Текст книги "Арийский миф в современном мире"

Хотя Хомяков неоднократно говорит о своем неприятии фашизма и нацизма, открещивается от Гитлера и отвергает свастику, делает он это не из гуманных соображений, а просто потому, что нацисты планировали поработить русских, а Гитлер, напав на СССР, посягнул на «белого человека». Для Хомякова Гитлер выглядит не столько националистом, сколько социалистом, а этого он ему простить не может (Хомяков 2006: 14–17, 68–71, 73). Однако Хомяков вовсе не отвергает нацистскую идеологию полностью, кое-что в ней его привлекает. Ему, например, нравится объявление рас разными биологическими видами, и он всеми силами пытается найти в современной науке хоть что-то, что могло бы подкрепить такое представление. Здесь все идет в ход – и вера в «снежного человека», и спекулятивные рассуждения о горных анклавах, где якобы «белые люди» смешивались с «маргинальными родственными видами», и попытка представить африканцев потомками особого «маргинального» биологического вида с «особым менталитетом» (Хомяков 2003: 74, 182–185, 232). В построениях Хомякова находит место и эзотерическая идея о том, что в ледниковую эпоху в мире якобы господствовали «чернокожие», которых «белые» затем оттеснили на юг и поработили, тем самым «восстановив справедливость» (Хомяков 2003: 185–186). Мало того, рассмотрев историю безуспешной борьбы «арийцев» с «империей», он приходит к выводу о том, что «белым людям» более всего подходит модель военной демократии. И, чтобы выжить, они должны отгородиться от остального мира непроходимой стеной: если захватывать чужие земли, то только ради ресурсов, а военнопленных и врагов полностью уничтожать («элиминировать чужих»). Иными словами, на словах умиляясь мягкостью и неагрессивностью «белых людей», на деле Хомяков выступает сторонником тотальной войны и геноцида (Хомяков 2003: 269, 399). Наконец, отвергая нацистскую свастику, он без всякого смущения готов украсить свое знамя «коловратом», то есть той же свастикой, но только русской (Хомяков 2007: 218).

Критикуя русских ультрарадикалов за примитивное понимание расовой теории, сам он вовсе не намерен от нее отказаться, и она занимает в его построениях почетное место, ибо «помогает» найти корни характера «белого человека». Он помещает далеких предков «белого человека» в приледниковье, где якобы и складывались его архетипы, в неизменности сопровождавшие его в течение тысячелетий и дожившие до наших дней. К таковым он, например, относит умение делать запасы, требовавшее точной калькуляции и расчетов времени, а также чувство ответственности и особые способы принятия решений (Хомяков 2003: 148–151)300300
  Хомяков доказывает, что все это присуще только «белому человеку» и отсутствует у живущих на севере эскимосов. Тем самым он демонстрирует незнакомство с этнографическими фактами. Создание запасов мяса эскимосами и их соответствующие навыки и умения хорошо изучены. А «экономика запасания пищи впрок» является моделью хозяйствования, известной целому ряду обществ охотников, рыболовов и собирателей. Этот феномен сегодня описывается даже в учебниках по культурной и социальной антропологии. К «расовым характеристикам» он никакого отношения не имеет.


[Закрыть]. Потомков этих «приледниковых людей» Хомяков отождествляет с «ариями» и заявляет, что якобы свойственные им архетипы лежат в основе «арийской науки» (Хомяков 2003: 153).

Итак, Хомяков связывает сложение архетипов «белых людей» с приледниковой областью. Якобы именно эти архетипы создали им преимущества перед остальными расами и на тысячелетия предопределили их уникальный исторический путь. Примечательно, что и это, по его мнению, происходило не без вмешательства «южан»; ведь якобы именно те оттеснили «белых людей» к кромке ледника, где в исключительно тяжелых условиях последние и выработали свой «расовый характер», отличающий их от всех остальных расовых групп. В частности, именно к ледниковым временам он относит развитие традиции человекоубийства, которая якобы закрепилась у «южан» (африканцев и кавказцев), но отсутствовала у «белых». Он доказывает, что если «белые» и идут на это, то только в ответ на провокации «южан»; якобы воинственность не является архетипом северных народов. Следовательно, рост агрессивности в современной России – это результат влияния «людей юга» (Хомяков 2003: 160–161).

Все это лишь говорит о полном незнакомстве автора с этнографией. Зато он доверяет расовому подходу: социальные процессы и поведенческие нормы он жестко связывает с «расовыми типами», при этом приписывая «белым людям» те качества, которые сам считает позитивными, а «южанам» – все негативное. Развивая такие идеи, Хомяков основывается на бытовых наблюдениях, сделанных им в годы своей геологической молодости. Специальных этнографических исследований он никогда не проводил. Тем не менее ему это кажется достаточным для суждения о якобы несовместимости разных народов, что и приводит его к этническому национализму и убеждению в нежизнеспособности полиэтничного государства (Хомяков 2003: 163–164).

Как бы Хомяков ни доказывал научность своих умозаключений, его рассуждения об архетипах «белого человека» и их генезисе, об их кардинальных отличиях от архетипов других рас, о сложении таких архетипов на Русской равнине, о том, что Россия является «родиной белой расы» и «предтечей современной цивилизации» и что русские являются самыми типичными представителями «белой расы», – все это идеологемы, призванные привить русским расовое мышление. С современной наукой они ничего общего не имеют. Зато они имеют прямое отношение к представлениям правых радикалов о будущем, окрашенном для них жесткой борьбой между «цивилизациями». Поэтому, как они считают, чем более однородной будет «этническая и расовая общность», тем больше ее шансы на победу в такой борьбе. Вот почему Хомяков открыто признает, что интерес к проблеме формирования человека имеет огромное пропагандистское значение (Хомяков 2003: 174–175).

В центре его внимания находится якобы вечная конфронтация между «арийцами» и «семитами». Вопреки современному научному подходу, использующему термин «семиты» только в лингвистическом смысле, Хомяков возрождает представления столетней давности и приписывает «семитам» особые менталитет и психофизические особенности. В этом смысле «семитами» у него оказываются и население Средиземноморья, включая древних римлян, и народы Кавказа, и даже троянцы. Иными словами, для него «семиты» рисуются расовой категорией, по всем основным особенностям кардинально отличающейся от «арийцев» (Хомяков 2003: 233–235)301301
  Хомяков даже проводит сравнение архетипов, якобы свойственных «семитам» и «белым людям», и показывает их полную противоположность, причем, разумеется, не в пользу «семитов». При этом «семиты» оказываются абсолютными «чужаками» на уровне биологического вида. См.: (Хомяков 2003: 275).


[Закрыть]. «Семиты» являются и создателями, и сторонниками «империи»; они веками навязывают ее «арийцам», для которых она – «чуждое наследие». Для Хомякова имперская элита ассоциируется с «семитами», которые поэтому являются государственниками. Вот почему борьба с «империей» означает для «арийцев» и борьбу с «семитами». И эта борьба в концепции Хомякова имеет расовую подоснову; она ведется между «видами». А нынешняя эпоха видится ему временем «возмездия белого человека имперскому монстру» (Хомяков 2003: 238).

Хомяков хорошо понимает, что для успешной борьбы с «империей» одной ненависти мало; нужен еще привлекательный позитивный пример, способный придать людям уверенность в своих силах. Искать такой пример в истории «империи» он не может, ибо известные исторические герои так или иначе ей служили. Поэтому ему приходится обращаться к первобытности. Единственный пример, который он там обнаруживает, – это появление железной металлургии. Однако, вопреки археологическим данным, локализующим древнейший очаг железоделательного производства в Анатолии и говорящим о начале массового производства железа в Восточном Средиземноморье, откуда эта техника широко распространилась от Европы до Индии, Хомяков изображает центром «железной революции» Восточную Европу и связывает его с предками славян. А так как никаких следов героических предков того времени народная память не сохранила, то он объявляет таким героем Бога Сварога, наделяя его качествами демиурга. В его изображении Сварог оказывается автором крупнейшей научно-технической революции и прообразом русского технического гения, с которым связывается надежда на преодоление наследия «семитской империи» (Хомяков 2003: 268, 271–272). Кроме того, Сварог якобы приходил спасти славян от геноцида и деградации, и, вдохновленные его примером, протославяне дали первый мощный отпор «империи». Однако, не находя соответствующих фактов в истории, Хомяков приписал этим «протославянам» подвиги степняков-сарматов (Хомяков 2003: 248–262; 2007: 83–90).

Иными словами, Хомяков говорит эзоповым языком. Он искренне ненавидит бюрократическую машину, на которой держится современное авторитарное государство. И он стремится поднять против нее общество. Но он понимает, что сегодня поднять общество на радикальные революционные действия очень непросто. Поэтому он делает все, чтобы демонизировать бюрократию и показать ее чуждость русскому народу. Вот почему он не только рисует ее «инородцами», но делает все, чтобы доказать ее принадлежность к иному более отсталому биологическому виду. Для этого хороши все средства, включая и традиционный антисемитизм, играющий в данном случае сугубо инструментальную роль. Правда, на словах Хомяков всячески отмежевывается от антисемитизма: он готов к союзу с евреями-либералами, а своими врагами называет лишь тех евреев, которые служат современному Российскому государству, то есть «империи» (Хомяков 2006: 135–139). Впрочем, он и здесь непоследователен. В своей последней книге «Технотронная Авеста» он не только предсказывает приближающуюся мировую катастрофу, но фактически открыто призывает «белых» физически уничтожить «серых» и «черных», где под «серыми» понимаются «мусульмане» и «иудеи». Это он называет исполнением Божественного замысла (Хомяков 2008).

Хомяков хорошо понимает пропагандистский, а не научный смысл своих построений (см., напр.: Хомяков 2003: 414). Не отсюда ли его предостережение против самонадеянных утверждений того, что «еще далеко не изучено и однозначно не доказано» (Хомяков 2003: 241)? Примечательно, что эти слова относятся к абсолютизации генетических данных и упрощенному пониманию «расово-генетического подхода». Но ведь то же самое можно поставить в упрек расовым построениям самого Хомякова. Действительно, в более поздней работе он выделяет два контрастных типа русских – «русских европейцев» и «русских азиатов». Правда, он объявляет их «разными нациями» и подчеркивает, что «раса тут ни при чем» (Хомяков 2006: 84–89).

Откуда у русских радикалов такое увлечение расовой теорией? Крушение коммунизма привело к дискредитации марксизма с его классовой теорией. Но если теория классовой борьбы ушла в небытие, то десятилетиями воспитывавшаяся в народе ксенофобия осталась. Она требовала опоры на столь же научную по видимости теорию, роль которой могла с успехом взять на себя идея «этнорасовой борьбы». Это было тем соблазнительнее, что распад СССР и Югославии сопровождался кровавыми этническими конфликтами. Кроме того, отсутствие реальной демократии в СССР и урезанная демократия, существующая в современной России, не позволяли и не позволяют русским почувствовать какие-либо политические преимущества своего безусловного демографического доминирования. Концентрация власти в центре и слабость ее местных институтов при непрозрачности политического процесса и недоразвитости демократической прессы создают в обществе чувство своей отчужденности от политического процесса, того, что многие политические решения принимаются помимо его воли и вопреки его интересам. В этих условиях власть не только видится «чуждой» реальным интересам общества, но иной раз искусственно наделяется и этнорасовой «чуждостью» (о показательном примере см.: Соловей, Соловей 2010), а доминирующее большинство ощущает себя «меньшинством» (Шнирельман 2011а. Т. 2: 481–483). Ведь в полиэтничном по составу государстве при отсутствии реальной демократии непопулярные политические решения нередко приписываются злой воле «чужаков», отождествляющихся либо с реально действующими политиками, либо с некими тайными силами, стоящими за спиной таких политиков. Это тем легче сделать, что в таком государстве среди ведущих политиков и высших чиновников действительно встречаются люди, отличающиеся по своему происхождению от доминирующего населения. И тогда их реальные или приписываемые им непопулярные политические решения и действия находят в обществе объяснения, связанные с их якобы особыми «этническими интересами», – никакие другие объяснения во внимание не принимаются.

Национал-социалисты

Историю национал-социалистического крыла в русском неоязычестве следует начинать с В. Н. Емельянова и А. М. Иванова (Скуратова), чьи взгляды сформировались еще в советские годы. Первый из них с рвением, достойным лучшего применения, неустанно твердил о том, что США уже подчинились власти «сионистско-масонских хозяев» и все без исключения американские президенты, являясь членами масонских лож, находились под жестким контролем со стороны раввинов. Тем самым, современный мир вступил в финальную фазу борьбы за мировое господство, начало которому было якобы положено несколько тысячелетий назад, когда, по словам Емельянова, «тайные ордена Древнего Египта, Месопотамии и даже доколумбовой Америки были оседланы раввинами», ставившими своей целью «расшатывать любые гойские институты» – государства, религиозные культы, научные учреждения и т. д. (Емельянов 1979: III–IV). Иными словами, историософская канва концепции Емельянова весьма проста – суть мировой истории заключается в ожесточенной борьбе зла и добра, олицетворяющимися соответственно сионистами (то есть евреями), с одной стороны, и остальным человечеством («гоями»), – с другой. Вот образец его суждений по этому поводу: «Жиды постоянно подсовывают всем белым людям свои псевдоидеологии, созданные специально для гоев…» (Емельянов 1994). Он объявлял все международные правозащитные организации скопищем масонов и сионистов, разумевших под «человеком» исключительно евреев и проводивших свою политику в интересах «иудаизма». В глазах Емельянова СССР оставался едва ли не единственным государством, избежавшим «сионистской» опасности. Но из-за беспечности «гойского населения» эти позиции заколебались. Серьезными предостережениями Емельянову служили, во-первых, движение диссидентов, которых он всех чохом записал в «сионисты», а во-вторых, настроения евреев диаспоры, симпатизировавших не «нашим естественным союзникам-арабам», а «классовым противникам – сионистам» (Емельянов 1979: XXI).

Показательно, как именно Емельянов пытался подтвердить все эти идеи ссылками на древнюю историю. Обрушиваясь на «космополитизм», он обвинял его в стремлении «подменить любовь к собственному отечеству якобы интернациональной любовью к так называемому “народу божьему” и всему комплексу его библейских ценностей». Емельянов не видел никакой разницы между иудаизмом и христианством и самыми катастрофическими событиями в истории Руси называл принятие христианства князем Владимиром и революцию 1917 г. «Ведь именно в 988 году международному Сиону удалось сокрушить главный и практически уже последний в то время главный центр арийской идеологии, заменив его реформированным, вернее, эсперантизированным иудаизмом в форме восточной ветви христианства, то есть православия». Так у русского народа были якобы отняты его арийская история, идеология и культура. Именно с этого момента, по Емельянову, началась «мнимая интернационализация». Как же случилось, что русский князь положил начало реализации этого «дьявольского замысла»? Для Емельянова в этом не было никакой загадки – ведь, по его мнению, матерью русского князя была еврейка, а дед был тесно связан с Хазарским каганатом, оккупировавшим и нещадно эксплуатировавшим древнерусские земли (Емельянов 1979: 1–2). Выше мы видели, как эта идея плавно перекочевала в труды Безверхого и многих других неоязыческих авторов. С 1970-х гг. она прочно вошла в неоязыческий миф, включается в соответствующую псевдонаучную литературу и с энтузиазмом подхватывается национал-патриотической прессой (Белов 1992в: 387; Вступим… 1992; Путинцев 1993; Мертвая вода, 1992, ч. 2, кн. 2: 177; Пинчуков 1993: 31; Никитин 1994а: 457, 1996а, Кн. 2: 85; Перьков 1995: 7; Данилов 1996: 90; Доброслав 1996б: 2; Руслан… 1997: 22; Шибин 1998: 4–6; Иванов 2000: 53–57)302302
  О хазарском мифе как части радикальной идеологии см.: (Шнирельман 2012а). Об этом также см.: (Дейч, Журавлев 1991: 135–136).


[Закрыть].

Емельянов любил рассуждать о Западной Руси, или Рутении, располагавшейся на землях Ольденбурга и Мекленбурга в Западной Германии, откуда якобы и происходили варяги и их князь Рюрик. Он рисовал Западную Русь как рано попавшую под растлевающее влияние иудаизма, выкорчевывавшего там «арийскую идеологию» в течение нескольких веков. Чем же не угодили Емельянову «иудеи» раннего Средневековья? Оказывается, именно они развратили русов вначале введением практики человеческих жертвоприношений и языческих идолов, а затем, много позже, учреждением христианства. У них-то и побывал злополучный Владимир, прежде чем получить княжеский трон в Киеве. Там у него и созрела идея отомстить русичам за разгром Хазарского каганата введением «рабской иудофильской идеологии христианства». Коварно притворившись приверженцем арийских верований, он прибегнул к той практике, которой научился у «иудеев» Западной Руси: вначале ввел идолопоклонство и кровавые жертвоприношения, дискредитировав этим традиционную арийскую веру, а когда народ стал роптать, принудил его к переходу в христианство. Он силой лишил народ даже памяти «о прекрасной идеологии, записанной в наших древних книгах» и разрушил традицию «сплошной грамотности», якобы присущую дохристианской Руси. Вот когда «иудеи в поповских рясах» разрушили «светлую идеологию наших предков», сжигая деревянные таблички с записанными на них древними сказаниями (Емельянов 1979: 2–4). Они же устраивали чудовищную охоту на ведьм, истребляя носительниц «арийской биоэнергетики» (Емельянов 1979: 8). Емельянов обвинял Русскую православную церковь в «безродном космополитизме» и стремлении полностью искоренить в народе какие-либо воспоминания о русской истории до Рюрика. Он воспевал «Влесову книгу» как бесценный документ великой русской дохристианской культуры и обвинял первого русского летописца Нестора в создании некоего «краткого курса», якобы вдохновленного «иудейской безродностью христианства» и извратившего истинно русскую языческую идеологию (Емельянов 1979: 5–6).

Емельянов чудесным образом совмещал несовместимое: иудеи (то есть приверженцы иудаизма) оказывались у него одновременно и язычниками, и христианами; князь Владимир не находил ничего лучше как посвятить свою жизнь мести своим родственникам по отцовской линии – всему русскому народу, правителем которого он являлся; идолопоклонство объявлялось одновременно и арийским наследием, и злостной пародией на него. Впрочем, все шло в ход, лишь бы разоблачить «злостные козни сионистов». Нетрудно заметить, каким прилежным учеником Емельянова оказывался Безверхий, повторявший почти дословно его версию о тайном смысле княжения Владимира303303
  Впрочем, не все неоязычники слепо следуют именно этой версии. Так эколог Б. А. Никитиных попытался обелить князя Владимира, заявив, что не он, а Ярослав Мудрый явился истинным крестителем Руси и именно последний-то и был «инородцем». См.: (Бутовская 1995).


[Закрыть].

Своеобразными были и представления Емельянова об истории христианства. Он справедливо искал его корни в иудаизме, не забывая при этом сослаться на Карла Маркса (Емельянов 1979: 34). Сам же иудаизм он возводил к древним религиям Месопотамии и Египта, якобы в свою очередь питавшимся «древнеарийской идеологией», давшей начало и религии древних русов. В то же время христианство оказывается ущербной версией арийской идеологии, безнадежно испорченной иудеями. Оно якобы было изобретено для того, чтобы привить массам «примитивное иудофильство» (Емельянов 1979: 7, 25 сл., 46). Если многобожие древних русов рождало «патриотическую гордость», то христианство неизбежно вело к «гибельному космополитизму» (Емельянов 1979: 9). Оказывается, именно христианство прививало русским пьянство и хамство и превращало их в прислужников иудеев. В пафосе обличения Емельянов «постигал» тайный смысл революции 1917 г.: ею русские якобы сказали свое твердое «Нет!» «сионскому по принадлежности капиталу» и «тысячелетнему игу сионского духа христианства» (Емельянов 1979: 10).

А. М. Иванов (Скуратов), как мы знаем, является одним из ветеранов русского националистического движения. Свою борьбу с христианством и евреями он начал еще в 1970-х гг. К этому времени и относится его известный антихристианский трактат, начинающийся эпиграфом, взятым из сочинений Маркса, – «христианство возникло из еврейства», – и это задает тон всему произведению. Иванов провозглашает христианство самой страшной из духовных эпидемий, когда-либо поражавших человечество. Видя корни христианства в иудаизме и теории «богоизбранности» еврейского народа, он считает христианство сознательно созданным евреями для закабаления других народов. Якобы они целенаправленно внедряли его в другие культуры для достижения этой цели. Автор в черных тонах рисует картину упадка и гибели Римской империи вследствие смешения с завоеванными народами и распространения христианства. Более того, в христианстве он находит родимые пятна «еврейского расизма» и обвиняет его в разрушении всех национальных традиций, за исключением еврейской, а также в религиозной нетерпимости и развязывании религиозных войн. Поэтому «христианство для России – национальная угроза. Или Россия – или христианство» (Иванов, Богданов 1994: 3, 7 – 14, 48).

В соответствии с уже известной нам неоязыческой историософией Иванов ищет великую и славную культуру дохристианской Руси, якобы погубленную в ходе христианизации. Неудивительно, что в поисках аргументов он обращается к русской антинорманистской традиции, настаивая на западнославянском происхождении Рюрика и славянском происхождении термина «Русь» (Иванов, Богданов 1994: 15–16). Он подчеркивает, что на первых порах Киевская Русь создавалась князьями-язычниками и что Владимир совершил страшное дело, силой обратив Русь в христианство (Иванов, Богданов 1994: 16–17, 21). Отмечая, что христианство вобрало в себя многие языческие культы и праздники, Иванов в особенности делает акцент на том, в какой мере оно их извратило: «Христианство изуродовало русскую культуру, русскую душу, русский характер» (Иванов, Богданов 1994: 19).

Как «русскому человеку» ему это обидно, и он, подобно Авдееву, силится всячески опорочить христианство, прибегая к сходным приемам. В частности, читателю навязывается все та же идея о том, что единобожие впервые было введено арийцем Заратуштрой, откуда христианство и позаимствовало свой основной идейный капитал (Иванов, Богданов 1994: 5). Правда, историк Иванов поправляет писателя Авдеева: пророк жил в VII в. до н. э., а вовсе не в середине 2-го тыс. до н. э.

Вся русская история после X в. окрашена для Иванова губительным влиянием христианства: это оно вбило клин между Россией и Европой (Иванов, Богданов 1994: 21), оно помогло татарам овладеть Русью (Иванов, Богданов 1994: 22), и не Сергий Радонежский (кумир православных русских националистов), а князь Дмитрий поднял Русь против Мамая (Иванов, Богданов 1994: 23–24). Короче говоря, во всех несчастьях – военных поражениях, голоде, преследованиях инакомыслящих, бунтах – автор винит православную церковь. Некоторые другие авторы-неоязычники добавляют, что христианская церковь разрушила русскую историческую традицию, стерев из памяти народа его славное дохристианское прошлое (Гусев 1993: 10; Белякова 1994: 3). Поэтому, вопреки многим другим русским националистам, они не склонны связывать своеобразие русской культуры именно с православием.

Два главных разрушительных фактора, по мысли Иванова, постоянно действовали в русской истории – христианство и евреи. Едва ли не главной заслугой Ивана Грозного и Петра I он считает политику юдофобии (Иванов, Богданов 1994: 28) и тут же «развенчивает» кумиров нынешних православных националистов, пытаясь отлучить от христианства Гоголя, Достоевского и Толстого (Иванов, Богданов 1994: 29–33). Он даже отваживается восхвалять русскую революцию (что явно диссонирует с настроениями большинства нынешних русских националистов) и только за то, что она «смыла с России христианство» (Иванов, Богданов 1994: 35).

Наконец, чувствуя слабость своей позиции по отношению к тысячелетней христианской традиции на Руси, Иванов выставляет свой козырный аргумент. Он пишет, что «впервые за всю историю Россия находится в состоянии конфронтации с организованным мировым еврейством. В этой борьбе брать на вооружение ту же идеологию, из которой черпают вдохновение иудаизм и сионизм, идеологию, проповедующую “богоизбранность” еврейского народа, значит заведомо обречь себя на поражение», ведь «христианин – духовный раб еврейства» (Иванов, Богданов 1994: 36). Достигая емельяновского параноидального пафоса, автор доходит до утверждения о том, что христианская церковь в России является легальным рупором сионистской пропаганды (Иванов, Богданов 1994: 37). Иванов гордится своим антисемитизмом, считая его истинным по отношению к «ложному» антисемитизму христиан.

В своей слепой ненависти к евреям он даже не брезгует брать в союзники Маркса, опираясь на его антисемитские высказывания (Иванов, Богданов 1994: 41), а христиан считает «предателями нации и расы» (Иванов, Богданов 1994: 42). В своей бескомпромиссной борьбе с евреями автор готов пожертвовать даже русским мессианством (Иванов, Богданов 1994: 43–44), которое, как мы видели, лежит в основе почти всех версий «Русской идеи».

Подобно Авдееву и многим другим неоязычникам, Иванов убежден, что для успешной борьбы с евреями русские должны иметь свою собственную идеологию, чему христианство только препятствует (Иванов, Богданов 1994: 37). В свое время оно будто бы помешало славянам и германцам совершенствовать свою духовность. На какой же основе автор предлагает строить новую русскую религию? В отличие от Авдеева зороастризм его не удовлетворяет, ибо, во-первых, об этой религии мало что известно, а во-вторых, она порвала с чисто арийской духовной традицией. Сегодня, утверждает автор, следует обратить взоры к Индии, где арийская традиция якобы бережно сохраняется. Там и надо искать глубокие корни «нашей» славянско-арийской духовности, которая (индуизм) старше христианства на полторы тысячи лет. «Индия сегодня для всей арийской расы – последний резервуар жизненных сил… хранительница нашей исконной арийской идеологии», – утверждает он (Иванов, Богданов 1994: 38–40, 44–48). Вот почему неоязычникам так полюбилась теория Гусевой и ряда других авторов о близком родстве славян с индоариями. На нее с пиететом ссылается и наш автор.

Но, предупреждает он, со временем арийская религия в Индии впитала местные верования, например культ «черного» Кришны. Поэтому надо быть осторожными. Русским более пристало солидаризироваться с неоиндуистским движением «Арья самадж», провозгласившим лозунг «Назад к Ведам» (Иванов, Богданов 1994: 45). Другие международные движения, восходящие корнями к индуизму, были, по мнению Иванова, созданы сионистами. В отличие от Антоненко, симпатизирующего кришнаитам, Иванов убежден, что к созданию этого общества руку приложили сионисты (Иванов, Богданов 1994: 46–47. См. также: Жуков 1979: 281). В заключение автор призывает осознать «еврейско-арийский духовный антагонизм» и заявляет, что именно язычество соответствует патриотизму (Иванов, Богданов 1994: 49–50).

Другой патриарх «русского освободительного движения» А. А. Добровольский (Доброслав) объявлял себя сторонником «языческого социализма», и это придавало его антихристианству особый привкус. Для него было неприемлемым не только «жидохристианское отчуждение от Природы», но и «оправдание церковью общественного неравенства». В капитализме он видел «чудовищное порождение жидохристианства», и «западная плутократия, явившаяся итогом внутреннего развития жидохристианства» его не вдохновляла. Впрочем, корни его враждебности к евреям лежали гораздо глубже. В них он видел качественно иную цивилизацию, якобы испытывающую абсолютную враждебность к Природе в отличие от всех «коренных народов» мира. Ведь в Библии Природа изображается не «вскормившей матерью», а бесчувственной материальной оболочкой (Доброслав 1996б: 1). Вот почему современное индустриальное общество привело мир на грань экологической катастрофы. И вот почему Природа за это жестоко отомстит. Выход из этого тупика Доброслав видел в «возврате к самой сердцевине светлого языческого миропонимания – к высоконравственным установкам древних, прежде всего, по отношению к Матери-Природе» (Доброслав 1996б: 2).

Для Доброслава все это не ограничивалось одной лишь Русской Духовностью. Ведь последнюю он выводил из «славянской наследственности», тесно связанной с родной почвой, причем не фигурально, а самым прямым и непосредственным образом. Скажем, он писал о некоей могущественной материальной силе, исходящей от могил предков и оказывающей влияние на судьбы живых. Поэтому «Кровь и Почва» были для Доброслава не простой метафорой (Доброслав 1996б: 1–2). Оживляя эту архетипическую концепцию, он действительно пытался возрождать мировосприятие человека глубочайшей древности, а вместе с этим и сравнительно недавний лозунг агрессивного германского национализма! А чтобы никто не усомнился в его сознательных расовых установках, он прямо писал о «противоестественном смешении рас» и ставил это в вину «международному жидохристианству» (Доброслав 1996б: 2). Славян он называл особой расой, якобы страдающей от расового угнетения со стороны «богоизбранного народа» (Доброслав 1996б: 7).

В полном соответствии с установками германских нацистов Доброслав резко противопоставлял «два взаимоисключающих миропонимания: солнечное жизнеутверждение и тлетворное мракобесие» (Доброслав 1996б: 3). Только вместо арийцев и семитов в его схеме действовали славяне и некие гибридные «жидохристиане» – первые честны и чистосердечны, вторые лукавы и коварны.

Все это заставляло Доброслава превозносить русскую общину как высшую национальную ценность (Доброслав 1996б: 4), и в этом его подход согласовался с позицией православных русских националистов. Правда, если последние говорят о православной общине, то он имел в виду именно языческую. Здесь-то и проявляется одно из коренных расхождений между двумя разновидностями современного русского национализма. Другое заключается в оценке царской власти и, особенно, последней династии Романовых. Если православные националисты относятся к ней с симпатией, то Доброслав в лучших советских традициях страстно обличал «царя-батюшку» (Доброслав 1996б: 5). Вместе с тем он не гнушался заимствований из христианского антисемитизма и вспоминал о «Синагоге Сатаны», связывая с ней пентаграмму, или пятиконечную звезду, являющуюся якобы символом зла или, что для него одно и то же, масонства (Добровольский 1994: 61).

Создававшийся Доброславом миф о языческой доброжелательности и миролюбии включал утверждение о том, что лишь князь Владимир якобы искусственно ввел обычай человеческих жертвоприношений и что именно христиане отличались необычной кровожадностью. Корни последней Доброслав видел в «библейских карательных войнах против коренных народов Палестины» и заявлял, что «человеконенавистнический расизм “богоизбранных” жидов послужил образцом для расизма христианского – для истребления целых туземных народов» (Доброслав 1996б: 2).