Пруд копали священники за вину.

По берегам обложили его разноцветными камнями и обсадили цветами.

Был спрошен отец Палладий об успехах добрынинских в партесе. Ответ был, что ученик понимает ноту хорошо. На это последовало приказание шить дишканту шинель зеленого тонкого сукна, не в пример прочим.

Шинели этой певчие все завидовали и даже прозвали Гавриила секретарем.

Не оставлял Добрынин старой своей мечты быть при пере. Вследствие сего преосвященный приказал ему из певческой перейти жить к казначею для помощи казначейскому приказному, и поручено было Добрынину прописание поповских и дьяконовских печатных грамот.

В этих грамотах вписывалось на порожних местах, оставленных между печатными строками, имя новопоставленного попа или дьякона, а также куда, и в какую церковь, и когда посвящен, а внизу подписывался сам архиерей по форме.

Эти прописания доставляли Добрынину дохода около шестидесяти рублей в год, без лишения его и певческих прибылей.

Посему здоровье Гавриила было цветуще. Никакими дальновидностями или предвидениями, часто пустыми, он не беспокоился.

Читал Лесажа, читал господина Сумарокова и тихо цвел, как цветок в прикрытии.